живое. Голос теперь донесся до нее яснее, с холодным ветром, который
выложил пыль в узоры. Эти узоры возникали, исчезали и снова возникали, как
в калейдоскопе, создавая странные тени на пути распространения света
фонаря. Язык был незнакомый, хотя нет, это был какой-то вариант
искаженного греческого. Древний греческий диалект, наполненный нарастающей
необходимостью и дикой грубой силой. Она не осмеливалась позволить лучу
света попасть на пол, но удерживать его так, казалось, стоило огромных
усилий. Она могла разобрать только отдельные фрагменты послания за этим
оглушающим шумом в ее голове, подобным грохоту войсковых барабанов.
Отступив назад от черного камня, от идола, установленного наверху, она
покачала фонарем из стороны в сторону. Звук голоса усиливался, разделялся
на множество голосов, мощных, беспощадных, раздававшихся эхом со всех
сторон. Она направила свет на эти заколдованные лица, и тогда голос
вернулся к ней снова, он нес в себе силу, которая заставила ее
пошатнуться, упасть на колени, умоляя идола о помиловании. В этот момент
ей показалось, что голова идола чуть-чуть повернулась, совсем чуть-чуть, и
над его мраморными глазницами замерцало синеватое пламя и тут же исчезло.
из огня. Силуэт, созданный из света и тени, пыли и камня, приблизился к
женщине туманной походкой и остановился перед ней, расплываясь. На месте
лица у него просматривались лишь темные очертания. Глазницы существа,
ослепительно сияющие синим светом, словно горящие бриллианты, вспыхнули с
такой силой, что голова женщины качнулась назад. Она почувствовала, как та
же самая ужасная, устрашающая сила сжимает ее сердце, оставляя
незащищенными кровяные сосуды, мускулы и кости. В сознании ее промелькнули
века, и когда она попыталась крикнуть, то не узнала свой собственный
голос. Фигура колыхалась, и призрачные очертания подобия руки скользнули
по ее лицу, оставляя запахи пыли и сухой хрупкой древности. Затем пыль
снова поднялась столбом, целый океан пыли, скрывшей от взгляда ужасные
картины. У нее еще нашлись силы подняться на ноги и начать отступать
прочь. Все ее чувства обнажились до предела. Голос - нет, много голосов,
слившихся в один, - сейчас отступал, постепенно удаляясь за стену, через
которую он проникал, и наконец совсем исчез.
тех пор, пока ее легкие не были наполнены. Она ощущала какую-то странность
в своем теле: ее нервы вибрировали, а мускулы сокращались, словно она
потеряла контроль над ними. Ей захотелось заглянуть назад в пещеру, чтобы
еще на одно мгновение увидеть внушительные фрески, черный камень и
идола-хранителя, но проход был таким узким, что не позволил повернуть
голову, и она начала отползать назад - туда, где доктор Водантис дожидался
ее, по направлению к миру безумия и загрязнения, преступления и
жестокости.
снова и снова.
глазами женщины, и она начала возвращаться по туннелю обратно, туда, где
ее ждали мужчины.
Обнаженный и распростертый, он лежал на жестком покрывале и ждал.
койка под ним была такой же сырой, как та нора, заполненная дождевой
водой, в которой он укрывался, пока мортиры не разорвали все джунгли
вокруг него в черные клочья. Но это было хуже, потому что не было способа
узнать, когда упадет следующий снаряд и какую цель он поразит. Одного за
другим их извлекали из бамбуковых клеток: Эндикотта, Литтла, безымянного
капрала, у которого была дизентерия и который все время плакал, Винзанта,
Дикерсона и теперь его. Он не хотел быть последним. Он хотел бы, чтобы с
этим было покончено, потому что он слушал их крики, когда их кидали
обратно в клетки, словно кули, заставляя их стонать и плакать или
содрогаться всем телом, словно зародыши, чтобы избежать невыносимой
реальности пытки.
Господь, должно быть, рассмеялся и отвернулся от него.
