read_book
Более 7000 книг и свыше 500 авторов. Русская и зарубежная фантастика, фэнтези, детективы, триллеры, драма, историческая и  приключенческая литература, философия и психология, сказки, любовные романы!!!
главная | новости библиотеки | карта библиотеки | реклама в библиотеке | контакты | добавить книгу | ссылки

Литература
РАЗДЕЛЫ БИБЛИОТЕКИ
Детектив
Детская литература
Драма
Женский роман
Зарубежная фантастика
История
Классика
Приключения
Проза
Русская фантастика
Триллеры
Философия

АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ КНИГ

АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ АВТОРОВ

ПАРТНЕРЫ



ПОИСК
Поиск по фамилии автора:


Ðåéòèíã@Mail.ru liveinternet.ru: ïîêàçàíî ÷èñëî ïðîñìîòðîâ è ïîñåòèòåëåé çà 24 ÷àñà ßíäåêñ öèòèðîâàíèÿ
По всем вопросам писать на allbooks2004(собака)gmail.com



Было совершенно непонятно, сколько же ей лет - взгляд мудрый, осанка статная, движения грациозные, по-девичьи изящные. М-да.
- Ну сто, как с рукой? Отлисно? - глянул на Зырянова дедушка-китаец, сунул в рот брусничину, быстро разжевал и ласково посмотрел на Бурова. - А у тебя некарасо. Совсем некарасо. Нисего сесяс не ее, потом лесить тебя буду.
Дружески кивнул, улыбнулся и с аппетитом занялся лосиными котлетами. Сам из себя весь такой благостный, умиротворенный, ликом весьма похожий на Конфуция, каким его изображают обычно в книгах по истории. Этакий видящий все насквозь китайский чудо-лекарь, с явно выраженными садистскими наклонностями. Не есть этого дивного, вызывающего слюнотечение лухаря? Эх...
Дерганый старик в очках на появление гостей отреагировал вяло - приподнялся, что-то пробормотал и снова уткнулся в свою тарелку. Не столько ел, сколько вздыхал, пристально уставившись в одну точку, без толку двигал руками, морщил лоб, мыслями, видно, пребывая где-то далеко-далеко. Смотреть на него было больно и гадко, словно на кошку, побывавшую под колесами. А Глеб Ильич и не стал, кашлянул сурово, засопел и не постеснялся гостей:
- Хватит, Мишка, киснуть, будь мужиком. Сопли и слюни при себе оставь, дай пожрать людям. Возьми себя в руки. - Крякнул грозно, раскусил хрящ и, поймав недоуменный взгляд Зырянова, пояснил: - Внучок это мой, Миша, академик во плоти. Вишь, какой красавец из Москвы, на институтку похож. Чуть что - и в истерику. На месте глаз мокрое место.
- Верно, дед, нервы ни к черту. - Миша-академик вскочил, бросил вилку на стол. - Я ведь женьшень не хрумкаю, как морковку. Бабуля, мерси, - глянул благодарно на матрону, взмахнул рукой и вихрем, по дуге, выскочил из комнаты. С грохотом налетел на что-то, яростно помянул дьявола и хлопнул, словно из мортиры выстрелил, входной дверью. На улице забренчали цепи, залаяли, заскулили волкодавы - обрадовались, встретили своего.
- Вот ведь, совсем расклеился парень. - Глеб Ильич с извиняющимся видом посмотрел на Бурова. - Вот такие нынче пироги с котятами. А впрочем, понять его можно - жену с сыном потерял, сам только чудом жив остался. Плюнул и на академию, и на институт, кормит теперь вот мошку в тайге. Как припекло-то по-настоящему, сразу вспомнил деда. У нас небось здесь не Москва, персональных "мерседесов" не взрывают. Да и не Питер с его помойкой.
В голосе его звучала боль, скорбь, обида, чувствовалось, что на душе у него тяжело.
- Питер с его помойкой? - вслух удивился Буров, негодующе хмыкнул. - А я-то, дурак, думал, что он красивейший город в мире, Северная Пальмира, Новая Венеция...
Эх, как ни крутила его жизнь, как ни вертела, он как был, так и остался патриотом. Может, и вправду дурак?
- Э, да ты никак, мил человек, родом-то оттуда? - обрадовался Глеб Ильич, просветлел лицом, но только на мгновение. - Я ведь сам с невских берегов, с Охты. Оттого-то и тяжело вдвойне... Это же представить невозможно - ипритовый компот в Балтийском море1, история дичайшая с ЛАЭС, периметр этот безобразный, с ужасной стеной. Не Китайской, не Кремлевской, даже не Берлинской. Ленинградской. Эх...
Он горестно вздохнул, нахмурил брови и вилкой загарпунил ломтик рыбы. Разговоры, оно, конечно, разговорами, а вот аппетит, и аппетит хороший, - аппетитом. Одно другому не мешает.
"История с ЛАЭС?" - насторожился Буров, хотел было продолжить тему, но тут матрона подала обещанные рыбники, и над столом повисла тишина, нарушить которую мог бы только злостный враг рода человеческого. Пышные пироги, судя по виду и по запаху, были восхитительны. Увы, только по виду и по запаху... Однако все же есть на небе Бог - наконец обед подошел к концу.
- Спасипа, хасяин. Спасипа, хасяйка. - Дедушка-китаец встал, чинно поклонился и вприщур, с улыбкой, посмотрел на Бурова: - Пасли. Есе не посна.
Тронул паршивенькую бороду, с видом философа вздохнул и с напором, но в то же время и с плавностью двинулся на выход. Глядя на него, сразу вспоминались слова Конфуция: "Помыслы благородного мужа - как голубизна небес и блеск солнца: не заметить их невозможно. Таланты благородного мужа - как яшма в скале и жемчужина в морской пучине: разглядеть их непросто".
- Спасибо, - горестно сказал несолоно хлебавший Буров, встал, проглотил слюну и двинулся, как велели, следом. Причем в темпе польки, вовсю работая ножками, - дедушка-китаец, невзирая на года, шел спецназовской упругой рысью. Мощно, споро, словно наскипидаренный. Скоро он привел Бурова во дворик, где был разбит "естественный" - олицетворяющий единство всех стихий - китайский сад1. Как полагается, с могучими соснами, вгрызающимися корнями в песчаную почву, с бурлящими потоками, с благоуханием цветов, с горбатыми мостами и каменными горками. Всего извечного здесь хватало - и дерева, и огня, и металла, и земли2. Гармония Великого Предела была полной, где инь, где ян, одна целесообразность...3
Ладно, протопали по дорожке, миновали веранду, вошли в широко распахнутую дверь. М-да, не фанза и не жилище браконьера-извращенца. В доме, как и в саду, царило триединство сил4 - ширмы, шкаф, комод и спинки стульев покрывали росписи и инкрустации, на столах в особых поддонах росли карликовые деревья, вдоль стен, облагороженных панелями, стояли вазы и горшки с цветами. Решетчатые, затянутые бумагой окна мягко фильтровали солнечные лучи, упорядочивали их в невиданные узоры и окрашивали в теплые, изысканные тона. Казалось, что не свет это, а топленое молоко, от души разбавленное липовым медом...
- Сюда посаласта, - сказал дедушка-китаец, кивнул, приглашая, и раздвинул плотную портьеру. - Сахади.
Буров очутился в маленькой уютной комнате, обставленной со спартанской простотой - циновки для сидения на полу, приземистый инкрустированный столик да вместительные, от пола до потолка, полки с какими-то сосудами, коробочками, пузатыми мешочками, подписанными иероглифами. В углу на низенькой подставке стоял бог долголетия Шоусинь - глазурно-глиняный, улыбающийся, светящийся здоровьем и оптимизмом. Плевать хотел он на все проблемы геронтологии. Дедушка-китаец, похоже, тоже, - резко, с неожиданной экспрессией он ударил в гонг, стоящий на столе, так, что Буров непроизвольно вздрогнул, а в воздухе поплыл прямо-таки малиновый благовест. Повисла пауза, но, правда, ненадолго. Послышались шаги, разъехалась портьера, и в комнату пожаловал китаец-юниор. С поклонами до земли, с почтительностью во взоре, всем видом выражая благоговение и восторг.
- Мяу, мяу, мяу, мяу, - озадачил его дедушка-китаец, дернул вальяжно бородой и, едва юниор ушел, с важностью повернулся к Бурову: - Расдевайся. Садись. - И пальцем указал на мат, лежащий у стола: - Сюда садись.
Тронул висячие усы, шагнул к полкам и принялся неспешно колдовать над содержимым мешков: нюхать, мять, цокать языком, сыпать в фарфоровые плошки. В комнате запахло лесом, травами, болотом, землей. Вскоре возвратился недоросль-китаец, он принес тазик кипятку, зажег свечу и, пятясь, с поклонами отчалил. Его широкоскулое, с раскосыми глазами лицо выражало единение с Великим. Тем не менее дедушка-китаец начал действовать банально и приземленно - снял повязку у Бурова с плеча, быстро глянул, что-то пробурчал и развел в тазике пахучее, напоминающее цветом марганцовку снадобье. Затем вытащил ларец, из него - бамбуковую трубку, из которой появились на свет диковинные, с ручками, золотые иглы. Две из них старец прокалил на свече, с отеческой улыбкой дал остыть и медленным плавным вращательным движением всадил Бурову в правое ухо:
- Инасе осень больно будет, парсивая рана.
Быстро дотронулся до таза, одобрительно кивнул и, обмакнув кисть наподобие малярной, принялся промывать рану. По загнившему-то, по живому беличьим хвостом. Ой-ой-ой-ой. Впрочем, нет, грех жаловаться - боль была далекой, призрачной, пригвожденной остриями игл. Самым неприятным было ощущение влаги, затекающей вдоль позвоночника в штаны...
- Карасо, осень карасо, - наконец сказал дедушка-китаец, выбрал с полки склянку, тщательно взболтал и набулькал в чашку пахучее снадобье. - Пей. Где есть пансуй1, там есть сиснь...
А сам принялся готовить вязкую, колером похожую на битум мазь - в комнате и впрямь запахло гудроном, летним, разморившимся на солнце городом, мягкими, истыканными каблуками туфелек тротуарами.
"Ишь ты, на спирту, - сразу понял Буров, принюхиваться не стал, принял с энтузиазмом и непроизвольно крякнул. - Хорошо пошло". В животе сразу сделалось тепло, мысли воспарили, словно птицы, настроение начало стремительно улучшаться. А еще говорят, что не нужно пить на голодный желудок...
"Ну что, может, повторим?" - с тайной надеждой он глянул на деда, но тот, не наливая больше, обильно внедрил мазь, наложил тугую повязку и, не забыв взять иглы, начал учить жизни:
