АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ КНИГ |
|
|
АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ АВТОРОВ |
|
|
|
- Меня зовут Антон Антонович, - сказал я.
-Видите ли...доктор. Я не знаю, как у вас принято заявлять о себе. Может быть, вы лучше меня поспрашиваете?
- Валерий Аркадьевич, - проговорил я как можно мягче, стараясь не усложнять положения собственными эмоциями. - Ведь не я к вам пришел.
- Да, разумеется, - он несколько раз кивнул. - Простите. Но честное слово, я не знаю, что говорить. По-моему, мне невозможно помочь, потому что я тут ни при чем. Если бы не Алла...
Как он спешит даже эту ответственность с себя снять, подумал я. Даже ответственность за то, что пришел к врачу за помощью. Не корысти ради, а токмо волею пославшей мя...
- Мы теряем время, - сказал я.
Он откинулся на спинку кресла и закинул ногу на ногу. Нет, он вовсе не был раздавлен. Он просто ничего не хотел.
- Курить у вас можно? - спросил он.
И я, конечно, вспомнил, как в первый же его приход к нам мама и па Симагин поссорились, решая, позволять ли ему курить. Мне уже тогда стало страшно, я отчетливо помню. Я все слышал. Мама и па повышали голос друг на друга и говорили злобные слова. Это уже само по себе воспринималось, как трещина в мироздании. Как предвестье. Прежде они не ссорились ни разу - и начали из-за проклятых сигарет этого проклятого...
Я выдвинул ящик стола, вынул оттуда незапятнанную пепельницу и пустил её поперек стола. С затухающим скользящим шипением пепельница переехала на его край и замерла.
- Пожалуйста.
Он немедленно задымил какой-то дешевкой. Вежливо протянул пачку в мою сторону: угощайтесь, мол, доктор. Я покачал головой и чуть развел руками: не курю, мол, не обессудьте. Он внимательно посмотрел мне в глаза и, поспешно ткнув сигарету в пепельницу, размял её в прах.
- Извините, доктор. Я молча ждал.
- Ну что я могу сказать о себе. Дело же совсем не во мне, - он глубоко вздохнул, словно собираясь не то с силами, не то с мыслями. - Вы знаете, доктор, что литература в школах почти повсеместно стала платным факультативом? Нет, не знаете. Вам это не важно, правда? С две тысячи второго процесс пошел... Вам, наверное, и эта фраза ничего не говорит: процесс пошел. Слишком вы молоды, доктор. Вы любите читать книги? Беллетристику?
- Да. Только времени на это почти нет. Он усмехнулся.
- Вот-вот. То же самое говорили и апологеты очередной ползучей реформы. В наше трудное время все силы ребенка нужно сосредоточить на тех предметах, которые помогут ему выстоять в жизни, овладеть профессией, которая обеспечит его материально. Словоблудие и мудрование относительно нравственных поисков могли себе позволять бездельники-дворяне в своих поместьях и бездельники-интеллигенты в советских НИИ. Теперь пришло время конкретных результатов. Получил результат - значит, прав, значит, молодец, вот вам и вся нравственность! Да вы, дескать, вспомните сами литературу в школе. Что вам дало тогда изучение "Войны и мира"? Только отвращение к классике! Зачем нам это при нынешнем дефиците времени у школьников? Кто захочет - сам прочитает! - он перевел дух. - Как вы думаете, доктор, каков процент родителей, которые хотят и, главное, могут оплатить подобные факультативы? При том, что во всех мало-мальски приличных школах деньги и без того летят?
Я помолчал. К такому разговору я не был готов. Фибрами-то своими я ощущал, что он решился наконец заговорить о себе - и то, что он говорил, было, как он сам понимал - о нем. Лично о Вербицком. Я почувствовал, как в слежавшемся мокром пепле шевельнулось нечто живое. Он, оказывается, в состоянии был переживать не только за самого себя. Более того, именно и только за самого-то себя он и не переживал ни вот настолечко. Уже сыт был, видимо, своей особой. Не пропащий человек, что ли?
- Думаю, немногие.
- Правильно. А как вы думаете, писателю это все равно, или ему неприятно?
- Думаю, что какому как. Он улыбнулся.
- Правильно. Мне вот, к сожалению, неприятно, и я ничего с этим поделать не могу. Мне больно. Даже если отрешиться от того, что лично мне совершенно не о чем своими текстами говорить с читателем, который к книгам обращается, лишь коротая время в метро. Даже если отрешиться... Мне вообще больно. Верите?
