Чтение 3–й страницы книги ~Станция назначения~

сомнения нет и очень даже скоро. Когда помрем, тогда взгрустнем, а нынче -
веселимся!

- Опять стучат, а ну, пусти, я им начищу клювы!

- Не открывай, пускай себе стучат. Мы заперлись, мы пьем, мы
отдыхаем. Играем в карты, хлещем шнапс, жжем свечи, ругаем власть - а
завтра все подохнем. Давайте же, пока мы не подохли, пить шнапс, жечь
свечи, резаться в картишки... Сдавай, пехота. О-ла-ла! Сто десять!

- Я пас.

- Я тоже пас.

- Сто двадцать.

- Смело! Но черт возьми, вы взяли, это ж надо! А ну, по новой!

- Кирасир, сдавайте.

- Опять стучат, сто дьяволов им в глотку!

- Не знаю, как для вас, а для меня все это - представление о рае...

- Предпочитаю мусульманский рай - там гурии, не то что в
христианском: сидишь себе и тренькаешь на лире. Какой же это для солдата
рай?

Металось пламя свечей, и вместе с ним металось по стенам множество
причудливых теней. Они вели самостоятельную, независимую жизнь и
самостоятельную игру, прыгали, переплетались, наслаивались, к тени
кирасира прижималась тень его девицы, оставшейся на перроне, тень танкиста
весело порхала, взмахивая ушами, как бабочка крыльями, несколько теней
"зеленого берета" боксировали между собой, а у себя на плече Генрих
обнаружил черта. Черт изящно с кем-то раскланивался, приподнимая цилиндр.
И еще что-то неуловимое мелькало между всем этим, какие-то обрывки
образов, крыльев, снов, желаний, надежд...

Сейчас, подумал вдруг Генрих, и снова липкий холод обрушился на него.
Именно сейчас, все равно уже никогда не будет ничего лучше этого...

Но тогда я никогда больше не увижу солнца...

Нет, так я не могу. Даже казнят на рассвете... Утром. Решено - утром.
А сейчас - можно, я ни о чем не буду думать?

- Я так люблю вас всех, - сказал он. - Я так люблю...

Кирасир вдруг икнул и уронил карты. С минуту он потерянно смотрел на
свои руки, потом пробормотал: "Нардон, ма лирондель", - и полез под стол.
Там он немного повозился и заснул. Объединенными усилиями его водрузили на
полку, он вытянулся и захрапел.

Веселье иссякло. Свечи догорели. Танкист и берет забрались на верхние
полки, Генрих стянул сапоги, расстегнул ремень, подложил рюкзак под голову
и закрыл глаза. Вагон мотало и раскачивало, колеса часто-часто барабанили
по стыкам, и чувствовалось совершенно отчетливо, осязаемо, как ночь,
поделенная, будто книга, на страницы-секунды, с шелестом проносится сквозь
эшелон...

Ехать бы так всегда, заведомо зная, что никуда не приедешь...

Поймите меня правильно: я не трус. Но я и не борец. Я ничего не могу
сделать в одиночку, я не знаю, что можно сделать в одиночку, я не в силах
помешать преступлению, но я не желаю в нем больше участвовать. И если у
меня не получится это, я уйду по-другому...

"И увидел я мертвых и великих, стоящих перед богом, и книги раскрыты
были, и иная книга раскрыта, которая есть Книга Жизни; и судимы были
мертвые по написанному в книгах сообразно с делами своими..."

Генрих проснулся от того, что поезд стоял. Кто-то бегал вдоль вагона,
хрустя гравием, доносились слова команд, шипение пара и частые, не в такт,
металлические удары. Тут же несколько раз чем-то тяжелым постучали в
дверь, и властный голос произнес:

- Откройте!

Генрих открыл, в лицо ему ударил луч фонаря.

- А-а... - сказал обладатель властного голоса, - унтер. Собирайтесь,
унтер. Остальные здесь тоже унтера?

- Так точно, - тупо сказал Генрих.

- Я капитан Эган, начальник эшелона. Через пять минут доложить мне о
готовности.

- Так точно, - повторил Генрих.

- А ну-ка, что это у вас? - совсем другим голосом сказал капитан
Эган. Он шагнул в купе, прикрыл дверь, взял двумя руками банку, приложился
к ней и несколько раз глотнул. - Фу-у, - выдохнул он, - вот это да! Совсем
другое дело! Нет, я всегда говорил, что в нашей армии унтер-офицер - это
главное звено, все на них держится! Вот и сейчас - ни у кого нет, а у
унтеров есть! Молодцы! Сами-то что скромничаете, глотните.

- Благодарю, - сказал Генрих.

- Он еще и благодарит, - захохотал капитан Эган. - Оригинал! Эй, там,
по полкам! Подъем! Унтер, разбудите же их!

Но берет с танкистом уже проснулись и, переключаясь на новый режим
функционирования, деловито спускались вниз; кирасир обалдело сидел,
держась за столик, и пока ничего не соображал. Ему Генрих налил больше
всех. Взор кирасира несколько прояснился, но до полной его осмысленности
было еще далеко.