- Сегодня нисего не ес и постоянно думай о песени, ее дыхание - си в третий месяс лета, когда десять тысясь весей достигли фасы рассвета, осень, осень слабое. Не принимай в писю кровь барана, инасе уменьсится сила духа - сэнь и дуси - хунь, в ресультате сего ослабеет память и обрасуются отеки в селесенке. Не беспокой почву, не отдавай гросных прикасов и бойся юго-сападного ветра. Инасе нарусится двисение си в костях и не будет силы в суставах ног. А сейсяс сто восемь раз проглоти слюну, сестдесят четыре раса селкни субами и ступай в сад на северо-восток. Там, за горкой камней, у маленького водопада, ты найдес клумбу с пионами. С красными дусистыми пионами, самыми благородными из всех светов. Смотри на них, насласдайся их формой, вдыхай босественный, укрепляюсий дух аромат. Пока не посювствуес, как сокровисница твоей истинной силы не наполняется дыханием си. Иди.
На полном серьезе сказал, с командной интонацией, строго глядя из-под кустистых бровей. Авторитетно, аки Конфуций. Так что проглотил Буров слюну да и подался в сад общаться с пионами. Правда, не сразу - от всей души сказал спасибо эскулапу, от той самой, которую нужно укреплять дыханием ци...
В саду было славно - спокойно, несуетно, очень близко к природе. Странно, но даже мошка там совершенно не донимала, видимо, не вписывалась в Великий Предел.
"М-да, лютики-цветочки у дедушки в садочке", - подумал Буров, взял курс на северо-восток, и, миновав завалы из "естественных камней" - дырчатых, морщинистых, волнистых и ноздреватых, - он очутился наконец у маленького ручья, ниспадающего журчащими касадами. Водопадец был вял, надуман, пронзительно фальшив, зато вот клумба с пионами действительно впечатляла - и колером, и габаритами, и формой, и ароматом. От дивного благоухания шла кругом голова, и впрямь происходило что-то и с духом, и с душой. Расслаблялось тело, исчезали мысли, в сердце воцарялись безмятежность и покой. Не хотелось ни думать, ни напрягаться, ни погружаться в суету и уж тем паче уходить отсюда. Так что вволю пообщался с Буров с флорой, набрался благодати по горло, однако все же смог собраться и в конце концов подался восвояси. Только сразу отчалить не удалось - двигаясь неспешно по дорожке, он вдруг услышал специфические звуки: дробные притопывания, отрывистое дыхание, резкие, сопровождаемые выкриками удары. Как пить дать, по живому. Сомнений нет - это были звуки схватки, а доносились они из-за высокой стены со стороны фазенды эскулапа, там, видимо, располагался дворик, хорошо укрытый от нескромных взглядов.
"Ты смотри, молотки, в полный контакт работают", - мысленно восхитился Буров, замедлил шаг и, не задумываясь, пошел на звук - рыбак рыбака, как говорится, видит издалека. Только фигушки, не на этот раз. Мало того что стена впечатляла, так еще по верху ее была разбита клумба - длинной, сплошной, сказочно благоухающей препоной. Ну, не ломиться же через нее с криками: "Банзай!" Так что пришлось Бурову, словно в лесу, полагаться более на слух, нежели на зрение. За стеной угомонились, в молчании перекурили чуток и взялись, судя по звукам, за дреколья. Хорошо взялись, плотно, со знанием дела. Не удивительно, шест - это оружие мастеров, в умелых руках он травмирует конечности, сносит черепа и вскрывает грудные клетки. С ним можно запросто и супротив меча... И долго еще за стеной ритмично топали, бешено выхаркивали воздух, рассекали оный со свистом и стучали резко деревом по дереву. Наконец выкрикнули что-то, остановились, прощально прогудели шесты, и наступила тишина. Послышался мяукающий китайский говор, пружинистые удаляющиеся шаги. Сеанс слепого кино закончился.
"Вот тебе и лютики-цветочки у дедушки в садочке". Буров тоже задерживаться не стал, двинулся невозмутимо на выход - увиденное, вернее, услышанное его нисколько не удивило. Ну да, орел и решка у монеты, два конца у палки, жизнь - это единство и борьба противоположностей. Умеющий разрушать способен и к созиданию, наученный убивать может и лечить. А то, что дедушка-китаец был корифеем плюходействия, лично у Бурова не вызывало сомнений. Какой-нибудь лао-шифу1 с принципами, не поладивший с хунвэйбинами и подавшийся от культурной революции вместе с близкими, да-шифу2 и любимыми шисюнами3. Как пить дать, владеющий, помимо всего прочего, искусством чжень-цзю терапии4, секретами изготовления лекарств, отлично разбирающийся в ядах и обладающий паранормальными возможностями типа телепатии, телекинеза, силового гипноза и создания энергетических полей. Всего того, что под силу человеку, подчинившему себе свое ци. С которым лучше жить в гармонии. Наиполнейшей5.
В общем, задерживаться в палисаде Буров не стал - подался восвояси, в дом Глеба Ильича. А там, как на грех, полдничали, разминались перед грядущим ужином. Пили ароматный, крепко заваренный чаек, баловались шанежками, рыбниками да вареньями. Разговор, соответственно обстоятельствам, также касался тем гастрономических, приятных, связанных с пищеварением.
- Лето, оно, конечно, хорошо, - говорил Глеб Ильич, хлебосольно улыбался и лично подавал пример отменнейшего аппетита. - Только ведь все лучшие северные блюда мороженые. Одна строганина чего стоит, будь она хоть из оленины, хоть из лососины, хоть из кеты. Или вот патанка, к примеру. Мало того что вкусна, так еще и профилактическое средство против цинги и прочих напастей. И готовится просто - свежую щуку, добытую из-подо льда, швыряют в сугроб, где она стекленеет, становится костяной, каменно-твердой. Потом ее перетирают, дробят, ломают каждое ребрышко, словом, превращают рыбину в кашу. Солят, посыпают перцем, поливают уксусом и все. Работай ложкой...
Буров с жадностью взглянул на харч, зверем - на пирующих и с неожиданной симпатией на академика Мишу - тот по обыкновению игнорировал процесс. Буров сослался на плохое самочувствие и за стол не пошел, отправился отдохнуть. На второй этаж, в маленькую, указанную матроной комнату. С пузатым шифоньером, рассохшимся щелястым полом и кривоногими, верно, пережившими эпоху социализма стульями. Воздух здесь был затхл, лежанки в двух углах - приземисты, фальшивая кукушка, равно как и сами часы-ходики, фатально, безнадежно мертва. Чувствовалось, что комната эта уже ох как много лет нежилая. "Ладно, не в хоромах у Чесменского6, но слава богу и не у хозяина в СИЗО. - Буров оценивающе посмотрел по сторонам, подошел к стене, где висела политическая карта мира. - Привет, Союз нерушимый республик свободных... Вот это наш советский герб, вот это молот, это серп... А хочешь жни..." Карта была пожелтевшей, в полстены, и представляла политический момент во всем его волнующем многообразии: лоскутный океан империализма и красный, цвета запоздалых месячных, внушительный архипелаг счастливой жизни. Той самой, что словно песня. Мы свой, мы новый мир построим...
"Сука, бля". Буров вспомнил вдруг свое стародавнее, старлейско-капитанское, походно-боевое. Ангола, Сомали, Камбоджа, Гондурас. Черный континент, принуждаемый белым братом жить по-новому. Веселенькие людоеды, строящие светлое коммунистическое завтра. Так что сегодня - разруха, смерть, партизанская война, красные от крови джунгли... "И чего все ради?" Буров вздохнул, отвернулся, подошел к окну. И вначале не понял, что это напихано между двойными рамами - то ли вата, то ли труха, то ли какие-то опилки. Посмотрел, прищурился, поцокал языком. И неожиданно ухмыльнулся - комары. Мириады высохших, превратившихся в мумии залетных кровососов. Рыжей, невесомой пеной аж до четверти окна. Сколько же лет не отворяли эти рамы? М-да...
Заскрипела лестница, распахнулась дверь, и в комнату, пригибаясь, пожаловал Зырянов.
- Ну, как на новом месте-то, Вася? Не скучно? - подмигнул он, вытащил кисет и принялся сворачивать не козью - слоновью ногу. - На вот, покури, замори глиста. У деда ведь первое дело при лечении - не давать жратвы. Уж я-то знаю. Хотя, как ни крути, верно это. Хворый лось не ест, раненый кабан голодает, не тратит силы на усвоение пищи. Ничего, Вася, не грусти, плечо тебе китаец поправит, ему не впервой. Поживешь у Глеба Ильича, наберешься сил, он хорошему человеку только рад. А я вот завтра утречком отчалю, попытаю, Бог даст, счастья. Может, повезет. - И, уловив непонимание у Бурова в глазах, мечтательно хмыкнул: - Женьшень, Вася, уже набрал силу, и ягоды его созрели. Я ведь корневщик как-никак, а волка ноги кормят. Эх, дай-то мне Боженька панцуй не простой, а золотой. Инеупие, а десять липие1.
Бурова добыча панцуя интересовала мало, вернее никак. Покивав из вежливости, он спросил о том, что отложилось на душе:
- Слушай, Вань, ты не в курсе, что там в Питере-то? История какая-то с ЛАЭС, стена...
- Как это не в курсе? - изумился Зырянов. - Там же шуму было больше, чем в Чернобыле. И радиации соответственно. Чеченские террористы взорвали ЛАЭС, да не просто так, а дождались ветра на Питер. Ну, облако и прошло аккурат от станции до берегов Невы. А зону поражения отгородили стеной. Ух, здоровенная, говорят, получилась. Под стать зоне. - Он вдруг замолчал, нахмурился и удрученно посмотрел на Бурова: - Да, Вася, контузило тебя, видать, знатно. Чувствительный ты стал, нервный, эко как сбледанул-то с лица. Ну ничего, дедушка тебе и психику поправит заодно с плечом. Ему это раз плюнуть, виртуоз, он и в тайге виртуоз... Не горюй.
Буров не ответил, перед глазами у него стояла дыба. На ней висел тучный, совершенно голый человек2. Из омерзительного отверстия в его паху медленно сочилась влага, тонкие, подрагивающие от муки губы хрипло, еле слышно шептали:
- Ничего, когда-нибудь придет и наше время, и вся Россия будет выложена начисто. Только холостить будут всякому не между ног, а в сердцевине, в самой сути его, в душе. Ничего, ничего, придет наше время...