- Верю. Я действительно верил. Потому что чувствовал его.
- Разве психиатрия тут может помочь, доктор? Ну, заставите меня как-то забыть обо всем этом, перестать об этом думать, вот и все. Та же водка.
- Продолжайте, - сказал я.
- С удовольствием, - он даже чуть порозовел. Он заводился. И это, несмотря на всю разницу между ним тогдашним и нынешним, снова напомнило мне, как заводился он, токуя, будто глухарь, у нас на кухне, и начинал говорить громче, ярче, интереснее, эмоциональнее, убежденнее... безапелляционнее...
Почти два десятка лет грохнуло куда-то, Бож-же мой...
Если бы не этот человек, сейчас мой брат или сестра заканчивали бы школу. Где не проходят литературу.
- Но обратите, пожалуйста, ещё раз внимание на то, что я вас отнюдь не уговариваю воспользоваться нашими услугами, - добавил я. И опять в голосе моем совершенно неуместно для беседы врача и больного звякнул металл.
Он, явно уже готовый к следующей тираде, запнулся.
- Простите, - проговорил он потом. - Я действительно веду себя глупо. Знаете, как это бывает. Хочешь быть поскромнее, но если перестарался хоть на волос - это, наоборот, выглядит как неимоверная гордыня. Так и тут. Я все тщусь изобразить, что отнюдь вам не навязываюсь и если вы меня пошлете подальше, как симулянта, совершенно на вас не обижусь. А получается, будто провоцирую вас на уговоры: нет, вы уж полечитесь у нас, будьте так любезны... Простите. Беру ситуацию под контроль.
Однако. Это выглядело опять-таки достойным уважения. И, самое главное, он был совершенно искренен, я чувствовал. Я начал понимать, почему славная женщина Алла принимала в нем такое участие. Странно, правда, что она его сюда за ручку не привела. И тут же я почувствовал, что она и собиралась - Вербицкий не позволил.
- Или вот еще, - сказал он. - Мои же коллеги-литераторы... целое движение, кажется, уже возникло - за переход на латиницу. Доводы: сейчас, когда благодаря компьютерам мы и так уже в латинице по уши - нам предоставлен исторический шанс воссоединиться наконец с настоящей культурой. Реально стать европейской нацией нам никогда не даст кириллица; только избавившись от нее, мы преодолеем барьер и покончим с варварством. Все время цитируется Сомерсет Моэм: "Если эти русские хотят, чтобы их считали цивилизованными людьми, почему они не говорят на языках цивилизованных наций?" При этом уже тут лицемерие - будто те, кто откопал цитату, не обратили внимание, что у автора её произносит напыщенный болван! И последний довод, убойный: правда, таким образом мы потеряем всю свою литературу, уже для следующего поколения она станет мертвой, как ныне мертвы для большинства из нас церковно-славянские тексты... а уж эти-то тексты и вообще превратятся в нечто вроде шумерской клинописи... НО ВЕДЬ ЭТО И К ЛУЧШЕМУ! Понимаете? К лучшему! Опять очередное проклятое: вас, кто меня уничтожит, встречаю приветственным гимном! Э-э... вам что-нибудь говорит эта фраза, доктор?
Он упорно не называл меня по имени-отчеству. Ему неприятно было произносить имя Антон. Он не отдавал себе в этом отчета, но избегал. Его пугало имя Антон, я это почувствовал. Подсознание колет совесть шилом из-под низу...
- Брюсов.
- Да. Как по-вашему, писателю подобная перспектива помогает писать?
- Думаю, нет.
- Как по-вашему, если это движение начато и организовано коллегами, литераторами же - что писателю думать о литературе и её роли?
- Думаю, что это не его работа. Делать литературу и думать о литературе - вещи взаимосвязанные, разумеется, но если мысли о литературе мешают её создавать, следует предпочесть создание.
Он качнул головой.
- Роскошно сформулировано, но... не греет.
- Вы хотите сказать, что утратили квалифицированного читателя и теперь вам приходится как бы кричать в пустоту? Но есть же, говорят, элитарная литература...
