Чтение 3–й страницы книги ~Двенадцатая койка~

- С чего ж ты тогда вздумал, что умираешь, Либ?

- Не могу помочиться. Черт побери, Гэйб, я не могу даже...

И тогда мы разглядели, как Гэйб поднял тощее, морщинистое тельце,
которое мы звали Либби, Бертраном Либберхадом, и прижал его к своей
молодой груди. Какое-то время он молчал в темноте, потом спросил: - И
давно?

- Два дня. Боже, я лопну! Старался вовсе не пить, только...

Гэйб вжимал Либби в себя, будто засохший старец мог перенять силу от
цветения его молодости. Потом он стал покачивать его, словно мать дитя. А
Либби плакал - тихо-тихо.

- У тебя была когда-нибудь девушка, Либ? Не просто так, на раз, а
особенная, одна-единственная на свете? - спросил вдруг Гэйб.

Мы увидели, как от молодой груди приподнялась старческая голова - на
дюйм, не больше.

- Что?

- Девушка. Особенная девушка. Такая, чтоб когда идет или говорит, то
словно запах клубники чувствуешь?

- А как же, - в голосе Либби теперь слышалось не так уж много слез. -
Конечно, была у меня такая девушка. В Бостоне. Итальянка. Черные волосы и
глаза, как шлифованный уголь. Хотела за меня выйти, было дело.

- Любила?

- Ага! И дурак же я был. Любил ее, да слишком глуп был, чтобы это
понять.

- У меня тоже девушка была. Бернадетт. Звучит странновато, но это
точно ее имя было. А глаза, знаешь, зеленые.

- Красивая, Гэйб?

- Еще бы! Будто первый день весны, когда знаешь, что стаял снег и
малиновка, может, скоро совьет гнездо над твоим окном. Вот какая
красавица!

- Гэйб, я тебя понимаю.

- Либ, а ты напивался когда-нибудь так, чтоб к чертям собачьим, чтоб
в стельку, а?

- Ну-у! - В голосе Либби снова проступили слезы: - Еще как и еще
сколько! Как-то в Нью-Йорке три дня гудели. В облаках, как воздушный змей,
летал, уже и понять не мог, где я и что я.

- И со мной такое было, - сказал Гэйб. - Тоже в Нью-Йорке. Можно было
брать меня и сажать прямо посреди обезумевшего стада, и вряд ли я оказался
бы сообразительней скотины.

Мне показалось, что у Либби вырвался смешок. Забавный такой легонький
смешочек, что обещал унять слезы, но еще не возвещал покоя.

- Либ, ты ж еще и моряк и, наверное, повидал мир?

- Токио, Лондон, в Австралии две недели... Я побывал в пятидесяти
шести странах.

- Я видел куда меньше.

И тогда из-под мягких крыльев палатной тьмы выпорхнуло, будто мокрота
запузырилась в старом горле:

- Зато я, Гэйб, сейчас даже помочиться не могу...

- Ты любил и тебя любили, Либ. Немного сыщется людей, кто скажет о
себе такое. Ты чуть ли не во всех уголках мира побывал и многое повидал. И
напивался ты до радостной одури. Не забывай про все это.

Тогда-то я и уразумел, что Гэйб вовсе не пытался отвратить старика от
мыслей о смерти. Вместо этого он старался убедить его, что и в смерти есть
достоинство, что надобно встретить последний час, высоко держа свою
облысевшую голову, зная, что жизнь не была ни пустым бочонком, ни высохшим
руслом реки.

Либби кое-что из этого тоже понял.

Он сказал:

- Гэйб, но я ведь не хочу умирать.

- А кто когда-нибудь хотел, Либ? Я не хочу, и Сэм тоже.

- От этого ведь больно!

- Ты же говорил, что у тебя не болит?

- Я соврал, Гэйб.

- Ты здорово старался помочиться?

- Последний раз, кажется, даже кровь немного выступила. О, Гэйб,
кровь! Я старик, я годами здесь гнил заживо и в глаза не видел ни неба, ни
девушек, ни единой газеты, а теперь с конца у меня кровь сочится, а пузо
мое вот-вот от напора разнесет в клочья!