V

"... Ночью во время своего иветения паниуй богов светится таинственный белым огнем. Если в эту ночь выкопать волшебный корень, то он сможет не только вылечить человека от любой болезни, но и воскресить мертвого. Однако добыть такой женьшень чрезвычайно трудно, потому что его стерегут тигр и дракон. Только очень смелые люди могут решиться взять светящийся панцуй..."
Таежная легенда

- А, это вы, юноша? Ну как плечо? - Глеб Ильич кивнул, дружески оскалился и, воздев над головой топор, резким взмахом отпустил. Так, что кряжистый березовый чурбан разлетелся аккуратными поленьями.
- Спасибо, доктор говорит, что уже лучше. - Буров с неподдельным восхищением посмотрел на древокола. - Господи, Глеб Ильич, сколько же вам лет? Иногда мне кажется, что мы с вами одногодки.
- Это все потому, что настоящий возраст человека, юноша, определяется душой. Качеством формы. Если она молода, то и тело соответственно. И никак иначе. - Глеб Ильич примерился, опустил топор, и еще один чурбан брызнул поленьями. - А вообще-то, пожил, пожил предостаточно, видел кое-что на этом свете. У Николая Ивановича3 имел честь учиться, с иудой Лысенко4 был по службе знаком, отца всех народов, великого и ужасного, однажды лицезрел на приеме в Кремле. Уж нету их давно, а вот я все живу... Да, впрочем, ладно, поговорим лучше, юноша, о вас. За что это вы в тюрьму-то угодили?
Они стояли во дворе, под кленом, у длинного бревенчатого сарая. Буров только что вернулся от эскулапа, где ему по новой обиходили плечо, Глеб же Ильич, судя по горе поленьев, вволю намахался топориком на горе грядущим морозам. Правда, пока что ликовало лето - в воздухе разливался зной, наяривали птички-синички, густо благоухало травами, цветами, нагревшимся на солнце деревом. Пессимизм таял, как сосновая живица, настроение поднималось к безоблачным высотам. Особенно у Бурова. За четыре дня, прожитых на новом месте, - в основном лишь одни положительные эмоции. Дедушка-китаец и впрямь оказался превосходным лекарем, бабушка матрона - искусным кулинаром, а долгожитель Глеб Ильич - изряднейшим, милейшим хлебосолом. Какими бывают обычно мужественные, много испытавшие плохого, но не утратившие веры в хорошее люди. Да уж, чего-чего, а жизненных коллизий на долю Глеба Ильича пришлось немало. Происходил он из дворянской, вовремя не эмигрировавшей семьи, а потому все время чувствовал настороженность советской власти - и в студенческие годы, и в аспирантуре, и уже работая в Институте почвоведения. Слава богу еще, что его заметил академик Вавилов и взял, не посмотрев на голубую кровь, в свою команду. Шел одна тысяча девятьсот тридцать пятый год, и Глеб Ильич Костромин только что защитил кандидатскую. А в одна тысяча девятьсот сороковом, когда он защитил докторскую, академика Вавилова арестовали и принялись внимательнейше разбираться с его ближайшим окружением. С этими злокозненными вейсманистами, морганистами и менделистами, позором, бременем и ярмом на могучей вые социалистической науки. В результате чего профессор Костромин угодил на пару месяцев в СИЗО, а затем, как еще не до конца погрязший, был откомандирован в приамурскую тайгу. Вместе с беременной женой. Всячески способствовать культивированию женьшеня, столь необходимого для советской фармакопеи. Чтобы не только там, у них, в странах капитала...1
Так Глеб Ильич и оказался в тайге, на Богом забытой безымянной заимке. Впрочем, нет, называлась она гордо: "Научная горно-таежная биологическая станция Дальневосточного филиала АН СССР". Во всем же остальном... Бревенчатое жилье, хозяйственные постройки, с тщанием унавоженные, с навесами, гряды2. Плюс ссыльно-поселенный помощник агроном - отчаявшийся, пьющий, начхавший на все и вся, покуривающие опиум китайские рабочие и чрезвычайно общительный, застилающий солнце гнус. Да еще беспросветная, давящая на психику тоска. Грусть, печаль, кручина, безнадега, тысяча скребущих на душе, нет, не черных кошек, полосатых уссурийских амб3. Только Глеб Ильич быстренько спустил с них шкуру и терзаться по этому поводу не стал - ударился в работу. Не то чтобы в плане выдачи женьшеня на гора, а принялся вдаваться в подробности, касающиеся всего, с корнем жизни связанного. Читал записки светлой памяти Янковского4, встречался с опытными корневщиками-вапанцуй, вникал в их быт, предания и традиции, старательно учил мудреный "хао-шу-хоа"5. Бывало, что и сам пытал таежную удачу, старался отыскать сокровище, рожденное ударом молнии6. В общем, пообтерся Глеб Ильич, набрался опыта, крепко слился - крепче некуда - с матерью-природой. Жизнь тянулась буднично, размеренно, без суеты - привычно шелестели кедры, неспешно подрастала дочь, зрел, наливался соками искусственный эрзац-женьшень. Как говорится, Федот, да не тот1. А потом грянула война, и оплоту победивших пролетариев стало как-то не до женьшеня. Совершенно. Где-то громыхала канонада, свистели пули, струилась кровь, а здесь все тот же шелест кедров, неистребимый гнус, безудержное буйство ликующей природы. Еще, правда, старший лейтенант-уполномоченный, заявляющийся раз в месяц с проверкой из райцентра, одаривающий газетами ископаемой давности и пьющий до упаду с агрономом-алкашом. Жизнь на заимке походила на дрезину, тянущуюся по ржавым, проложенным неизвестно зачем рельсам. Куда, чего ради, с какой целью...
Так прошло пять лет, скучных, однообразных, невыразимо пресных, никчемных. Хотя это как посмотреть - дочка Варенька научилась грамоте, старший лейтенант дослужился до капитана, а хроник агроном отправился к русалкам, решив однажды спьяну искупаться в реке. С Глебом же Ильичом вообще случилось нечто примечательное - как-то раз в августе на охоте он наткнулся на умирающего. Тот лежал, вытянувшись, без сознания и что-то бессвязно бормотал, на теле его не было ни царапины, однако одежда заскорузла от крови. Теплая, на меху, странного покроя, явно не по сезону. Ну, чудеса... Только долго удивляться Глеб Ильич не стал, взгромоздил болящего себе на плечи да и потащил на заимку, благо, недалеко. Человек ведь как-никак, живая, пока еще, душа. А где-то на полпути умирающий вдруг очнулся, ужасно застонал и слабым голосом заговорил. На чудовищном русском. Попросил, коверкая слова, принести ему панцуй богов. Тот самый, волшебный, корень которого светится в темноте и может излечивать любую болезнь. Снова страшно застонал, объяснил, куда идти, и, судорожно дернувшись, затих. Корень жизни, вылечивающий все болезни, был ему уже ни к чему...
"Э-хе-хе", - расстроился Глеб Ильич, предал усопшего земле и, переваривая услышанное, занятый своими мыслями, в задумчивости побрел домой. Ему было не дано узнать, что он встретил Заниуни - старого маньчжурского шамана-булантка, тяжело раненного в душу из астрального лука2. Тот шел, чтобы выкопать Панцуй богов, да только не удалось...
Зато Глеб Ильич без проблем добрался через неделю до места, указанного Заниуни. Это была узкая неприметная долина в трех днях пути на север от кордона. Здесь росли исключительно кедры и пихты, царили спокойствие, сырость и тень. "Хорошее место, ни одной березы. И кислица ковром"3, - сразу же отметил Глеб Ильич, глянул наугад под папоротник-трехлистку и вдруг непроизвольно, по обычаю китайцев, рухнул на колени, еле-еле удержался, чтобы не закричать: "Ва-панцу-у-уй!" Перевел дыхание, справился с собой и хотел было немного оголить корень, чтобы по морщинам, по рубчикам на его теле оценить достоинство растения. Но, едва начав раскапывать землю, все же не удержался, закричал - корень был огромный, диаметром примерно в десять сантиметров. А затем до Глеба Ильича дошло, что и листьев у женьшеня было не пять и даже не шесть - семь. Вот уж воистину Панцуй богов. "Этого не может быть!" Глеб Ильич зажмурился, до боли потер ладонями глаза, однако, убедившись, что со зрением все в порядке, встал, отметил место находки и отправился осматриваться на местности - до заката солнца оставалось времени еще достаточно4. И уже где-то через полчаса совершенно утратил душевное спокойствие - вся долина была прямо-таки нашпигована корнями. Исполинскими, уникальными, не имеющими цены, неповторимо отмеченными семью причудливыми листками5. Это было сказочное, хранившееся сотни лет в земле сокровище, фантастический клад, о котором можно только мечтать6.
Впрочем, напрягать воображение Глеб Ильич не стал - вытащил, словно заправский женьшеньщик, костяные палочки1 и принялся выкапывать панцуй из влажной таежной почвы. Дело это было неспешное, хлопотливое, требовалось не повредить ни одного отростка, ни одного мечевидного корешка. И чем глубже зарывался Костромин в землю, тем сильнее билось его сердце. Было с чего - корень поражал. Был он длиной с мужскую руку от кисти до локтя и весил, верно, где-то добрых полкило. А уж стоил-то...2 Вернее, если говорить строго, не имел цены...
"Ничего себе морковка!" - восхитился Глеб Ильич, счистил ниткой землю с корня и аккуратно положил его в конверт, сделанный из кедровой коры и застланный влажным сфагнумом. Затем всыпал туда земли с места, где произрастал панцуй, удовлетворенно крякнул, поднял голову и непроизвольно выругался - ну, такую мать, вот он, очередной сюрприз. Не слишком ли их много за сегодняшний-то день? Пока он обихаживал женьшень, сгустилась темнота, и в опустившейся ночи затеплились огни. Иссиня-белые, обманные, напоминающие спящих светлячков. Но это были совсем не насекомые...
