Чтение 3–й страницы книги ~Из темноты~

расслабляться нити, управляющие руками, и руки стали совершать какие-то
движения, как бы пробуя себя на подвижность. Потом они замерли,
перевернулись ладонями вверх, и их развело в стороны. В правую мою руку
легла ледяная совершенно кисть Юрия Максимовича, в левую тыкались и никак
не могли попасть тонкие Наташины пальцы; я скосил, как мог, глаза - это
оказалось страшно трудно сделать - но увидел только пальцы по отдельности,
лишь через несколько секунд они собрались в кисть, почему-то
канареечно-желтую и прозрачную; как я ни силился, я не мог различить
ничего, кроме кисти, она существовала совершенно отдельно от тела. Потом
внезапно наваждение прошло - кто-то последний взялся за руки, круг
замкнулся. По-прежнему трудно было повернуть голову, по-прежнему свет ламп
существовал как бы сам по себе и не рассеивал мрак, но нити пропали, и все
мы обрели нормальный облик, хотя бы внешне. Наташа откинулась на спинку
дивана, распрямила в колене ногу и посмотрела на нее, убеждаясь, что все в
порядке; Элла, оказывается, до сих пор сидела согнувшись, скорчившись и
теперь потихоньку распрямлялась, тяжело и часто дыша, на этот раз она
выдержала и не кричала; Руслан был совершенно спокоен, будто ничего и не
происходило, его выдержке я всегда завидовал; Серега смотрел в пол; Юрий
Максимович, держась за наши руки, тихонько раскачивался в кресле, голова
его была запрокинута, раза два он глубоко вздохнул. Но фраза на неизвестном
языке продолжала звучать, и мы знали, что это только передышка. Она могла
затянуться надолго, но тем хуже было бы потом. Минуты тянулись томительно,
рождаясь и умирая на наших глазах, и мы ничего не могли сделать, чтобы
помочь им. Громче и громче звучала фраза, потом комната, в которой мы
сидели, отделилась от дома и, кружась и покачиваясь, стала подниматься косо
вверх, все быстрее и быстрее, и внезапно я понял, что она прикреплена к
ободу взбесившегося чертова колеса, высокого, до звезд и выше; на фразу
наложилась музыка, не всегда совпадавшая со словами, и эти несовпадения
ранили, как осколки стекла. Не сразу я понял, откуда взялись эти осколки, и
только потом я увидел, что одна из стен разбита вдребезги и через нее видны
горы, опрокинутые за горизонт, и ленточка заката, потом все это уплыло
вниз, сразу потеплело, надвинулся и разошелся в стороны бархатный пыльный
занавес, мелькнули чепцы, дилижансы и розы, свечи, горящие и погашенные,
глубокий туннель, уходящий в крепостную стену, лиловые пальцы, листающие
черный концертный рояль как книгу, из которой сыплются разноцветные буквы,
одна большая, вычурно выписанная не то В, не то Н уцепилась за край
страницы и висела, дрыгая ногами, с ноги сорвалась туфелька и упала мне на
колени, навстречу нам ринулся бесконечный, с крутыми поворотами коридор,
туфелька вдруг стала раскаляться и жечь мне ноги, я стряхнул ее на пол, но
пропустил момент, когда взлет сменился падением. По рукам прошел
электрический ток, прошел медленно и несильно, но пальцы рук свело, и мы не
смогли бы их расцепить, даже если бы и захотели. Свистел и завывал ветер, в
лицо летели желтые листья, искры и мертвые бабочки, потом падение
замедлилось и комната замерла в неустойчивом равновесии, то есть это была
не совсем комната, потому что у нее совсем не было стен, просто кто-то,
смеясь, поддерживал мебель в прежнем положении, а вокруг был непроглядный
мрак, темень, хлябь. Фраза на неизвестном языке звучала все громче,
ослепительно громко, слова били по голове, как палочки по барабану, и вдруг
перед нами на уровне лиц из ничего возник зеркальный ртутный шарик, который