- Элитарная литература кончилась ещё в девяностых, - резко ответил он. - Например, когда комитеты, которые присуждают премии, вдруг решили, что если в книжке есть диалоги, она уже не может относиться к большой литературе. И авторы, вроде бы только вчера воевавшие с цензурой за полную свободу самовыражения, едва прослышав об этом, принялись изворачиваться, чтобы не было прямой речи, а только косвенная... А еще, сказала, не будет, сказала, вам этого никогда, сказала - и пошла. Правда, высокохудожественно? В прошлом году абсолютным чемпионом стала поэма в прозе "Вина!" По слухам, её и на Нобелевку выдвинули, за концептуально объективное и художественно новаторское изображение русского национального характера - да-да, именно с такой формулировкой. Уже от самого названия критика восторженно сходит с ума: дескать, нельзя понять, что имеется в виду - то ли речь идет о виновности, то ли о требовании принести ещё бутылку, и эта, как они пишут, полифония и амбивалентность есть признак гениальности. Вот я вам сейчас процитирую начало... э-э... Спозарань встань вся срань такая наша странь да она странна страна вина она безвинно повинна... И далее в том же духе, семьдесят страниц без единого знака препинания.
- Сильно, - согласился я.
- Но, помимо прочего, обратите внимание, алкогольная тема на форсаже. Все эти особенности охот и рыбалок... Заголовки в газетах: водка нас спасет! Ежегодные гулянья в Петушках на деньги щедрых спонсоров - пропивается там за неделю годовой бюджет Пулковской обсерватории! Почему-то зарубежным культурным фондам на водку денег не жалко. Воистину Веничка как в воду смотрел: пусть янки занимаются своей галактической астрономией, а немцы - психоанализом, пусть негры строят свою Асуанскую плотину! А мы займемся икотой. И ведь они действительно занимаются, черт их возьми, и астрономией, и психоанализом, и всем!
У него стал дрожать и срываться голос от волнения.
- Или вот еще. Другой мой, с позволения сказать, коллега пишет и публикует некую фантасмагорию, где, как матрешки, одна из одной выскакивают так называемые альтернативные истории. Александра не взорвали... Столыпина не убили... Керенский объединился не с большевиками, а с Корниловым... И для каждого варианта, даже не утруждая себя выстраиванием хоть сколько-нибудь связного сюжета, дает нагромождение разрозненных, но в равной степени мрачных эпизодов. Я его спросил на одной пьянке честно: это надо понимать так, что, как бы ни складывалась российская история, хуже России все равно нет? И он очень честно ответил: да, вы совершенно правильно меня поняли. Россия - клоака, царство тьмы, всегда такой была и всегда останется, пока её не уничтожат или не расчленят между нормальными странами. Нормальными! И не то отвратительно, что он это написал, его текст - это его личное дело... а то, что с ним немедленно начали носиться, как с писаной торбой! Это какой-то групповой мазохизм, коллективное стремление к самоубийству... хотя бы - духовному.
Ну, его понесло.
Что ж. Такая наша, мягко говоря, странь - у психотерапии. Прежде всего дать пациенту выговориться.
- Вы понимаете, доктор, можно кричать, что Псковщину надо отдать прибалтам, Сибирь китайцам, Приморье, Камчатку и острова - японцам, все равно, мол, мы сами их содержать и обустроить неспособны, так зачем людей мучить и мир смешить. Раздать все к чертовой матери! И будешь просто интеллектуал с широкими взглядами, по ящику то и дело тебя будут показывать, как очередную Новосортирскую какую-нибудь... Но попробуй скажи, что этого ни в коем случае делать нельзя - и сразу среди своих окажешься русопятом, шовинистом и имперцем. А потом искренне изумляемся и негодуем: с чего это простой народ так не любит интеллигенцию и с такой подозрительностью к ней относится... у, какой тупой народ, чурается образования, не любит тех, кто мыслит!
- Хорошо, - сказал я, начиная терять терпение. - Я все понимаю. Но это, Валерий Аркадьевич, не предмет медицины, вы правы. Хватит о литературе. Давайте пойдем глубже. Он опять покачал головой.
- Глубже, - повторил он, будто пробуя это слово на вкус. - Глубже... Вы про меня разговаривать хотите? Не надо, доктор. Нет смысла. Да и неинтересно.
- Люди интереснее социальных процессов, - уже с напускной, а не искренней жесткостью отрезал я.
- Да разве же можно разделять? - всплеснул он руками.
- Нужно и должно. Иначе никогда никого в чувство привести не удастся. Все будут исключительно стенать хором и рассказывать друг другу, кто где какую грязь заметил. И поскольку страна покамест все ещё большая, рассказывать можно очень долго.