"Черт возьми!" - Глеб Ильич вспомнил байку про светящийся женьшень, сразу же заторопился и, невзирая на темноту, подался из долины. Понял очень хорошо, что это за тигр с драконом охраняют женьшень, даром, что ли, изучал работы Кюри3. Не позарился на сказочное богатство, взял только один корень, для себя и близких. Так же как и годом следующим, за ним - очередным, затем еще одним, еще, еще... За семнадцать лет Глеб Ильич выкопал ровно столько же корней, никогда не забывал, что жадность порождает бедность и наивысшее благо - это чувство меры. А вот в восемнадцатое лето не удержался, взалкал, обрек один панцуй на продажу: дочь, закончив техникум в Хабаровске, вышла замуж за бывшего сокурсника. Как же молодым-то без квартиры? Так что выкопал Костромин пару панцуев посимпатичнее, один по всей науке определил в настойку, а другой осторожно, с огромным знанием дела начал обращать в проклятый металл. Процесс этот был деликатный, тонкий и по сути очень опасный. Следовало, словно летчику в бою, то и дело оглядываться назад - и на любимое отечество, и на прожорливых посредников, и на потенциальных покупателей, зарабатывающих на жизнь не у мартена в цеху. Впрочем, по части всего, с панцуем связанного, Глеб Ильич собаку съел и в конце концов удачно продал корень чинному задумчивому китайцу из города Харбина. Такому рассудительному, несуетному в движениях, наверняка читающему перед сном Конфуция. Сомнений нет - поэту в душе. Ох, знал бы Глеб Ильич, кто у него тогда купил панцуй. И годом позже, когда родился внук, - еще один, потом еще, еще, еще. Верно говорят, что внешность обманчива. Хотя и не всегда. В самый первый раз взглянув на Бурова, Костромин проникся к нему симпатией и сейчас, спустя три дня, не случайно вспомнил про тюрьму - знал, что сесть туда порядочному человеку в разлюбезном отечестве ничего не стоит. Ох как хорошо знал...
- Погорячился малость. Не сдержал рефлексы. - Буров вспомнил свой отдых у моря, помрачнел, набычился, свирепо засопел. - Не люблю, когда убивают женщин.
А сука память тем временем показала ему мертвую Зоечку, безвольно раскинутые ее ноги, поникшее золото волос4. И трупы комитетских в количестве полудюжины. С вырванными трахеями, сломанными позвонками, треснувшими черепами. Куда подвыпившему-то оперсоставу против смилодона...
- Да, люди-люди, порождение ехидны. - Глеб Ильич вздохнул, понимающе оскалился. - Как же, не убий, возлюби. Пожалуй, единственный вид, который истребляет себе подобных с таким размахом. Кобры, выясняя отношения, отклоняют головы назад, чтобы паче чаяния не ужалить соперника, волк без особой надобности не нападает на волка, самцы-изюбры в период гона никоим образом не добивают слабых. Берегут вид. А тут... Вся обозримая история - это хроника войн, все развитие цивилизации - это усовершенствование оружия. Человечество, увы, уподобляется змее, кусающей свой хвост, и в конце концов сожрет само себя. Если, конечно, не образумится. Да только в это верится с трудом. Жизненные реалии показывают, что самый опасный враг человека - это человек. Вопрос вот только в том - почему.
Вопросов о том, почему это Глеб Ильич безвылазно сидит в тайге, не возникало. По крайней мере у Бурова.
- Да, чем больше узнаешь людей, тем сильнее нравятся кошки, - тактично заметил он, узнал много нового о ноосфере1 и, наконец, услышав звуки выстрелов, начал плавно выходить из разговора.
Стреляли у торца приземистого, похожего на блиндаж сарая. Дергано, бестолково, из девятимиллиметровой тринадцатизарядной "беретты". Это Миша-академик проводил свой ежедневный тренаж, учился выживать, прессуя спусковой крючок. Щурил левый глаз, лихо щелкал затвором, что-то невнятно бормотал. И пулял, пулял, пулял в белый свет как в копеечку. Вчера Буров не удержался, по доброте душевной показал, как правильно держать, как целиться, как наводить2. Как не тревожить ствол, не рвать, не насиловать спусковую собачку. Зря старался. И почему это говорят, что талантливые люди талантливы во всем? Академический муж ни хрена не понял.
"Да, Рэмбо отдыхает". Буров подошел, опасливо поежился, подождал, пока ученый опорожнит обойму.
- Гутен морген, Михаил Егорыч! Ну как успехи?
Нарочито бодро спросил, с оптимизмом, хотя и так все было ясно даже на первый взгляд.
- А, мое почтение, Василий Гаврилыч. - Миша-академик кивнул, невольно приосанился, с ненавистью взглянул на ствол, потом в направлении мишеней. - Хвастаться пока нечем. Пистолет, наверное, дерьмо.
Ага, гранаты не той системы...
- Гм, может быть, боковой ветер? Вы дивиацию учитывали? - в тон ему отозвался Буров, сунул палец в рот, медленно поднял вверх и по-боцманматски изрек: - Норд-вест-вест, два балла, разрешите?
Взял "беретту", снарядил и играючи, от бедра, положил все поленья, стоящие вдоль стены. Кашлянул, возвратил ствол хозяину и принялся ненавязчиво учить его жизни.
- Уважаемый Михаил Егорыч, чтобы хорошо стрелять, нужно правильно стоять и забыть, что у вас есть запястья. Запомните, как "Отче наш", - при любых движениях руки работают только локоть и плечо. Ну-ка повторяйте за мной: локоть и плечо, локоть и плечо, локоть и плечо. Тэк-с, хорошо. Ну-с, давайте в позицию...
Миша-академик пулял, "беретта" выплевывала гильзы, и Буров рассказывал в подробностях про главный принцип "пара - перемещение"3. Гремели выстрелы, разил свинец, ядрено пахло порохом и буровской повязкой - дедушка-китаец на этот раз обиходил рану чем-то вонючим.
Наконец по причине грохота и усталости боевые действия прискучили.
- Спасибо за науку, Василь Гаврилыч, - сказал Миша-академик, с благодарностью кивнул и неожиданно, как-то по-детски, с нелепым любопытством спросил: - Скажите, трудно убивать в первый раз?
Бледное, измятое лицо его выражало решимость, рожденную страхом.
- Не помню, давно было, - сказал, будто отрубил, Буров и тему муссировать не стал, заметил по-отечески: - И вот еще что, Михаил Егорыч. Есть старое как мир правило: услышал выстрелы - падай. Потом уже хватайся за ствол, не строй из себя супермена. Лучше испачкаться грязью, чем собственной кровью. Вот так, в таком разрезе. - Он резко замолчал, пошмыгал носом и улыбнулся академику, снаряжающему обойму: - Миль-пардон за бестактность, Михаил Егорыч, но сдается мне, что у вас какие-то проблемы. Поделитесь бедой, не стесняйтесь, может, чего-нибудь и придумаем. Один ствол, как говорится, хорошо, а два лучше. Чего вы боитесь? Или кого?
- Кого боюсь? - Миша-академик поежился, посмотрел на Бурова так, как будто бы увидел впервые. - Всех... Всего. Вас. Темноты. Китайцев. Шорохов. Собственной тени. Потому что не знаю, откуда исходит опасность. Вообще не понимаю ничего, что происходит вокруг. - Он зарядил "беретту", загнал патрон в патронник и, клацнув предохранителем, определил в карман. - Не понимаю. Хоть убей.
Вздрогнул, как от холода, снова испытующе посмотрел на Бурова?
- Вы слышали что-нибудь о гипотезе Маркова?1 А об идеях Эверетта?2 А с теорией Уиллера-Фейнма назнакомы?3 Что, нет? Хм. Да...
- Увы. - Буров развел руками, виновато вздохнул, изобразил раскаяние, стыд, презрение к себе и пламенное желание внимать. - Наверное, много потерял?
Вот только, блин, Фейнмана с Уиллером ему не хватало!
- Вы еще спрашиваете! - Миша мигом оживился, даже как-то помолодел, указал рукой на низенькую, из распиленного бревнышка скамейку. - Давайте-ка присядем, а то быстро не объяснить. Да и комкать не хочется. - Он извлек из кармана, как это и полагается для ученого мужа, трубку, не закуривая, сунул в рот, тут же вытащил, понюхал и прочертил в воздухе кривую. - Итак, представьте себе на миг странный, завораживающий мир. Мир, состоящий из бесчисленного множества равноправных событий, мир, в котором уже все произошло, в котором прошлое, настоящее и будущее существуют в тесной, неразрывной связи. В мире этом отсутствует стрела времени, опаздывающее и опережающее решения основного волнового уравнения квантовой механики равноправны4, а все причинно-следственные временные связи носят курковый характер5.
- Потрясающе, Михаил Егорыч, - отозвался Буров, - фантастично. Все прямо как у Алисы.
- У какой еще такой Алисы? А, у Кэрролла. - Миша-академик замолчал, на мгновение задумался и снова трубкой очертил в воздухе кривую. - М-да, в этом что-то есть, точно есть... Мерси за аналогию, Василь Гаврилыч, мерси... Так вот, мы сделали математическую модель, отладили методику расчета бифуркационных точек, нашли решение уравнений, описывающих атрактор6. И что бы вы думали, Василий Гаврилыч? Ни за что не угадаете. Это ведь наш мир, да-да, наш. Тот самый пространственно-временной континиум, который мы в силу нашей ограниченности традиционно признаем четырехмерной мышеловкой. Правы на сто процентов древние, что нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего, а есть все. А раз так, то перед человечеством открываются невиданные перспективы - возможность избавиться от оков времени, пространства, кармы, судьбы. Люди могут, словно в сказке, уподобиться богам. В общем, мой обзорный доклад на заседании Академии наук произвел фурор, сенсацию, смятение в умах. Вавилонская башня эйнштейновского примитивизма заходила ходуном. Вот так. - Академик закашлялся, все же закурил, и оптимизма в его голосе поубавилось. - Ну а потом все и началось. Чудовищное и непонятное. Профессор Суховидов выбросился из окна, начлаб Звенигородский застрелился на охоте, Тамару Станиславовну, математика божьей милостью, насадил на кол какой-то маньяк. Мою машину взорвали, только чудом уцелел. А вот жена и дочь... - Он прерывисто вздохнул и затянулся так, что в трубке захлюпало. - И знаете, Василий Гаврилыч, что меня испугало более всего? Как мог попасть вирус в мой компьютер, отключенный от сети и находящийся в надежно охраняемом помещении? Это что же, капельная инфекция? А? Грипп? Чума? Холера? Не понимаю. Ничего не понимаю...
