стирался, таял, ускользал, Дуглас шел и думал об этом, а брат и молчаливый
отец шли позади, предоставляя ему одному пролагать путь сквозь лес к
неправдоподобной цели -- к шоссе, которое приведет их обратно в город...
широкие недвижные просторы: перед ним раскинулось лето. Он вопрошал ветер и
недостижимо высокое, небо, и лужайку, где стояли Дуглас и Том и вопрошали
только его одного.
Собирать легко, соберите все. Плачу десять центов за каждый мешок, который
вы принесете к прессу.
цветы, цветы, что наводняют весь мир, переплескиваются с лужаек на мощеные
улицы, тихонько стучатся в прозрачные окна погребов, не знают угомону и
удержу и все вокруг заливают слепящим сверканием расплавленного солнца.
я не против. Вон их сколько, стоят гордые, как львы. Посмотришь на них
подольше -- так и прожгут у тебя в глазах дырку. Ведь простой цветок, можно
сказать, сорная трава, никто ее не замечает, а мы уважаем, считаем:
одуванчик--благородное растение.
их из мешков, и во тьме погреба разлилось сияние. Винный пресс дожидался их,
открытый, холодный. Золотистый поток согрел его. Дедушка передвинул пресс,
повернул ручку, завертел -- быстрей, быстрей,-- и пресс мягко стиснул
добычу...
глиняные кувшины сок прекрасного жаркого месяца; ему дали перебродить, сняли
пену и разлили в чистые бутылки из-под кетчупа -- и они выстроились рядами
на полках, поблескивая в сумраке погреба.
пойманное и закупоренное в бутылки лето. И теперь, когда Дуглас знал,
по-настоящему знал, что он живой, что он затем и ходит по земле, чтобы
видеть и ощущать мир, он понял еще одно: надо частицу всего, что он узнал,
частицу этого особенного дня -- дня сбора одуванчиков--тоже закупорить и
сохранить; а потом настанет такой зимний январский день, когда валит густой
снег, и солнца уже давным-давно никто не видел, и, может быть, это чудо
позабылось, и хорошо бы его снова вспомнить,-- вот тогда он его откупорит!
Ведь это лето непременно
для себя, чтобы после, в любой час, когда вздумаешь, пробраться на цыпочках
во влажный сумрак и протянуть руку...
будет мягко мерцать, точно раскрывающиеся на заре цветы, а сквозь тонкий
слой пыли будет поблескивать солнце нынешнего июня. Взгляни сквозь это вино
на холодный зимний день -- и снег растает, из-под него покажется трава, на
деревьях оживут птицы, листва и цветы, словно мириады бабочек, затрепещут на
ветру. И даже холодное серое небо станет голубым.
из какого только и сделаешь единственный терпкий глоток; поднеси его к
губам--и по жилам твоим вместо лютой зимы побежит жаркое лето...
росы бархатных лугов, что возносятся на заре к распахнувшимся навстречу
небесам; там, в прохладных высях, они собирались чисто омытыми гроздьями,
ветер мчал их за сотни миль, заряжая по пути электрическими зарядами. Эта
вода вобрала в каждую свою каплю еще больше небес, когда падала дождем на
землю. Она впитала в себя восточный ветер, и западный, и северный, и южный и
обратилась в дождь, а дождь в этот час священнодействия уже становится
терпким вином.
дождевой водой.
коснется губ, горла, сердца мягко, как ласка. Но ковш и полное ведро надо
отнести в погреб, чтобы вода пропитала там весь урожай одуванчиков струями
речек и горных ручьев.
вьюга и слепит весь мир и у людей захватывает дыханье,-- даже бабушка
тихонько спустится в погреб.
простуженным детям очень больно будет глотать, а носы у них покраснеют,
точно вишни, вынутые из наливки,-- всюду в доме притаится коварный микроб.