чтобы увести свое сознание прочь из этой темной хижины, построенной из
досок, окрашенных в черный цвет, и замаскированной зеленой сетью так, что
она сливалась с джунглями. Он увидел лица матери и отца, сидящих в
передней комнате их маленького домика в Огайо; снег, медленно падающий за
окнами, рождественскую елку, только что срубленную и блистающую в углу
украшениями. Его брат... нет, Эрик был мертв в том году, но все равно
введи его в воспоминание, сделай все правильно, так, как это должно было
быть. Как они пытают тебя? Побои? Введи Эрика в комнату, пусть он сядет у
огня, он любил это делать, пусть хлопья снега, приставшие к его волосам и
свитеру, медленно стаивают. Пусть огонь бросает свой отсвет на его лицо и
на лица отца и матери. Нет, не побои. Других ведь не били, не так ли? По
крайней мере не там, где проступали раны и шрамы. Воспоминание о
рождественской елке расшевелило более свежие воспоминания. В том году его
мать вязала зеленый свитер ему в подарок. Хотя он и знал, каким будет
подарок, она завернула его в коробку с золотыми трубами на оберточной
бумаге. Теперь пересчитай все трубы. Один. Два. Три. Но если они не били
тебя, тогда как это было сделано? Он не видел пальцы у других; загоняли ли
бамбуковые колючки под ногти или это было только в черно-белых военных
кинофильмах? Четыре. Пять. Шесть. Семь. Восемь труб. Отсвет огня лижет
стены. В то утро далеко в лесу он и Эрик помогали своему отцу рубить
дрова. Отец опустился на колени в снегу и показал ему тропу, которую
выбрал олень, она вела под защиту холмов. "Прогресс заставляет их бежать",
- сказал отец. - "Они знают, что города пожирают землю лесов и что это
неправильно". Как же они тогда делают это? Зачем же они забрали его
одежду? Почему они заставляют его ждать?
голову. Его глаза белые и наполненные жидкостью, как светлые глаза той
оленихи, которую отец однажды застрелил по ошибке в золотые дни осени. Его
глаза невидящие, но они все же просверливают души как шрапнель и открывают
секреты, таящиеся там.
него, словно звук, который издается при захлопывании стальной ловушки или
колючая проволока, когда она лопается и вы понимаете: Пресвятой Боже, я
попался. "Вы убили меня, потому что вы знали. Вы убили меня, и я не
позволяю вам когда-либо забыть это". Это мертвое, знакомое и в то же время
ужасное лицо ухмыляется. Зубы испачканы могильной землей.
Прекрати этот разговор. Давай хорошо встретим Рождество".
избежать пытки превратились в более глубокую, более ужасающую пытку,
которую они могли когда-либо выдумать. Он потряс головой из стороны в
сторону, пытаясь избавиться от заслонивших реальность образов. И они,
словно картины, нарисованные исчезающими чернилами, начали растворятся в
тумане.
офицеру, высокому и гибкому, носившему всегда чистую форму, у которого
вызывало отвращение даже подходить близко к пленникам, покрытым грязью. Он
улыбался колючей улыбкой и глазами мог просверливать сталь: Улыбающийся
Джентльмен, прозвал его Дикерсон.
единственной лампы его лысая голова блестела бисеринками пота. Он вытер
свою голову белым носовым платком и слегка улыбнулся, глядя Эвану прямо в
глаза. Скулы выступили на его лице, оставляя темные провалы. - Лейтенант
Рейд, - сказал он, кивнув. - Наконец мы встречаемся без этих клеток между
нами.
обведенное кружочком света. Не потому ли у него забрали одежду, что она
была испачкана грязью и испражнениями, и Джентльмен мог бы быть оскорблен?
Джентльмен. - Это недружелюбно. Ты же знаешь, что для тебя война
закончилась. Зачем настаивать?.. Ну, хорошо. Я ожидаю, что ты будешь таким
же, как и все сначала. Кроме молодого капрала, к сожалению, он слишком
болен.
всех сил стараясь правильно произносить слова. - Мне бы хотелось узнать
тебя лучше. Хорошо?
Джентльмен. - Ты можешь сказать мне это? Ну, хорошо, где бы это не было, я
уверен, что ты очень скучаешь по родным местам. У меня есть жена и две
девочки. Прекрасная семья. А у тебя тоже есть семья? Лейтенант Рейд, мне
не очень-то нужны монологи.
который стоял над ним. Еще глубже. Его взгляд пронизывал мускулы лица,
вплоть до самых костей. Джентльмен улыбался как давно утраченный друг или
брат. Собираясь с мыслями, Эван наблюдал за его лицом. Оно неожиданно
начало изменяться и расправляться, как лицо восковой фигуры. Зубы
удлинились и стали похожи на клыки. Глаза наполнились пронизывающей,
Максимов Альберт
Грабб Джеф
Орлов Алекс
Куликов Роман
Шилова Юлия