- А скажите-ка, Михаил Егорыч, - с интересом спросил Буров и улыбнулся тонко, в располагающей манере, - может, вы кому-нибудь дорогу перешли? Отобрали, так сказать, пальму первенства? Наступили на любимую мозоль в финансовом аспекте?
Вся эта история ему очень не понравилась, потому что была здорово похожа на правду.
- Господи, Василий Гаврилыч, какой финансовый аспект? Какая любимая мозоль? - Академик от удивления даже поперхнулся дымом, вытащил трубку изо рта и посмотрел на Бурова, словно на маленького. - Наши исследования носят чисто теоретический характер, практическое применение просматривается чисто гипотетически, в самой отдаленной перспективе. Собственно, все дело в методе, в несовершенстве математического подхода. Ах, если бы несравненный Галуа не ушел так рано!.. Что? О нем вы тоже не слыхали? - Ученый замолчал, нахмурился, как туча, убито покачал лохматой головой. - Да... Вот оно, благодарное человечество. Гм... Эварист Галуа - гений, уникум, самородок, яркий метеор на небосводе математики1. Не понятый при жизни монополистами науки2, он в двадцать лет создал свою бессмертную теорию, и трагически погиб от ранения на дуэли. Причем в ночь перед поединком он не спал, занимался вычислениями, о чем свидетельствует абракадабра формул - именно абракадабра, не расшифрованная до сих пор, и краткая приписка в конце: "Это, оказывается, так просто. Сейчас нет времени. Потом". Полагают, что он открыл Универсальный закон симметрии, озвученный в глубокой древности мифическим Гермесом Трисмегистом3: что наверху, то и внизу. И по сию пору бьются теоретики, перегреваются ЭВМ, однако же, увы, решение, найденное Галуа, неуловимо. Словно нейтрино. М-да... А вы представьте только, Василий Гаврилыч, какие возможны перспективы. Гм... Просто кругом идет голова. Можно вот так запросто, например, отправиться... в век восемнадцатый. Посмотреть на Екатерину Великую, на Потемкина, на Орлова, на графа Разумовского...
"Ага, на де Гарда, суку, полюбоваться. - Буров из вежливости кивнул, усмехнулся про себя. - Интересно, блевотиной от него все еще несет?4"
- Да-да, просто идет кругом голова, - с занудством повторил Миша, качнул патлатой головой, а в это время распахнулась дверь, и голос матроны возвестил:
- Эй, ребята, обед! Уха стынет.
Уха была наваристая, духовитая, основанная на крепком бульоне из хариуса. Затем в меню значились тушеная бобрятина, особенным образом сквашенный глухарь, вареная кетовая икра и шпигованный, облагороженный морошкой олений окорок. Да при картошечке, грибочках, томленных в бочках вилках капусты. И само собой при бруснике. Куда без нее-то, королевы тайги...
Разговор за столом шел неспешный, обстоятельный, благоприятный для пищеварения, однако, как это ни странно, не на темы гастрономии - о былом, о прошлом, о стародавнем, об ушедшем навсегда. Собственно, вербально напрягался лишь один хозяин дома - зато как! Занимательнейше, в плане истории края. Не обходил он стороной и географию, много чего интересного поведал. Да, хоть и глухомань, а много чего помнят здешние места. Не этими ли звериными тропами пробирались из Маньчжурии хунхузы, бежали колодники-"горбачи", каторжане, кайлившие на рудниках золото и серебро? Заработанные деньги они зашивали в одежду, а утаенные самородки вживляли в тело - в ягодицы, в икры ног. Раньше тут в домашней пристройке специально устраивали оконце с подоконником и туда на ночь ставили крынку с молоком, клали хлеба с салом, а то и дорогой сахар с солью. Для беглых... И не здесь ли скрывались староверы? В глубине таежного моря, где мошка покрывает шевелящимся ковром все живое, выращивали они гречку, картофель, капусту, рожали детей, истово верили, до самосожжения, в своего Бога. Где они теперь? Куда завела их вера? К истине ли? К свету ли?
Буров за столом не терялся, держался с достоинством, не хуже Цезаря, пребывающего в цейтноте, делал сразу три вещи: внимал рассказчику, энергично жевал и вдумчиво переваривал историю, изложенную академиком. Очень, очень странную историю. Интересно, кому это понадобилось изничтожить на корню научную, похожую на фантастику теорию? Практическое воплощение которой может и вообще не состояться. Ученым конкурентам? Навряд ли, какая чушь. Родной, а может, вражеским спецслужбам? Едва ли, не похоже, нет мотива. Сектантам? Экстремистам? Воюющим материалистам? Поборникам теории Эйнштейна? Кому это надо, чтобы человечество не высовывало носа дальше жалких четырех измерений? Чтобы тащилось себе малой скоростью в направлении, указанном стрелою времени? М-да, это вопрос так вопрос. Поневоле вспомнишь байки, рассказанные Лаурой, - про Золотой век, про Войну миров, про ужасных завоевателей - кровожадных драконов. Как говорится, сказка - ложь, да в ней...
Рассказчик между тем покончил с бобрятиной, без паузы отдал должное вареной икре и взялся за тему староверов поплотнее, благо была она глубокой и неисчерпаемой, как море:
- А с ними, с родимыми, не все так просто. Я ведь раньше-то по тайге находился, насмотрелся кое-чего. Где только не был! Так вот, в верстах ста пятидесяти отсюда наткнулся как-то на деревню. Из домов навстречу мне вышли мужики, бабы, дети. Странные, не наши. Ни слова не сказали, я даже воды побоялся у них спросить. А где-то через месяц опять попал туда - ни домов, ни людей. Только крапива, полынь да лебеда светятся. Все как сквозь землю провалились. Да, говорят, они особо ничего и не роют. Без них уже все выкопано, много раньше. Такие подземелья, такие ходы. Целый лабиринт на сотню верст...
- Э, дед, ты еще про чудь белоглазую расскажи. - Миша-академик оскалился, весело подмигнул и вилкой забрался в окоренок с кетовой малосольной икрой. - И про Агарту1 не забудь. А также про подземелья пирамид с теорией полой земли. Все это домыслы, полеты необузданной фантазии. Преданья старины глубокой, сказания приамурского леса...
- Умный ты, Мишка, стал, просто беда. Настоящая академическая крыса, - в тон ему отозвался Глеб Ильич и, нисколько не обидевшись, продолжил: - Оно, может, конечно, и сказания, да только где-то перед перестройкой объявились тут у нас геологи - шурф от штрека отличить не могут, морды сытые, лощеные, руки - сразу видно - к работе не привычные. И ориентируются по карте-"километровке", какую днем с огнем нашему брату не сыскать. Те еще геологи, из компании глубокого бурения. Набрались у меня брусничного, один все целоваться лез, ну да и рассказал, что называются те ходы "стрелами" потому что прямые, как их полет2. А идут под тайгой глубоко, аж до самого моря. До какого, не сказал, ткнулся харей в тарелку. Примерно повторил все то, что раньше довелось услышать от шаманов. Только те рассказывали, что тоннели эти ведут не к морю - в другие миры...
- Ну конечно же, конечно, раз шаманы говорят... - вроде бы обратил все в шутку Миша, однако улыбнулся невесело, одними губами. - Не надо ни пространство искривлять, ни потоки времени структурировать, ни искать разгадку головоломки Галуа. Нужно просто забиться под землю... Вот оно, решение всех проблем. Дед, ты не в курсе, вход туда свободный? Или только по пропускам? Василий Гаврилыч, вы как? Я, например, очень положительно. Готов забраться не в туннель - в помойную яму, лишь бы только с гарантией убраться отсюда. Мир наш, право, - это совершеннейшее дерьмо...
- Ладно тебе, Мишка, ладно. Придержи язык-то, за столом сидишь. - Глеб Ильич нахмурился, перестал жевать, медленно положил липовую ложку. - Мир есть, каков он есть. Хороший ли, плохой ли, не мы его придумали. Да только это уже не важно - шаманы говорят3, что скоро все, конец. Всему. Где-то года три осталось...
Негромко так сказал, но твердо, тоном человека, которому уже нечего терять.
- Ну ты смотри, теория конца света. Господи, эта несусветная чушь популярна даже здесь, в дремучей тайге. - Миша удивился, с уханьем зевнул, то ли рассмеялся, то ли всхлипнул - не понять. - Знаем, знаем - болид, землетрясение или потоп. На фоне термоядерной тотальной войны. Фатально осложненной применением ОМП4. М-да... Вокруг только и говорят о том, что занавес вот-вот опустится, а фарс тем не менее все идет. Дерьма в этом чертовом мире прибывает на глазах.
Хмыкнув, он поймал взгляд Глеба Ильича, замолчал и, криво улыбнувшись, посмотрел на Бурова:
- Ну что, Василь Гаврилыч, будем углубляться? Даже если в другой мир не попадем, так хоть к морю выйдем. Дай-то бог, чтобы к Черному, а не к Белому. Шаманы, они всю правду говорят.
Говорят, говорят, да еще как. Буров моментально вспомнил зону, старого якута Тимофеева, его негромкий, чуть хрипловатый голос: "Только Айыы-шаманы и Великие Воины могут заходить в Пещеру Духов, чтобы Мать Матери Земли Аан открывала им Дверь в Другие Миры. Трусам, педерастам и ментам путь туда, однако, заказан"5.
А истеричным патлатым академикам с "береттой"?


