Чтение 3–й страницы книги ~Пария~

меня. У меня не было никакого конкретного доказательства, что кто-то чужой
вторгся внутрь. Никаких выбитых дверей, никаких разбитых стекол. И все же
не менее очевидно было, что атмосфера дома подверглась тонкому изменению.
У меня появилось впечатление, что я вижу холл в иной перспективе, как
негатив, перевернутый на сто восемьдесят градусов.

Я вернулся в кухню и снова заколебался, потом все же решил заварить
себе чашечку чая. Пара таблеток аспирина также должна мне помочь. Я
подошел к плите, где стоял чайник, и к своему крайнему удивлению увидел,
что из его носика выходит тонкая струйка пара.

Кончиками пальцев я коснулся крышки. Она была горячая. Я отскочил и
подозрительно уставился на чайник. Мое собственное лицо, отраженное в
нержавеющей стали, уставилось на меня с таким же подозрением. Я и в самом
деле хотел вскипятить чайник, но действительно ли я поставил его? Я не
этого припомнить. Однако, в таком случае, вода должна была закипеть минуты
через две-три, и чайник что, выключился автоматически?

Возможно, я сам его и выключил. Просто я был чересчур измучен. Я
полез в буфет за чашкой и блюдцем. И тогда я услышал снова, на этот раз
совершенно отчетливо, то же тихое пение. Я застыл, напряг слух, но все
стихло. Я вынул чашку, блюдце и сахарницу, а потом включил чайник, чтобы
еще раз вскипятить воду.

Может, неожиданная смерть Джейн задела меня больше, чем я сознавал?
Может, каждый, кто потеряет близкого человека, переживает удивительные
видения и иллюзии? Юнг ведь говорил о коллективном подсознании, сравнивая
его с морем, в котором мы все плаваем. Может, каждый умирающий ум создает
на поверхности этого моря волну, которую чувствуют все, но особенно -
самые близкие.

Вода уже почти кипела, когда блестящая поверхность чайника медленно
начала запотевать - так, будто температура воздуха резко упала. Но ночь
была холодной, поэтому я не очень удивился. Я пошел на другой конец кухни,
принести старую жестянку с чаем. Когда я возвращался, пару секунд мне
казалось, что на запотевшей поверхности чайника я вижу какие-то буквы, как
будто написанные пальцем. Но тут вода закипела, чайник выключился, и пар
исчез. Я внимательно осмотрел чайник, разыскивая какие-нибудь следы. Я
наполнил чашку и еще раз включил чайник, чтобы проверить, не появятся ли
буквы снова. Проявилась какая-то каракатица, напоминающая букву "С", еще
какой-то знак, похожий на "П", и ничего больше. Без сомнения, я медленно
сдвигался по фазе. Я унес чай в гостиную и сел у еще теплого камина, отпил
глоток и попробовал рассуждать логически.

Это не могли быть буквы. Чайник наверняка был грязным, и на жирных
местах пар конденсироваться не мог. Я не из тех, кто верит в вертящиеся
столики, самопишущие блюдца и контакты с иным миром. Я не верил в духов и
прочий оккультный вздор: психокинез, передвигание пепельниц силой воли и
так далее. Я не имел ничего против людей, которые верят в такое, но сам не
верил. Вообще. Мне никогда не было присуще бездумное отрицание сразу всех
сверхъестественных явлений; может, другие и сталкивались иногда с чем-то
таким, но я нет. И от всей души молился, чтобы со мной такого не
случилось.

Прежде всего я не хотел допускать мысли, что мой дом может быть
одержим, особенно духом кого-то, кого я знал. Особенно, храни меня Бог,
духом Джейн.

Я сидел в гостиной, не смыкая глаз, потрясенный, глубоко несчастный,
пока часы в коридоре не пробили пять. Наконец суровый североатлантический
рассвет заглянул в окна и выкрасил все в серый цвет. Ветер стих, дул
только холодный бриз. Я вышел через задние двери и прошествовал босиком по
траве, покрытой росой, одетый только в халат и старую куртку на меху. Я
остановился у садовых качелей.

Видимо, был отлив, поскольку далеко над проливом Грейнитхед чайки
начали охоту за моллюсками. Их крики напоминали голоса детей. На
северо-западе я видел все еще мигающий маяк на острове Винтер. Холодное,
фотографическое утро. Картина мертвого мира.

Качелям было уже лет семьдесят или восемьдесят. С виду они напоминали
кресло с широкой резной спинкой. На спинке кто-то вырезал солнце, знак
Митры и слова: "Все постоянно, кроме Солнца", которые, как открыла Джейн,
были цитатой из Байрона. Цепи крепились к чему-то вроде перекладины,
теперь уже почти невидимой, поскольку тот, кто годы назад сделал качели,
посадил рядом с ними яблоньку, и со временем сучковатые ветки старого
дерева полностью скрыли из вида верх качелей. Летом же, когда кто-то
качался на качелях, цветы яблони осыпали его, как снег.