Гэйб вытащил из койки "утку", поставил ее на пол.

- Попробуй еще разок, Либ.

- Не хочу. Опять может кровь пойти.

- Ну, для меня, Либ. Сделай это. Может, получится.

Гэйб помог старику сесть и дал ему "утку".

- Попробуй, Либ.

- О, Матерь Божья, Гэйб, больно!

- Попробуй. Не спеши. Спокойно.

Темень нависла ужасающая.

- Гэйб, я... не могу я! - Либби плакал и задыхался. Мы слышали, как
"утка" упала на пол. А Гэйб уже тихо напевал, прижимая старика к себе:

- Либ, Либ, Либ...

А Либби только стонал.

- Все с тобой будет в порядке.

- Я посплю, ладно? Это будет: вроде ты просто заснул - и все.

- Точно. Только и всего: просто поспать, просто заснуть.

Либби вздрогнул, легкие его - старые, шелестящие, как бумага, -
надсадно захрипели.

- И роботы ночью спят, Гэйб. Только они всегда просыпаются.

В голосе Гэйба сразу что-то изменилось:

- Ты это о чем, Либ?

- Ну, спят. Подзаряжаются, сами себя к сети подключают. Разве не
чертовщина, а, Гэйб? Роботы - а тоже спят.

Гэйб положил старика на койку и долго шарил по стене, отыскивая
ближайшую розетку.

- Черт возьми, Либби, ты не умрешь! Обещаю тебе. Выход есть. Если
пережечь предохранители, прихватить всю эту железную публику подключенной
к обесточенным розеткам... У некоторых из нас сразу перехватило дыхание.

- Либ, ты слышишь меня? - Гэйб уже сам плакал. - Либ?

Либби не отвечал и ответить не мог. Он был мертв и лежал вытянувшись
на сбившейся в ком старой посеревшей простыне, покрывавшей его провисший
матрас. Казалось, это только придало Гэйбу решимости.

- Есть у кого-нибудь кусок железки? Что угодно металлическое?

Все мы были тут крохоборами. У Кью нашлась вилка, он ее припрятал,
когда ему однажды по ошибке принесли две. Сам я годами сберегал кусок
медной проволоки, когда-то она крепила бирку к сетке моей койки. Много лет
назад я обнаружил ее, ползая под койкой и пытаясь дознаться, нельзя ли
как-то поправить провал в матрасе.

Гэйба чуть не убило током, и все же ему удалось сжечь предохранители:
весь заряд из сети всосала старая койка, которой никто не пользовался -
никто из живущих, во всяком случае, - койка, соединенная проволочкой со
столовой вилкой, которую он воткнул в розетку. Ночное освещение, моргнув,
погасло, когда полетели предохранители.

Дверь мы вышибали общими усилиями. Здоровые упирались в нее спинами,
а инвалиды их подбадривали.

Мы и думать не думали о роботах-заменах, что несли дежурную службу,
пока основная команда стояла на подзарядке. Где-то в самой-самой глубине
сознания, может, мы и предполагали такое. Но перед нами был Либби на койке
и Гэйб, за которым мы шли. И нам уже на все было наплевать.

Гэйб умер быстро. Во всяком случае, так мне хочется думать. Он рухнул
в пламени, вылетевшем из робота-пистолета, - обуглившийся, дымящийся.
Остальные сражались, как сумасшедшие. Мне сломали ногу, так что я рано
выпал из битвы. А теперь одиннадцать коек пустуют, я лежу на двенадцатой.
Тьма окружила плотно, говорить не о чем, да и нет никого, кому можно было
бы хоть что-то сказать.

Все мои мысли сейчас только о том, о чем пишу. Думаю о Гэйбе,
валившем для забавы неуклюжих роботов; думаю о Либби - как Гэйб баюкал его
на койке, словно мать своего младенца. И пишу. Гэйб как-то сказал мне, что
в моем возрасте быстрее всего забывают то, что случилось совсем-совсем
недавно. Я не смею забыть.