VI

На следующий день после завтрака Буров отправился на перевязку. С легким сердцем, со спокойной душой и в замечательно приподнятом настроении. Причин для оптимизма было несколько. Во-первых, завтрак впечатлил, во-вторых, плечо уже практически не болело, а в-третьих, Бурову импонировало общество старого Сюй Вэя. Что-то в дедушке-китайце было таинственное, загадочное, отправляющее в полет фантазию. И даже не ореол мастера у-шу, не аура мистика и философа, нет, некая двусмысленность, недосказанность, возможность для игры воображения. Впрочем, единственное, в чем сомнений не было, - старый Сюй Вэй прожил жизнь отнюдь не праведником. За почтенной внешностью благообразного старца скрывался воин, видевший смерть. Матерый хищник, людоед, знающий, как пахнет кровь, какая она на вкус...
Да, в плане интуиции и физиогномии у Бурова все было в порядке, в чем, в чем, а в сути гомо сапиенса он разбирался хорошо. И относительно дедушки-китайца не обманулся ни в чем. Ни на йоту. По-настоящему звали того Ченг Хуа, а происходил он из рода бунтарей, профессиональных преступников, пиратов и мафиози. Предки его основывали хуэйданы1, "выращивали Белый лотос"2, верой и правдой служили Коксингу3 и пели хором со слезами на глазах:

Развевает ветер знамена Хун.
К нам на помощь, если ты храбр и юн!
Грянем вместе, братья,
Все, как один:
"Ниспровергнем Цин, восстановим Мин!"4

Дальние, очень дальние предки. Прадед Ченг Хуа уже песен не пел, с чувством, по-отечески воспитывал деда: "Цзе фу, мой мальчик, цзы линь. Обирай богатых, помогай бедным". Дедушка, возмужав, пестовал отца: "Обирай всех, мой мальчик, деньги не пахнут, зато труп врага пахнет хорошо". Папа Ченг Хуа много не говорил, воспитывал наследника собственным примером. Пока не напоролся на пулю. А перед смертью прошептал: "Запомни, мой мальчик, хорошо умирает тот, кто умирает последним. А потому убивай первым. Истинно мудрый человек не имеет живых врагов". И Ченг Хуа пошел по стопам любимого отца. Дядюшка Хеу5 учил его "естественному" боксу Дзы Жень Мень, старшие братья - жизни, а та - хитрости, жестокости, изворотливости и коварству. Ведь хорошо умирает тот, кто умирает последним... К сорока годам Ченг Хуа достиг многого - он обрел множество "племянников", сделался богат, мог повернуть голову на триста шестьдесят градусов, втянуть тестикулы под лобковую кость, ударить нападающего сзади через свое плечо ногой. У него был роскошный дом, влиятельные друзья, красивейшие женщины, невиданная власть. И вдруг все это сделалось ненужным, призрачным, не имеющим ни малейшего значения. Когда в мозгу неоперабельная раковая опухоль, как-то не до яхт, лимузинов и чемоданов с наркодолларами. Тянет все больше к эскулапам, к светилам от науки, а те единодушно объявили приговор - дело хуже некуда. Максимум полгода...
Только не такой был человек Ченг Хуа, чтобы вот так, запросто, расстаться с жизнью. Мучительно страдая от головных болей, захлебываясь рвотой и теряя сознание, он вылетел на личном самолете в Харбин, к таинственному Белобородому Даосу Даоженю - лекарю, мудрецу, философу и предсказателю. И видит бог, не зря.
- Ну что, вот и отрыгнулось тебе мясо белого зайца6, - веско промолвил маг, только взглянув на визитера. - Тот, кто, дожив до сорока лет, вызывает лишь неприязнь, - конченый человек. Нельзя все время брать, не отдавая. За все на этом свете приходится платить. Сполна.
Затем он взял за руку Ченг Хуа, определил характер его ци и стал вычерчивать фигуру-гуа, подбрасывая бронзовые цяни1. Монеты были старые, истертые, с квадратными отверстиями и иероглифами, движения волшебника - уверенные, атмосфера - напряженно-выжидательная. Наконец магическая диаграмма поспела. Даос внимательно уставился в нее, угрюмо фыркнул, нахмурил бровь и неожиданно подобрел. Пожевал губами, оценивающе хмыкнул и, повернувшись к Ченг Хуа, изрек: - Заболеть и лишь после этого счесть здоровье сокровищем, окунуться в хлопоты и лишь после этого счесть покой счастьем - это не назовешь проницательностью. Жить в счастье и знать, что оно корень несчастья, держаться за жизнь и знать, что в ней причина смерти, - вот дальновидное мнение. - Замолкнув, он опять полюбовался на каракули, пощелкал языком, задумчиво вздохнул: - Воистину неисповедим божественный путь Дао, отмечен превращениями, хаосом, бесчисленными метаморфозами. Какие только не сулит сюрпризы изменчивое колесо Предела. - Он желтозубо улыбнулся, значительно кивнул и сделался похожим на китайского болванчика. - Эта шестичленная фигура-гуа говорит о долгой жизни, а не о близкой смерти. В ней должным образом соотносятся между собой Небо и Земля. Небо располагается внизу и стремится подняться вверх, а Земля, располагаясь наверху, стремится опуститься вниз. Это говорит о том, что будет потеряно малое, а взамен получено большее. Болезнь твоя отступит, если ты сольешься с Пустотой и сделаешь великий поворот на истинном пути своего Дао. Ибо сказано же мудрыми: певичка из веселого дома на склоне лет обращается к добродетели. И то, что она распутничала целый век, тому не помеха. Женщина из хорошей семьи, поседев, забывает о приличиях. И то, что она всю жизнь жила в скромности, оказывается напрасным. Вот поистине замечательные слова: суди о человеке по тому, как он оканчивает свои дни.
В общем, если по-простому, озадачил волшебник крестного отца - мол, завязывай давай, твое предназначение в другом. А голову мы тебе поправим, не вопрос, нужно только прикупить Панцуй богов. Кстати, подходящий корень продает у нас сейчас барыга в Харбине...
И Ченг Хуа слился с Пустотой. Вылеченный великим Даоженем, он был взят им в свои ученики, открестился от бремени прошлого и женился на хорошей девушке. Со всей своей вопиющей очевидностью перед ним открылась древняя истина: когда от дерева остается только корень, видно, что красота его кроны - бренная слава. Когда человек лежит в гробу, понимаешь, что почести и богатства - это сущие пустяки. Да, власть и выгода, блеск и слава: кто не касается их, тот воистину чист. Но тот, кто касается, но не имеет на себе грязи, тот чист вдвойне. И где бьет источник таинственного благочестия, смывающий в одночасье всю скверну с души?
Десять лет ходил Ченг Хуа по пути гармонии и добродетели, подкрепляя себя каждый год, по совету мудрого даоса, панцуем - богом - для предотвращения рецидива. А помогал ему с корнем жизни Глеб, русский, человек тайги, благородный муж, отрекшийся от скверны мира. Бежали дни, сплетались в месяцы, незримо сочетались в годы. Ченг Хуа работал, набирался мудрости, помогал всем страждущим, убогим и увечным. Это был какой-то Кудеяр Харбинский, правда, посмуглее, полегковеснее и без вериг2. Ни на миг он не забывал слова вещего даоса: "Суди о человеке по тому, как он оканчивает свои дни". Сам же Даожень вовсю подкреплял свои слова делом - вкалывал не разгибая спины, активно занимался благотворительностью, часами просиживал в медитации, отыскивая тайну бессмертия. Тем не менее однажды слег, трое суток боролся со смертью, а потом позвал любимого адепта, безутешного от горя Ченг Хуа.
- Не печалься, сын мой, - посмотрел ему в глаза Даожень, - ибо, утром познав истину, вечером можно и умереть. Запомни, единственная настоящая ошибка - не исправлять своих прошлых ошибок. Не желай успеха в этом мире. Не впасть в заблуждение - это уже успех. Не ищи милости людей. Не заслужить их ненависть - это уже милость. Подлинное бескорыстие не выставляется напоказ. Копилка цела, когда она пуста. Благородный муж предпочтет отсутствующее наличному. Он примет то, в чем чего-то недостает, и отвернется от того, что закончено. Ибо понимает в душе, что все находится в хаосе Дао. Кто знает, что ждет его? В чем предназначение человека?
Непроизвольно застонав, он замолчал, до крови закусил губу и произнес свистящим шепотом, невнятно, словно в горячке:
- Трижды я гадал на тебя, сын мой. Используя систему пяти движений, инь-ян сознаний, десяти стволов и двенадцати ветвей3. И каждый раз у меня получалось одно и то же. В первый месяц осени мэн-цю, когда Северный ковш будет указывать на звезду со знаком Шэнь, а Небо и Земля придут в согласие с фигурой Дуй-гуа, тебе предстоит спасти тигра. Могучего красного тигра, победителя Зеленых драконов. Из мировых стихий это будет время металла, из домашней живности - черного петуха, из злаков - проса, из плодов - персика, из цветов - снежно-белого, из запахов - козлиной вони. День, час и способ ты определишь сам, как подскажут тебе сердце, интуиция и душа-хунь с духом-шэнь. Спаси тигра, Ченг Хуа, не дай содрать с него красную шкуру. В этом и есть твое предназначение, весь смысл твоей жизни4. 111 (141)