рос и колыхался наподобие медузы, и в его глубине мы увидели себя, только
там мы почему-то стояли, а не сидели, подняв вверх сомкнутые руки; снова
начался взлет, ватная тяжесть навалилась сверху, и что было на этом витке,
я не запомнил, похоже, что ничего и не было, только дым, едкий, как от
плохого угля. Потом комната ухнула вниз, да так, что дыхание остановилось,
и опять замерла, но на этот раз еще страшнее, потому что теперь стены были,
но они были только коростой, тонкой коркой, по которой змеились трещины, а
из трещин проглядывало что-то невыносимо горячее, неистовое, веселое,
готовое ворваться и испепелить; шар возник сразу, толчком, и так же
толчками стал увеличиваться, раздуваться, будто протискивался откуда-то, и
все громче звучала та фраза на неизвестном языке, все громче и все
повелительнее, и тут я впервые почувствовал, как вдоль позвоночника ударила
горячая струя, прошла через затылок и уперлась в переносицу, чужие пальцы,
ставшие вдруг нетерпеливыми, выдавливали ее из меня, как из тюбика, от
напряжения я почти ослеп, но увидел, что в зеркале отражаемся вовсе не мы -
там стояли кружком и взявшись за руки люди с крысиными головами, и именно
они произносили эту бесконечную фразу на неизвестном языке! Что-то там еще
было, позади них, но я не понял, что именно, потому что опять начался
взлет. Накатила и схлынула зеленая волна, я перевел дыхание и посмотрел на
шар, но не увидел его, и не потому, что его не было, а просто на него
нельзя было смотреть. Разноцветными бусами протянулись и повисли слова,
много слов, целые моря и кладбища слов, они свивались спиралью вокруг того
коричневого сгустка, в который превратился шар, когда на него нельзя стало
смотреть, и сгорали, сгорали, сгорали; на смену им прилетали другие, они
летели на него, как бабочки на огонь, и бабочки тоже летели, еще живые, они
умрут только в позапрошлый раз, умрут и смешаются с искрами, это длилось
долго, слишком долго, невыносимо долго, достаточно долго, чтобы понять, что
это никогда не кончится, и это не кончилось бы, но ворвался ветер,
подхватил горящие страницы и унес, и мимо проплыли огромные рыбины, лениво
шевеля плавниками, глаза у них были размером с апельсин и слегка косили,
потом открылась равнина, и по ней в шахматном порядке маршировали колонны
солдат, и низко-низко над землей, клубясь, летели облака, потом край
равнины завернулся и начал скатываться, как ковер, под ковром был паркет с
вылетевшими плашками, в плашках были проделаны ходы, там обитали люди
размером с муравьев, они любили, ссорились, сходились и расходились, у них
была интересная и насыщенная жизнь, и они не знали еще, что паркет
собираются ремонтировать; однажды хозяйка помыла полы, и у них возникли
легенды о потопе; потом потоп прекратился, воды схлынули, и на берегу
осталась масса самых удивительных предметов, но я почти ничего не успел
рассмотреть, потому что комната вновь понеслась вниз, вновь захватило дух
от стремительного падения, а фраза на неизвестном языке звучала все громче,
и вихрем снесло пепел с шара, чужие слова били по голове, оглушая и
ослепляя, заставляя подчиняться, подчиняться с радостью и восторгом, с
восторгом освобождения от всего человеческого, горячая струя, пронзая все
тело, изливалась из переносицы и била в шар, в эту пленку, теперь я
понимал, что это пленка, а за ней стояли, взявшись за руки, шестеро, а за
ними по шесть в ряд стояли, стояли, стояли, подавшись вперед, крысы, крысы,
крысы, крысы с человеческими туловищами, с человеческими руками и ногами -
крысы, много, страшно много крыс, и все они рвались сюда, в наш мир, к нам,
а мы отсюда помогали им прорваться, я понимал это каким-то неподчиненным