- А, вот вы как к этому подходите... Вы, стало быть, думаете, что это только литературы коснулось? А многолетняя тлеющая кампания "ученые во всем виноваты"? Началось опять-таки ещё в прошлом веке, когда вдруг выяснилось, что именно космические запуски и персонально станция "Мир" оставили страну без хлеба и ботинок, ибо все деньги ушли на никому не нужные ракеты. Физики все богатства страны спустили. Экономисты развалили экономику. А вал книг с сенсационными открытиями-разоблачениями... Кто их пишет? Шизофреники? Ушлые фальсификаторы? Античности не было, Грецию и Рим в монастырях двенадцатого века придумали католические попы в назидательных целях. Китая не было вплоть до маньчжурского завоевания, Великую стену построили при Мао для пропаганды. Древние тексты вообще измышляются историками - кто чего насочинял сам, чтоб степень заработать, тот и говорит, будто перевел с древнего. В космос, тем более - на Луну и дальше, вообще никто никогда не летал, все обман, чтоб жрать в три горла и ни хрена не делать. А вирусов нет и не было никогда, и если вы почувствовали недомогание, лучше всего, уж бабка-то Пелагея знает - стакан горячей водки с медом и чесноком по утрам и вечерам в течение четырех дней. Так похоже на третий рейх, доктор! У них тоже вдруг выяснилось, что в космосе ничего нет, кроме льда, и звезды - это просто лед блестит, а всю астрономию наворотили хитрые евреи, чтобы одурманить нацию... И, доктор - гляньте, что читают в транспорте! Это глотается с наслаждением! Вот, дескать, настоящие открытия! Не ученые там какие-то, а просто нормальные люди, как ты да я, подчитали книжек, подумали маленько - и поняли! Мы, мол, всегда подозревали, что высоколобые нас дурят, и вот теперь, слава Богу, нашлись люди, не побоявшиеся об этом сказать!
Он меня уже утомил немножко. Однако я понимал, что если думать об этом постоянно и с болью, как, видимо, думал он - можно легко додуматься до мозговой сухотки.
А у Вербицкого вся эта карусель раскручивалась на глазах. И у па Симагина тоже.
Они-то в детстве из умных книжек знали, что колхозники и охотники, уважая настоящий талант...
- Знаете, - передохнув и сбавив тон, добавил Вербицкий, - я ведь несколько лет назад свихнулся настолько, что решил, будто это и впрямь целенаправленный, кем-то срежиссированный процесс растления. Но все проще, к сожалению. Коль скоро пороть злобную и завистливую ахинею оказалось престижнее и выгоднее, нежели работать всерьез - дальше все уже катится само собой. Рынок, - он глубоко вздохнул. - И мне, значит, если поступать честно, хотя бы в текстах - надо все время идти против течения. А у меня духу не хватает. И потом... - Он вздохнул опять и сцепил пальцы нервно. - Всегда хочется, чтобы тебя прочел тот, с кем, сложись жизнь иначе, ты мог бы оказаться вместе...
Мне показалось, что этот куплет совсем из другой песни. Я почувствовал это отчетливо - он попросту проговорился, увлекшись. Но тут же вырулил на прежнюю мелодию:
- А с кем из этих я могу быть вместе? Ни с кем!
Я демонстративно отдулся, будто скинул тяжелый груз, с которым долго взбирался по узкой и крутой лестнице.
- Об этом давайте тоже не будем, Валерий Аркадьевич. Ну какой смысл? Я будто перед телевизором сижу, и мне его, извините, никак не выключить.
У него дрогнуло лицо. Наконец мелькнуло что-то, кроме мертвенного самозабвения. Все-таки мне удалось его задеть, растормошить слегка - и это было хорошо.
- Вы сами-то чего хотите?
- Чтобы этого не было.
- Нет, вы меня не так поняли. Чего вы сами про себя и для себя хотите? Представим на минутку: все остальное - так, как есть, но относительно самого себя вы можете что-то изменить. Что?
Он сник. Он был не пентюх и не пустобрех, и понимал, что я по-своем?? тоже прав сейчас - невозможно же, действительно, устроить тут думское слушание по вопросам культуры. Пора было переходить к чему-то более конкретному, тем более, что в определенной степени выговориться ему я все-таки дал. Пар спущен, теперь и за дело бы неплохо... Но этого-то ему и не хотелось. Категорически не хотелось, я чувствовал это всей кожей.
Он этого боялся, как боялся имени Антон.