Сказал все это, задыхаясь, Даожень, вытянулся и затих, с улыбкой облегчения на искусанных губах. Словно на ветру погасла яркая, дающая свет и аромат свеча. Вот уж воистину, когда человек лежит в гробу, становится ясно, что богатство и почет - сущие пустяки.
Тяжко страдая от утраты, Ченг Хуа похоронил учителя и снова встал на путь благочестия и доброты, однако шел недолго, помешали. Беда, она, как известно, в одиночку не хаживает - в стране началась культурная революция. Разнузданные хунвэйбины творили самосуд, устраивали чистки, боролись с феодализмом. И конечно же, размахивали цитатниками Великого Гениального Кормчего. Только Ченг Хуа того кормчего не жаловал, а потому подался от его идей подальше - вместе с семьей и родственниками жены. Куда? А через границу, в русскую тайгу, на кордон, к проверенному временем другу Глебу. Уж всяко лучше, чем изводить феодализм, бороться с воробьями5 и декламировать бредятину.
Еще как лучше-то. Глеб оказался на редкость хлебосольным, местная тайга - изобильной, реки поражали обилием рыбы, почвы - высокими урожаями. Правда, кое-кто поначалу задавал кое-какие вопросы, но стоило только Ченг Хуа вернуть потенцию главному милиционеру, как интерес к пришельцу сразу же иссяк. Ну живет себе в глуши китайский Айболит, да и хрен с ним. Вернее, хрен - вот он, тут. В наиполнейшей исправности и боевой готовности. Так что вопросов нет, пусть живет. Еще пригодится...
В общем прижился Ченг Хуа на русской стороне, освоился, выучил язык, а чтоб ничто не напоминало о прошлом, сменил имя, назвался в честь любимого художника Сюй Вэем6. Много медитировал, занимался у-шу, учил секретам рукопашного искусства подрастающих детей. И ни на миг не забывал пророчество Даоженя, да только до указанного времени было пока далеко. Еще застою предстояло смениться перестройкой, ее восходу превратиться в закат и супердержаве выродиться в "банановую республику", прежде чем настал тот самый месяц осени, отмеченный фигурой Дуй-гуа. А вот красного тигра пока что не было. Пришли лишь двое русских браконьеров, причем у одного из них нагнаивалось плечо. Уж не дал ли где-нибудь маху достопочтимый Даожень? Ну, не так подбросил кости, поставил монету на ребро или, может, спутал Бин с Дином, "старый ян" со "старым инем", а триграмму Кань - с триграммой Кунь?7 Все бывает в жизни. Однако, осмотрев раненого, исследовав характер его ци, Ченг Хуа уверовал лишний раз в невиданную гениальность Даоженя: человек, пришедший из тайги, был великим воином, отмеченным знаком тигра. Огромного, невероятно сильного красного тигра. Фантастического животного, наверное, встречающегося только в сказках. Внутренне трепеща от изумления, Ченг Хуа обиходил рану, смазал ее бальзамом из мумие и, только человек-тигр вышел в сад, с тщанием приступил к гаданию. Учел и замысловатость линий на коже незнакомца, и переменность уровня яо, и состояние небесных сфер, и их проекции на земные ветви. И получил следующее: в девятый день месяца Сюй8, в час, соответствующий Вэй9, красный тигр должен укрыться на западе, ибо ему угрожает синий знак Чень. Ужасной, неотвратимой, мучительной смертью...
Ну да, все правильно, какой же другой знак символизирует дракона! Трижды гениален великий Даожень, и его предначертание верно. Так что нужно поскорее вылечить этого русского пришельца и отправить, не дожидаясь часа Вэй, подальше на запад. Чтобы никакие там синие драконы не содрали с него красную шкуру. А пока пусть наслаждается пионами, укрепляет селезенку, дух-хунь и дыхание-ци сердца.
И вот девятый день месяца Сюй настал. Солнечный, ясный, полный утренней свежести, пения птиц и благоухания цветов. Недаром же первый месяц осени называют "временем хризантем". Вскоре пожаловал и русский, отмеченный знаком тигра, - на редкость сильный, уверенный и целеустремленный человек. Вся его фигура излучала спокойствие, движения были энергичны и скупы. Он даже внешне напоминал матерого хищника - свирепого, безжалостного, привыкшего убивать. Правда, пока что сытого и вроде бы не очень опасного.
- Ну сто там у нас? - Ченг Хуа снял повязку, бегло осмотрел рану, с важностью поцокал языком: - Карасо, осень карасо. Атлисная мась, сторовый органисм. Плесе как огурсик...
Собственно, раны уже не было: розовый выпуклый рубец. Длиной этак сантиметров в двадцать пять. Вот так, хоть и красный тигр, а зажило все как на собаке. Сказано же - отличная мазь, здоровый организм.
- Зур рахмат. Огромное спасибо. - Русский уважительно склонил голову, в некоторой растерянности сказал: - Не знаю, как и благодарить.
На его лице была написана решимость истребить всех врагов Ченг Хуа.
- Да, спасипа не булькает. И ис него супу не сосьес, - ухмыльнулся тот, значительно кивнул и вытащил из шкафа объемистую склянку. - Вот, пойдес тосно на запат, серее день пути найдес осеро с голубой водой и наберес лесебной гряси со дна. Побольсе. Там неглубоко. Поспесы.
Сделал величественный жест, погладил символическую бороду и, мельком глянув русскому в спину, мысленно похвалил себя - здорово как придумано-то. И про лечебную грязь, и про озеро с голубой водой. Пусть идет, пусть ищет, места на западе много. Главное - подальше от дракона. От синего летающего чудовища, обозначенного знаком Чень. Внезапно от пришедшей в голову мысли Ченг Хуа нахмурился, побледнел, на его лбу выступила испарина. И как это он раньше-то не додумался? Дракон, владыка неба, летающая тварь, как пить дать, атакующая сверху... Не есть ли это намек на нечто реактивно-турбовинтовое? Самолет, вертолет, крылатую ракету? Несущее неотвратимую погибель?
"Вот уж воистину праздность превращает человека в обезьяну", - мысленно обругал себя Ченг Хуа, вздохнул, вошел в медитативное состояние сознания и принялся манипулировать с тысячелистником10. В результате появилась фигура Син-гуа, и анализ ее оптимизма не внушил - из хитрых арабесок гадательной абракадабры явствовало, что синий знак Чень опасен для всех. Причем дракону нужен был даже не столько красный тигр, сколько бородатый мудрый муж, скорее всего внук Глеба. Вот это да!
- Старый, дряхлый, выживший из ума гамадрил, - вслух, так, что было слышно и на улице, обругал себя Ченг Хуа, промокнул испарину на лбу и глянул на напольные часы. - Жирная, тупая, собакоголовая обезьяна...
Стрелки показывали время лошади11, до часа Вэй оставалось совсем немного.
- Эй, там, живо! - Чудом не испортив гонг, Ченг Хуа вызвал Ду, старшего внука от своего среднего сына Хе, кинул властный взгляд из-под мохнатых бровей. - Беги в поле, мальчик, собери всех. Отца, братьев, девочек, дядю Ли, тетю Тхе, Лао By, Кунга, Шанга, Цуньга, Сунга Лу. Всех. Скажи, я приказал. Ну, живо.
Потом Ченг Хуа позвал свою старшую дочь Ци Си-инь, так похожую на покойную жену Ли Шень Ку, велел ей уводить людей в лес и, чувствуя на сердце большое облегчение, отправился на фанзу к другу Глебу. А там, даже и не подозревая о беде, пили чай под степенный разговор. Собственно, чаевничали в охотку лишь хозяин дома с супругой, внучок их Миша ничего не ел и что-то судорожно карябал на жеваном листке бумаги. Атмосфера была самая благостная, даже и не верилось, что где-то там синий дракон...



Страницы: 1 2 [ 3 ] 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
ВХОД
Логин:
Пароль:
регистрация
забыли пароль?

 

ВЫБОР ЧИТАТЕЛЯ

главная | новости библиотеки | карта библиотеки | реклама в библиотеке | контакты | добавить книгу | ссылки

СЛУЧАЙНАЯ КНИГА
Copyright © 2004 - 2024г.
Библиотека "ВсеКниги". При использовании материалов - ссылка обязательна.