еще им уголком сознания, но этот уголок не был властен надо мной, меня мяли
и выжимали чужие руки, и из последних сил я старался прожечь эту преграду,
что стояла между ними и мной, прожечь ее и пустить их сюда, в наш мир, это
и было смыслом всей моей жизни, собрать все силы и еще, еще, еще сильней,
чтобы лопнула преграда, еще сильней, ну сильней же!!! - и вдруг все
прекратилось. Шар еще оставался, но он стремительно мутнел и съеживался и
вот пропал совсем, ничего после себя не оставив, ничего больше не было,
ничто не звучало, горел свет, встала и прошла мимо меня Наташа, встал
Серега, они что-то делали, потом Наташа сказала мне: ну, что же ты? - а
Элла стояла и зажимала рот руками. Серега с Русланом перенесли Юрия
Максимовича на диван, Наташа придерживала ему голову, Элла пыталась поить
его водой, а потом побежала вызывать "скорую", но пульса у него уже не было
и сердце не билось. Совершенно не помню, как приезжал врач, хотя потом мне
сказали, что именно я с ним объяснялся. Хлопоты по похоронам взял на себя
Руслан - он знал, как это делается. Я зашел к своему другу Сидоренко,
кладбищенскому скульптору, и договорился с ним о памятнике - чтобы быстро и
недорого. Ночи мы переживали по-отдельности. На похоронах было довольно
много людей, и только там мы узнали, что наш Юрий Максимович полковник в
отставке и Герой Советского Союза. На кладбище мы последний раз собрались
впятером...
С кладбища мы поехали к Наташе - мы с ней вдвоем. Мы знали, что остальные
не придут. Мы страшно устали друг без друга, поэтому обнялись сразу, едва
войдя в комнату. Мы торопились, потому что был вечер и надвигалась темнота,
мы торопились и говорили разрозненные слова и потому не успевали сказать
что-то главное - и так и не успели, мы торопились и ласкали друг друга
почти лихорадочно никогда такого не было с нами, и никогда еще не было
такой горечи. Наверное, тела уже прощались, пока души искали утоления...
Потом мы лежали, взявшись за руки, и ждали, когда наступит темнота, и она
наступила.
...Все началось сразу, по пробитой уже дорожке. Звенящие нити грубо стянули
наши руки, а в ушах загрохотала та бесконечная фраза на неизвестном языке,
и сразу же появилась ртутная точка, рывками, судорожно, конвульсивно
протискивающаяся в наш мир; теперь они считали, что мы у них в руках и
можно не церемониться, и не пытались маскировать свои намерения, и были
правы, наверное, только вот злости они не учли. У меня был уже не только
страх, была и злость, и не только у меня, а и у Наташи. Было нечеловечески
трудно разорвать руки, но мы их разорвали, пусть для этого мне пришлось
упереться ей в грудь ногой - мы их разорвали все-таки, Наташа отлетела к
стене и осталась сидеть, вероятно, ее тут же оплели щупальца, а я оказался
на полу и завороженно смотрел, как сидящая на кровати божественно красивая
женщина превращается в грубо размалеванный гипсовый барельеф; потом в
ямочке между ключицами что-то шевельнулось, и приоткрылся глаз, черный,
недобрый и внимательный, и взгляд этого глаза был тяжел и осязаем. С трудом
я встал и засунул ноги в джинсы, в бездонные колодцы штанин. В уголках рта
Наташи гипс треснул, и она сказала: уходи. И еще она сказала: завтра.
Ощущая на себе взгляд ее третьего глаза, я вышел в коридор, наощупь нашел
дверь и вывалился наружу. Не знаю, как я оказался в подвале, в дровяном
подвале, этот дом недавно еще отапливался печами, какой-то инстинкт меня
туда привел - а может быть, понимание, что надо забиться сейчас подальше и
от простых людей, и от нас: вдруг кто-нибудь не выдержит и побежит искать
помощь... Никакими словами нельзя передать, что наваливалось на нас этой