- Я... - начал он, и у него вдруг сел голос. Он покрутил головой, тихонько кашлянул, а потом даже потер загривок и шею. Да, он сильно изменился. Не внешностью, внешность-то как раз редкостно уцелела, а повадкой, состоянием. - Я ничего не хочу. Я устал хотеть! - вдруг отчаянно выкрикнул он. - Я боюсь хотеть! Все, чего я хотел, оборачивалось вредом кому-нибудь... кому я совсем не хотел вреда! Если бы я не боялся хотеть, Господи! Какое это счастье - захотел и сделал! Или захотел - но осознанно не стал делать, предвидя, что получится вред. А тут захотел, сделал - и обязательно вина. Захотел чего-то другого - опять вина. Захотел - и мука, мука, захотел - и всегда потом жалеешь об этом! Разве так можно жить? Ого, подумал я.
- Вот слушайте теперь... Требовали - так слушайте теперь эту чушь!
- Слушаю, - тихо произнес я. - Слушаю, Валерий Аркадьевич.
- Я как будто и не живу, а только... как бы сказать. Только прощения прошу. Думаю не о том, что мне надо и чего не надо, чего я хотел бы и чего - нет, а только о том, не подумали бы обо мне худо. Только и знаю, что доказываю: я не подонок! Не подонок я! И ведь понимаю, что это бессмысленно - те, из-за кого эта истерика, про неё и не узнают никогда. Но ничего поделать не могу.
Он замолчал, тяжело дыша. Лицо его пошло пятнами, глаза лихорадило.
- Паралич, полный паралич воли. Вот как это называется. Я разучился вообще радоваться и получать удовольствие. Головой понимаю - вот это должно бы меня порадовать, я же это любил. Ничего подобного. Только саднит, что если мне хорошо - значит, я это у кого-то украл, значит, кого-то поранил, замучил. Может, оттого и писать не могу. Доктор, - вскинулся он вдруг, - я же и текстами своими ухитрялся ранить! В голову бы не пришло! А мне говорят - ты меня вот тут вывел, ты меня оскорбил! - помолчал. - Единственное, что окупает мучения над бумажками - удовольствие от работы. Не ожидание гонорара, не предвкушение читательского восхищения - наслаждение процессом. И надежда поделиться собой. Главным в себе - мыслями, чувствами... с близкими людьми. А близкие знай себе обвиняй - на самом деле все не так, мол. И вот ни надежды, ни наслаждения. Страх...
Я наклонил голову и взглянул на него исподлобья. Этого хватило, чтобы он осекся буквально на полуслове.
- А если бы вы смогли преодолеть этот страх, Валерий Аркадьевич, - сказал я, - что бы вы сделали? Вот так вот, первым делом?
Я едва не отшатнулся. Тоска взорвалась в нем из-под пепла так, будто в кабинете взорвалась осветительная ракета. Еще несколько мгновений он продолжал смотреть мне в глаза, потом сгорбился и уставился в пол. Стало настолько тихо, что слышно было его хрипловатое, прокуренное дыхание.
Я почувствовал, что именно он сейчас ответит. Но не посмел поверить себе. И напрасно.
- Я... - едва слышно выговорил он. - Я попросил бы прощения... нет, это слабо сказано. Я постарался бы покаяться. Есть одна женщина и один мужчина, я их очень давно не видел. Я бы их нашел и...
Он умолк. Я выжидал долго, но понял, что он ничего больше не скажет.
- Вы думаете, этого хватило бы? Валерий Аркадьевич, а? Чтобы все те колоссальные проблемы отступили для вас на задний план?
- Нет, - сам будто размышляя и у меня на глазах нащупывая ответ, по-прежнему с опущенным лицом, медленно произнес он. - Они не отступили бы на задний план. Но, если бы она сказала: ты не подлец, я получил бы право... говорить. Не только с психиатром. Я получил бы право чувствовать себя правым. Вы понимаете? Я помолчал.
- У меня было бы, что противопоставить, чем возражать. Понимаете?
Я ещё помолчал. Потом откинулся на спинку своего кресла и чуть улыбнулся.
- Так что же мешает, Валерий Аркадьевич?
Он вскинул на меня растерянный, совсем беспомощный взгляд.
- Попытка ведь - не пытка.
- Пытка, Антон Антонович. Какая пытка! Это просто невозможно.
- Хуже-то не будет.
- Вы думаете? - спросил он.
Я пожал плечами. Он все-таки назвал меня по имени.