Капитан Эган поднял штору, посмотрел в окно. Снаружи таяли серые
сумерки. Вдоль эшелона в две шеренги строились солдаты. Сеял мелкий дождь,
каски мокро блестели. Лучи прожекторов шарили по полю, по синему
перелеску, перекидывались на далекие щетинистые холмы.

- Партизаны взорвали мост, - не оборачиваясь, сказал капитан Эган. -
Часа два назад мы пропустили вперед себя бронепоезд. Ну, и... В общем,
наше счастье, что пропустили. Сейчас организуем преследование, далеко уйти
они не могли. С восходом солнца нас будут поддерживать вертолеты.

Он обернулся, с удовлетворением оглядел бравых, готовых к маршу, бою,
смерти и славе унтер-офицеров, кивнул им: "За мной", - и вышел из купе.

- Вот так, - сказал танкист. - Раз-два - и в дамки. Пошли, что ли?

По очереди они спустились на насыпь. Капитан Эган сдал их под команду
огромного, как шкаф, обер-лейтенанта, и тот развел унтеров по отделениям.
Генрих оглядел своих солдат и даже зашипел с досады: только два
пехотинца-окопника, остальные сброд, бестолочь: сутулый очкарик, явно
писаришка, военный полицейский, зенитчик, двое из аэродромного
обслуживания, химик, толстый старик-повар...

Ну, Генрих, изумленно сказал внутренний голос, ну военная же ты
косточка, да ты никак повоевать собрался? Все, хватит. Я больше не дам в
себя стрелять, тем более настоящими пулями...

- На...о!.. ом...арш! - неотчетливо, как сквозь вату, донеслась
команда капитана Эгана; Генрих посмотрел, куда поворачиваются остальные,
продублировал: "Налево, шагом марш", - пропустил свое отделение мимо себя,
посмотрел, все ли идут, как надо (все шли нормально, без энтузиазма, но и
без уныния), потом, оскальзываясь на мокром гравии, обогнал солдат и занял
свое место в строю. Теперь можно было расслабиться и никуда специально не
смотреть - так, чтобы ничего не оставалось, кроме тихого падения дождевых
капель, хруста гравия под ногами, мерного дыхания идущих людей и бряцания
железа.

И никуда не деться от этого бряцания, такое впечатление, что исходит
оно от нас самих. Железные побрякушки... Господи, как противно.

Иди-иди, философ. Рассуждай, но иди, куда ведут, делай то, что велят,
думай так, как рекомендуют. А рассуждать - это пожалуйста. Про себя.

Колонна опустилась с насыпи, и двинулась по дороге. Идти стало
труднее, дорога раскисла, грязь плотоядно чавкала, хватала за сапоги, не
пускала. На развилке дорог разделились: три роты под командованием
шкафообразного обер-лейтенанта направились прямо, в седловину между
холмами, а три других, ведомые капитаном Эганом, - направо, в обход, имея
целью выйти к полудню к деревеньке с непроизносимым названием; считалось,
что где-то там находится партизанская база.

Понемногу становилось светлее. Солнце, видимо, уже взошло, но
пробиться сквозь низкие набрякшие тучи было не в силах. Дождь лил, то
ослабевая немного, то снова припуская, лил спокойно и самоуверенно, и не
было у него ни конца, ни края. Справа, за лесом, разгоралось темное
зарево-облава началась. И вдруг сквозь дождь, сквозь мокрый полумрак и
сырость там, впереди, на востоке, куда лежал путь колонны, проступил и
засветился клочок синего неба...

Генрих, сняв зачем-то автомат с плеча и не отрывая глаз от окошечка
синевы, побрел в сторону от дороги. Он шел по колено в мокрой траве и не
думал ни о чем, и не слышал окриков за спиной, и знал только одно: вот
сейчас... сейчас... Сейчас выглянет солнце.

Сейчас. Прямо сейчас...

Он упал лицом в траву, вдохнул запах мокрой земли и увидел, как все
перед глазами залил оранжевый свет, а от травинок брызнули строгие черные
тени, еще раз вдохнул, секунду помедлил, как перед выстрелом и остановил
время.

Ощущение было такое, будто поезд тормозит на полном ходу. Его вдавило
в землю, но он собрал все силы и сел - и успел увидеть, как все вокруг: и
поля, и холмы, и деревья - расступились и пропустили людей сквозь себя, и
снова сомкнулись над ними, как вода...

Генрих засмеялся тихонько и лег на спину. Лил дождь, и теперь он
будет лить нескончаемо, во веки веков, и это хорошо, это прекрасно, это
изумительно... И вечно этот кусочек голубого неба, и этот заливающий все
вокруг чудесный оранжевый свет, и краешек солнца... И можно встать (потом,
потом!) и пойти, и вернуться на ту террасу над морем, где было так хорошо
и где почему-то не решился остаться, только теперь там не будет ничего из
войны: ни репродуктора на столбе, ни рейдера в небе, ни дредноута на
горизонте, - ничего, а только белый камень парапета, белое солнце, синее
море и синее небо, такое же голубое, как море.

Ничего этого не будет, там ведь ночь...

Пусть ночь. Пусть. Все равно. И, может быть, там или где-нибудь в
другом месте я встречу кого-нибудь еще, кто решил остаться - не один же я
такой...

А дождь все падал, и падал, и падал - тихий и вечный.