- С тех пор, как скульпторы вас сделали.
песенных цикла...
Музыку читаете? Или, может, пользуетесь нотописцем, или резаной лентой?
Или машинкой?
ползла широкая прозрачная лента. На ленте была во много раз увеличенная
звуковая дорожка.
ледяным тоном изрек Штраус. - И не пишу. Я читаю обычные ноты, на нотном
стане.
лист плохо отпечатанных нот. - Просвистите мне это.
снуки"; ее в 2159 году написал на шлягер-машинке политикан-гитарист,
певший ее на предвыборных собраниях. (В некоторых отношениях, подумал
Штраус, Соединенные Штаты и в самом деле почти не изменились.) Песенка эта
завоевала такую популярность, что любой насвистал бы ее по одному
названию, независимо от того, умел он читать ноты или нет. Штраус
просвистел и, чтобы не возникло сомнений в его добросовестности, добавил:
"Она в тональности си-бемоль-мажор".
черной клавише. Инструмент был расстроен до невероятности (нота прозвучала
куда ближе к обычному "ля" частотой в 440 герц, чем к си-бемоль), но
экзаменатор сказал:
ты член Общества. Приятно знать, что ты с нами. Не так уж много осталось
людей, которые умеют читать старинные ноты. Многие возражают, будто они
для этого слишком хороши.
годится и для нас. По-моему, равных старым мастерам среди нас нет - не
считая, конечно, доктора Краффта. Да, великие были люди, эти самые
Шилкрит, Стайнер, Темкин, Пэрл... Уайлдер, Янссен...
небольшими пьесками. По-видимому, публика питала повышенный интерес к
композитору, вышедшему из лабораторий психоскульпторов; но и сами по себе
(на этот счет Штраус не сомневался) достоинства его сочинений неизбежно
должны были создать спрос.
росла под его пером, молодая и новая, как его новая жизнь, всеведущая и
зрелая, как его долгая цепкая память. Сначала возникли трудности: он никак
не мог найти либретто. Не исключено было, что в море литературы для
стереовидения (да и то навряд ли) можно найти что-нибудь подходящее; но
выяснилось, что он не в состоянии отличить хорошее от плохого из-за
бесчисленного множества непонятных для него сценических и постановочных
терминов. В конце концов, в третий раз за свою жизнь, он обратился к
пьесе, написанной на чужом для него языке, и впервые решил поставить ее на
этом языке.
постепенно начинал понимать, идеальным либретто для оперы Штрауса. Эта
пьеса в стихах, названная комедией, со сложной фарсовой фабулой,
обнаруживала неожиданную глубину, а ее персонажи словно взывали о том,
чтобы музыка вывела их в три измерения: и ко всему этому, скрытое в
подтексте, но совершенно определенное настроение осенней трагедии,
опадающих листьев и падающих яблок - противоречивая и полная драматизма
смесь, именно такая, какой в свое время снабдил его фон Гофмансталь для
"Кавалера роз", для "Ариадны в Наксосе" и для "Арабеллы".
умерший драматург, почти такой же одаренный, и прямо просится на музыку!
Например, пожар в конце второго акта: какой материал для композитора, для
которого воздух и вода - это оркестровка и контрапункт! Или, например, та
сцена, когда Перпетуа стрелой выбивает яблоко из руки герцога; одна беглая
аллюзия в тот миг могла вплести в ткань его оперы россиниевского
мраморного "Вильгельма Телля", который становился всего лишь ироническим
примечанием! А большой заключительный монолог герцога, начинающийся
словами:
комика вроде Фальстафа; слияние смеха и слез прерывается сонными репликами
Рийдбека, и под его звучный храп (тромбоны, не меньше четырех; может быть,
с сурдинками?) медленно опустится занавес...
только чтобы размяться. Вспомнив, что некогда Цвейг сделал для него
либретто по пьесе Бена Джонсона, Штраус стал рыться в английских пьесах
того периода и наткнулся на героический водевиль "Победила Венеция"
некоего Томаса Аутвэя. Сразу за водевилем в предметном указателе шла пьеса
Фрая, и Штраус заглянул в нее из любопытства: почему вдруг драматург
двадцатого века каламбурит с названием, взятым из века восемнадцатого?
перестала его занимать: он был поглощен оперой.
объявлена задолго до того, как была закончена партитура, и это напомнило
Штраусу те горячие деньки, когда Фюрстнер хватал с его рабочего стола
каждую новую страницу завершаемой "Электры" прежде, чем на ней просохнут
чернила, и мчался с ней к граверу, чтобы успеть к назначенному для
публикации сроку. Теперь положение было еще сложнее, потому что часть
партитуры предстояло написать прямо на звуковой дорожке, часть - склеить
из кусочков ленты, а часть - выгравировать по старинке, соответственно
требованиям новой театральной техники, и порой Штраусу начинало казаться,
что бедный Синди вот-вот поседеет.
немало времени. Писать черновик было дьявольски трудно, и на новое
рождение это походило гораздо больше, чем то мучительное пробуждение в
лаборатории Баркуна Криса, скорее похожее на смерть. Однако Штраус
обнаружил, что у него целиком сохранилась прежняя способность почти без
усилий писать с черновика партитуру; ему не мешали ни сетования Синди, ни
ужасающий грохот сверхзвуковых ракет, с быстротой молнии проносившихся над
городом.
без его участия. Исполнительская техника в эту эпоху настолько тесно
сплелась с электронным искусством, что его собственный опыт (его, короля
капельмейстеров!) никому не был нужен.
многомесячной работы. Он снова вернулся в библиотеку и стал не спеша
перебирать старые стихи, бессознательно ища тексты для песни. Новых поэтов
он обходил: они ему ничего не скажут, он это знал. Но американцы его
эпохи, думал он, возможно, дадут ему ключ к пониманию Америки 2161 года, а
если какое-нибудь из их стихотворений породит песню - тем лучше.
них с головой. В конце концов одна магнитофонная запись пришлась ему по
душе: надтреснутый старческий голос с гнусавым акцентом, выдающим уроженца
штата Айдахо 1910 года - периода юности Штрауса. Поэт читал:
время стихотворение было как бы о самом Штраусе, оно словно объясняло
ситуацию, в которую он оказался вовлечен, и, кроме всего прочего, оно
волновало. Пожалуй, стоит сделать из него гимн в честь своего второго
рождения и в честь провидческого гения поэта.