Он долго сидел неподвижно, пытливо вглядываясь мне в лицо и поскрипывая на выдохах своими бурыми сушеными бронхами. Потом медленно, со стариковской натугой поднялся.
- Сколько я вам должен? Я коротко оглядел напоследок его лучший костюм.
- Мы проговорили сорок восемь минут, - медленно ответил я. - За предварительное собеседование, длившееся меньше часа, у нас плата не взимается.
Какое-то время он стоял передо мною неподвижно, а потом пошел к выходу. У самой двери вновь повернулся ко мне, с несколько старомодной вежливостью поклонился и отворил дверь. Ушел.
Я встал и несколько раз прогулялся по кабинету вдоль, да поперек, да зигзагом. У меня дрожали руки.
Одна женщина и один мужчина...
Про меня он, разумеется, и думать забыл. Скотина. Несчастная скотина. Ну-ну.
3. Завертелось-закрутилось
У Сошникова не отвечали.
Я начал звонить минут за сорок до урочного времени, потому что сердце у меня скакало не на месте. Тревожно мне было за Сошникова. Еще с ночи волноваться начал; зная его, я понимал, что в такой ответственный момент, как отъезд невесть насколько невесть куда, у него нервы могут пойти вразнос. Документы потеряет, или билет, или неторопливо пойдет под троллейбус, размышляя о дальнейшей своей судьбе. И вот впрямь - нет ответа.
А ведь я не знал ни рейса, ни времени отлета или отъезда. Может, он все-таки поехал помаячить у прежней супруги под окнами? На прощание. Я знал и адрес её, и телефон; однажды, месяца два назад, мне довелось свидеться с его бывшей супругой и дочкой. На меня они, вроде, тогда не залаяли.
Поколебавшись, набрал - но там не отвечали тоже. Хотя это было как раз нормально: жена на работе, дочь на лекциях или уж где там она коротает время первой пары...
Предупредив Катечку, что меня не будет часа полтора, я ссыпался вниз, на стоянку. С усилием спихнул ладонями тяжелую клеклую корку мокрого снега с ветрового стекла, нырнул в кабину и рванул так, что тормоза заверещали. Будто в крупноблочном боевике типа "собери сам": спецназ, кишки, постель; погоня. Будто это я опаздывал на трансатлантический рейс в новую жизнь. Впрочем, в аэропорт ехать было бессмысленно, я ведь даже не знал, летит он, или сначала в Москву катит поездом. Ну даже в голову не пришло узнать у него поточнее. Договорились созвониться, и все. Договорились, что провожу, и шабаш. Ан чего получилось.
По питерским узостям и летом-то не шибко разгонишься - при том, что у нас теперь полтора десятка транспортных средств на квадратный метр покрытия, и полгорода перерыто, а полгорода перекопано; ну, а уж по ноябрьской жиже, под то и дело срывающимся тяжелым сырым снегопадом и паче того. Только ошметки летели в стороны... впрочем, и от окружающих они летели отнюдь не меньше, то и дело расплескиваясь, будто коровьи лепешки, у меня перед носом, так что время от времени я непроизвольно бодался головой вниз или в сторону, уворачиваясь от летящих, казалось, прямо в лицо комьев и брызг. А если мимо ухитрялся проскочить, скажем, какой-нибудь камазюка - впору останавливаться. Но я не останавливался. Лишь дворники принимались лихорадочно гонять жирную грязь вправо-влево. Добирался я больше получаса.
На мои остервенелые звонки в дверь тоже не отозвался никто. Пританцовывая на лестничной площадке, я отчетливо слышал сквозь дверь, как звонок озверелым шмелем жужжит внутри. Но это был единственный звук, доносившийся изнутри. С минуту я трезвонил, потом понял, что схема действий бесперспективна.
Опрос соседей... Нет, подождем. Не стоит светиться. Мы договаривались созвониться в половине одиннадцатого - сейчас десять сорок восемь. Стало быть, телефонить я начал ещё до десяти, и Сошников уже не подходил. Если он все-таки внутри, и просто по каким-либо причинам не отзывается, то я все равно здесь, и мимо меня он не проскочит. Так что не будем пороть горячку. Я ещё потоптался у двери, а потом, уже неторопливо, окончательно вгоняя и вклепывая себя в спокойствие, пошел вниз.
Ход оказался правильным. Под козырьком у парадного, поставив раздутые хозяйственные сумки на присыпанную снегом лавку, стояли три бабульки и оживленно обсуждали нечто животрепещущее.