Качели (рассказывала Джейн, качаясь и напевая) были игрушкой шутов и
жонглеров, средневековым безумием, напоминающим экстатические танцы
дервишей. Ей приходили в голову жонглеры, фокусники, маскарад и свиные
пузыри на посохах; она твердила, что раньше таким образом вызывали
дьяволов и упырей. Помню, как я смеялся над ней тогда; а в то утро,
одиноко стоя в саду, поймал себя на мысли, что мои глаза невольно движутся
вдоль невидимой дуги, которую когда-то описывали качели вместе с сидящей
на них Джейн. Теперь качели висели неподвижно, покрытые росой, и их не
могли привести в движение ни утренний бриз, ни мои воспоминания.

Я сунул руки в карманы куртки. Похоже, шел очередной светлый свежий
атлантический день, дьявольски холодный, но тихий.

Я легко толкнул качели, цепи звякнули, но даже когда я толкнул их еще
раз, сильней, я не мог извлечь из цепей такие же звуки, как те, которые
слышал ночью. Мне пришлось бы сесть на качели, ухватиться покрепче и
качаться изо всех сил, почти касаясь ногами нижних ветвей яблони, чтобы
воспроизвести то выразительное "скрип-скрип".

Я медленно прошел через весь сад и посмотрел на круто спускающуюся
вниз Аллею Квакеров, ведущую к деревне Грейнитхед. В рыбачьей деревне уже
дымили две или три трубы. Дым улетал на запад, в направлении Салема,
очертания которого были отчетливо видны на фоне неба с другой стороны
залива.

Я вернулся домой, выискивая по пути примятую траву, следы ног,
какое-то доказательство того, что ночью кто-то побывал в моем саду. Но
ничего не нашел. Я вошел в кухню, оставив двери открытыми, приготовил себе
очередную чашку чая и съел три кокосовых пирожных. Я чувствовал себя без
вины виноватым, поскольку это был весь мой завтрак. Джейн всегда готовила
мне ветчину, яичницу или сметану. Я забрал чашку чая с собой наверх и
пошел в ванную бриться.

Мы поставили у себя в ванной комнате огромную викторианскую ванну,
которую спасли из заброшенного дома в Свомпскотте и украсили большими
латунными кранами. Над ванной висело настоящее парикмахерское зеркало в
овальной раме из инкрустированного дерева. Я посмотрел в зеркало и
убедился, что выгляжу довольно неплохо для того, кто почти всю ночь не
спал - не просто не спал, но и переживал муки страха. Потом я отвернул
краны и наполнил ванну горячей водой.

Лишь когда я поднял голову, начиная вытираться, я увидел буквы,
нацарапанные на зеркале. По крайней мере, мне это показалось буквами, хотя
с таким же успехом могло быть и просто стекающими каплями влаги. Я
присмотрелся к ним поближе, одновременно перепуганный и увлеченный. Я был
уверен, что различаю "С", "П" и "А", но оставшихся так и не смог
прочитать.

С, запотевшая поверхность, П, запотевшая поверхность, А. Что бы это
могло значить? СПАСИ МЕНЯ? СПАСЕНИЕ?

Неожиданно я заметил в зеркале какое-то движение. Что-то белое
мелькнуло в дверях ванной комнаты за моей спиной. Я развернулся и немного
слишком громко спросил:

- Кто там?

Потом на негнущихся ногах я вышел на лестничную площадку и окинул
взглядом темные резные ступени, ведущие в холл. Там никого не было.
Никаких шагов, никакого шепота, никаких таинственно закрывающихся дверей,
ничего подобного. Только небольшая картина Эдварда Хикса, изображающая
моряка, который глазел на меня с тем телячьим выражением лица, которое
было так характерно для всех портретов кисти Хикса.

Никого здесь не было. И все же, впервые с тех пор, как мне пришлось
взглянуть в лицо одиночеству и страданию, впервые за целый месяц я тихо
прошептал:

- Джейн?

Уолтер Бедфорд сидел за большим, обитым кожей столом. Его лицо
наполовину загораживал зеленый абажур лампы.

- В следующем месяце я уезжаю вместе с женой, - говорил он. - Пара
недель на Бермудах позволит ей прийти в себя и восстановить душевное
равновесие, примириться со всем этим. Я должен был подумать об этом
раньше, но, сам понимаешь, теперь, когда старый Виббер слег...

- Очень жаль, что она так переживает, - пробубнил я в ответ. - Если я
могу хоть чем-то помочь...

Мистер Бедфорд покачал головой. Для него и его жены, Констанс, смерть
Джейн стала величайшей трагедией их жизни. По-своему даже более тяжелой,
чем смерть их второго ребенка, Филиппа, брата Джейн, умершего еще в
детстве, в возрасте пяти лет, от паралича. Мистер Бедфорд сказал мне, что
когда Джейн погибла, то он чувствовал себя так, будто Господь Бог его
проклял. Его жена переживала еще больше и почему-то считала, что именно я
накликал на них эту беду.

Хотя один из младших компаньонов юридической фирмы "Бедфорд и Виббер"
предложил проследить за похоронами Джейн и исполнением ее последней воли,
мистер Бедфорд с непонятным мазохизмом заупрямился, настаивая на том, что
сам проследит за всеми подробностями. Я понимал его. Джейн была так важна
для всех нас, что тяжело было смириться с ее утратой. И еще тяжелее было