под вязаной шалью; она принесет это "что-то" в комнату каждого болящего и
разольет--душистое, прозрачное--в прозрачные стаканы, и стаканы эти осушат
одним глотком. Лекарство иных времен, бальзам из солнечных лучей и праздного
августовского полудня, едва слышный стук колес тележки с мороженым, что
катится по мощеным улицам, шорох серебристого фейерверка, что рассыпается
высоко в небе, и шелест срезанной травы, фонтаном бьющей из-под косилки, что
движется по лугам, по муравьиному царству,-- все это, все -- в одном
стакане!
будет стоять там тихонько, совсем одна, в тайном единении со своим
сокровенным, со своей душой, как и дедушка, и папа, и дядя Берт, и другие
тоже, словно беседуя с тенью давно ушедших дней, с пикниками, с теплым
дождем, с запахом пшеничных полей, и жареных кукурузных зерен, и
свежескошенного сена. Даже бабушка будет повторять снова и снова те же
чудесные, золотящиеся слова, что звучат сейчас, когда цветы кладут под
пресс,-- как будут их повторять каждую зиму, все белые зимы во все времена.
Снова и снова они будут слетать с губ, как улыбка, как нежданный солнечный
зайчик во тьме.
x x x
распрямлялась вновь. Они скользили вниз по холмам, точно тени облаков... Это
бежали летние мальчишки.
на краю оврага, на самой кромке над пропастью, и оттуда на него дохнуло
холодом. Навострив уши, точно олень, он вдруг учуял старую как мир
опасность. Город распался здесь на две половины. Здесь кончилась
цивилизация. Здесь живет лишь вспухшая земля, ежечасно совершается миллион
смертей и рождений.
мужчинами, мальчишки должны странствовать, всегда, всю жизнь странствовать.
дому, где в золотые летние дни прячется зима. А та бежит к раскаленным
песчаным берегам июльского озера. А вон та -- к деревьям, где мальчишки
прячутся меж листьев, точно терпкие, еще незрелые плоды
винограднику, к огородным грядам, где дремлют на солнце арбузы, полосатые,
словно кошки тигровой масти. Эта тропа, заросшая, капризная, извилистая,
тянется к школе. А та, прямая как стрела,-- к субботним утренникам, где
показывают ковбойские фильмы. Вот эта, вдоль ручья,-- к дикой лесной чаще...
город врастает в нее или она переходит в город? Издавна и навеки существует
некая неуловимая грань, где борются две силы и одна на время побеждает и
завладевает просекой, лощиной, лужайкой, деревом, кустом. Бескрайнее море
трав и цветов плещется далеко в полях, вокруг одиноких ферм, а летом зеленый
прибой яростно подступает к самому городу. Ночь за ночью чащи, луга, дальние
просторы стекают по оврагу все ближе, захлестывают город запахом воды и
трав, и город словно пустеет, мертвеет и вновь уходит в землю. И каждое утро
овраг еще глубже вгрызается в город и грозит поглотить гаражи, точно дырявые
лодчонки, и пожрать допотопные автомобили, оставленные на милость дождя и
разъедаемые ржавчиной.
Вудмен.
на две самые главные вещи -- как живет человек и как живет природа,--надо
прийти сюда, к оврагу. Ведь город, в конце концов, всего лишь большой,
потрепанный бурями корабль, на нем полно народу, и все хлопочут без устали
-- вычерпывают воду, обкалывают ржавчину. Порой какая-нибудь шлюпка, хибарка
-- детище корабля, смытое неслышной бурей времени,-- тонет в молчаливых
волнах термитов и муравьев, в распахнутой овражьей пасти, чтобы ощутить, как
мелькают кузнечики и шуршат в жарких травах, точно сухая бумага; чтобы
оглохнуть под пеленой тончайшей пыли и наконец рухнуть градом камней и
потоком смолы, как рушатся тлеющие угли костра, зажженного громом и синей
молнией, на миг озарившей торжество лесных дебрей.
природой: из года в год человек похищает что-то у природы, а природа вновь
берет свое, и никогда город по-настоящему, до конца, не побеждает, вечно ему
Прозоров Александр
Панов Вадим
Шилова Юлия
Каменистый Артем
Роллинс Джеймс
Афанасьев Роман