- Вона тут он и валялся, вона, в снегу припечатался...
Я рассеянно остановился, как бы выйдя из лестничной духоты и с наслаждением вдыхая свежий, пахнущий снегом воздух. Прищурился якобы с удовольствием. Скосил взгляд влево и вниз: действительно. Отчетливо читалась полузатоптанная последующими передвижениями трудящихся сложной конфигурации вмятина. Выраженная проплешина от задницы, смазанный отпечаток спины и ямка локтя, словно человек сел и сидел тут довольно устойчиво и долго, но в какой-то момент - возможно, в первый момент, садясь - потерял равновесие и опрокинулся на спину, но тут же вернулся к положению, менее расслабленному и предосудительному. Но ни следов крови, ни следов рвоты, ни следов борьбы. Речь шла о Сошникове.
На какое-то мгновение я его даже увидел, поймав картинку, мерцавшую перед мысленным взглядом бабульки-свидетельницы во время рассказа. Он был в жутком состоянии, я не видел его таким никогда.
Бабульки не обратили на меня ни малейшего внимания.
- И не поздно ещё было-то, "Пора любви" не началась... Я иду, а он уж валяется, - бабулька и вообще упивалась своей теперешней ролью, но слово "валяется" произносила с особенным наслаждением. - Пьянущи-ий! Ну прям лыка не вяжет! Я ему: Пал Андреич, вам помочь? Пал Андреич, простудитесь, шли б домой! А он только улыбается и поет чего-то...
Самое парадоксальное, что она действительно совершенно искренне квохтала и кудахтала над ним в сумерках вчерашнего вечера. Я отчетливо видел, как она даже пыталась поднять его, и ушла, лишь совершенно запыхавшись и отчаявшись. И все это отлично уживалось в её душе с незамысловатой радостью от того, что высоколобый сосед, про которого то в газетах помянут, то в телевизоре интервью возьмут, НАКОНЕЦ-ТО ВАЛЯЕТСЯ - хотя он просто сидел, обхватив колени руками - и лыка не вяжет. Точь-в-точь как каждую субботу племянник, сантехник Толенька...
- Ну это ж надо, это ж надо, - изумлялась другая бабулька. - А ведь вроде приличный человек, ученый. Всегда вежливый такой.
- Да он и вчера не матюкался. Вообще ничего не говорил, только чего-то пел тихонько так. Буру-буру, буру-буру.
- Ну это ж надо, это ж надо...
- Оне все пьють по-черному, кто ученые-то, - сообщила третья. - Только тайком, чтоб людЯм не видать. На людях-то оне чин-чинарем, а как в квартеру войдуть, так путан по телефону скличуть - и водки, водки...
Петербурженки. Двадцать первого века.
- А раньше вы его пьяным видали?
Какой жгучий и какой болезненный интерес.
А ходил ли Христос до ветру? А не был ли Сергий Радонежский педиком? И, разумеется, спрос порождает предложение, клиент всегда прав, рынок - мгновенно отыскиваются эрудиты: ходил до ветру, ходил, у Луки об этом прямо написано, только при Никоне из синодального текста это место вырезали, чтоб народ не смущать. Был, был педиком, Пересвет его перед Куликовской битвой в зад употреблял, это в одной польской хронике достоверно записано - но ссылаться на это нельзя, вы ж понимаете, на православии государство сейчас свихнулось!
Еще одна драматическая особенность функционирования психики: все давление подсознания и все уловки сознания направляются вдруг на то, чтобы доказать: признанный авторитет - не авторитет, а авторитет тот, кто лучше это докажет.
И вот вместо восхищения оттого, что кто-то, мучаясь телом, как и любой другой, будучи, как и все, подвержен голоду и боли, соблазну и недугу, сумел, несмотря на это все, СДЕЛАТЬ нечто - заведомое и сладострастное пренебрежение этим сделанным. Именно и всего лишь потому, что этот кто-то остался подвержен голоду и боли, соблазну и недугу... Как если бы однорукий или одноногий калека ухитрился вскарабкаться на Эверест, но ценители взвыли от разочарования, словно увечье не удесятеряет ошеломительность подвига, а, напротив, урезает взятую высоту в десяток раз...
Я пошел к машине. Здесь я узнал все, что можно было узнать. Перед глазами жутко висело виденное бабулькой лицо вчерашнего Сошникова - лицо счастливого дебила с пустыми глазами без зрачков, отваленной челюстью и струйкой слюны на подбородке. Это не алкоголь. Хотя он же сам говорил, что собирается выпить с кем-то... как его... с Венькой Коммунякой. Я даже не спросил, кто это.
Так навтыкаться накануне отъезда в Америку обетованную...
Да, собирался выпить. Возможно, выпил. Но такие глаза... нет, не алкоголь. Венька.
Я утвердился за баранкой, захлопнул дверцу, но не стал заводить мотор, а попытался сначала сообразить, что мне сейчас делать. Бабулька так и оставила его сидеть. Покудахтала, попугала: простудитесь, шли бы вы домой, спать, завтра пивка, все хорошо станет... Сошников не реагировал, и она, попытавшись его приподнять, надорвалась, отчаялась и ушла. Что было дальше, она не знала.
С достаточной степенью вероятности можно предположить, что до квартиры Сошников так и не дошел. Удивительно, как он до своего парадного дошел. Возможно, его довели. Возможно, тот самый Венька. Дальше - бросил.
Глаза. Это не алкоголь! Но любой решит, что алкоголь. Обзванивать легавки?
Сталкивался я с ними, там редко удостаивают ответами. Нету такого и не было - и не мешайте работать. Я глянул на часы: одиннадцать ноль семь. В такую поздноту, сколько мне известно, из легавок уже выталкивают в шею.
А если случилось нечто более серьезное, должны были дать знать бывшей семье. Хотя бы потому, что больше некому. Хотя бы для того, чтобы удостоверить личность. Я знал, что Сошников, раз и навсегда напуганный, похоже, ещё андроповскими облавами - для меня легенда, как ежовщина или дело петрашевцев, а для него лучезарная юность - не выходит из дому без вороха документов, среди которых при желании вполне можно отыскать адрес и телефон отшелушившейся благоверной. Ах, Сошников, Сошников. Вечно с тобой не все слава Богу. Уж, казалось бы, вот он - счастливый финиш. Что ты ещё отчудил?
Куда, интересно, я дел его дискету? Мемориальную, так сказать...
А вот она так и лежит в кармане. Напрочь забыл. Не вынул даже. Ну и ладно, это не к спеху.
Я выдернул из нагрудного кармана куртки сотовик и снова набрал номер, по которому надлежало бы откликнуться хоть одной из сошниковских дам. И действительно, на сей раз трубку подняли. Девичий нежный голос сказал без интонаций, подражая компьютеру:
- Хак-хак. Вот оно что. Когда мы в тот раз виделись, дочка ещё не хак-хакала.
- Воистину хак-хак, - ответил я. - Можно сказать, алейкум хак-хак.
Там прыснули вполне по-человечески. Но очень коротко.
- Быстрый поиск на процера, - сказал я. - Дата есть, нет? Секундная заминка на том конце. Потом мрачно:
- У него винч полетел. Увезли на переформатирование. Вот даже как. Я зажмурился на миг. Ну, Сошников...
- Куда?
- Памяти не хватает.
- Быстрый поиск на плату.
- Плата найдена.
- Плата экзэ.
- Загружаю.
Было слышно, как трубку небрежно уронили на что-то твердое.
Вся страна говорит на жаргонах. В основном на блатном. Я уж не говорю о матюгах. Бывает, на профессиональном - но значительно реже и уже. Даже отсутствие жаргона у подобающе воспитанного могиканина воспринимается как ещё один жаргон - совсем уж выпендрежный и никчемушный, ибо ничей, ни с кем не объединяет и не демонстрирует групповой принадлежности. Куда делись люди, знающие русский язык хотя бы в пределах школьной программы? Ведь они, наверное, не умерли и не эмигрировали все разом! Почему даже московские теледикторы путают, скажем, "довлеть" с "давить", так что слово "самодовлеющий" они, видимо, понимают не как "самодостаточный", а как "самодавящий"? "Надо мной довлеет..." Почему они с числительными вообще уже перестали справляться, из вечера в вечер вываливая на страну перлы типа "около двести пятидесяти боевиков" или "подписи были поставлены более чем трехсот тысячами"? Почему наш интеллигентный президент, стремясь, видимо, быть максимально понятным народу, пахан-паханом заявляет перед камерами : "По ним на зоне нары плачут"? Почему корявый, гунявый, дебильный пиджин-рашн сделался мало того, что нормой - знаком причастности к большинству? К свободе и силе?
Страницы: 1 2 [ 3 ] 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
|
|