обложках, мечтали искать сокровища, награбленные и спрятанные бандитами,
или эмигрировать в Австралию либо Южно-Африканскую Республику. Иначе им
уже с этих лет пришлось бы лицом к лицу столкнуться с реальностями
контрактной системы, с тем, что им предстоит, как и их родителям, изо дня
в день надрываться на ферме или в штучной торговле. Я хотел одного: чтобы
мне дали читать.
неслыханна. К тому же она была и практически невыполнима. Школа в
Уоппингер-Фоллз, в глазах налогоплательщиков представлявшая собою весьма
сомнительный пережиток времен обязательного классного присутствия, учила
как можно меньшему как можно быстрее. Родителям необходима была вся
энергия детей, чтобы выстоять или даже подкопить деньжат в надежде - как
правило, иллюзорной - выкупиться из контракта. И мать, и учителя смотрели
косо на мое стремление вести себя, будто я все еще дитя малое - в том
возрасте, когда мои сверстники уже старались приносить семье реальную
пользу.
жалкая и захудалая Поукипсинская средняя школа-интернат, предназначенная
для профессионального натаскиванья отпрысков местных богачей, отнюдь не
была тем, чего я хотел. Не то, чтобы я уже точно мог сказать, чего именно
хочу; я только чувствовал, что перспектива учиться коммерческим расчетам,
составлению биржевых сводок и тому подобному совершенно не отвечает моим
желаниям.
помаленьку все ухудшалось да ухудшалось; отец начал поговаривать о том,
чтобы продать кузню и законтрактоваться. Мои мечты о Гарварде или Йеле
были столь же праздными, сколь мечты отца о том, что вот мы соберем
хороший урожай и выпутаемся из долгов. Я и не знал тогда - мне пришлось с
этим столкнуться позже, - что колледжи неудержимо становятся культурным
захолустьем и приходят в упадок, представляя собою разительный контраст с
процветающими университетами Конфедерации или Европы. Обыватель уже
спрашивал, зачем вообще нужны Соединенным Штатам колледжи; ведь те, кто их
посещает, учатся лишь недовольству и сомнению в освященных временем
устоях. Постоянный надзор за положением на факультетах, немедленное
увольнение преподавателей, заподозренных в малейшем отходе от
общепризнанных взглядов - все это, разумеется, не способствовало улучшению
ситуации или повышению уровня преподавания.
нескончаемо пилила меня за праздность и злостное потворство собственным
прихотям.
отец ко всему относился легко - слишком легко, и это частенько шло ему во
вред, - но даже он всегда понимал, в чем его долг.
Никаких надежд на чудеса, никаких миражей. Каждодневно трудись и во что бы
то ни стало оставайся свободным. Ты не должен зависеть ни от людей, ни от
обстоятельств. И ты не должен сваливать на них вину, если по своей
нерадивости в чем-то не успел. Будь сам себе хозяином. Только так ты
добьешься того, чего хочешь.
взвешивания ценности человека; но предметы более возвышенные, вроде любви
или сострадания, не упоминались никогда. Не хочу сказать, что мы были
какой-то особенно пуританской семьей; я знал, что наши соседи
волей-неволей смотрят на мир столь же сурово. Это я постоянно был
виноватым и оттого беззащитным; не только из-за желания продолжать
учиться, но из-за чего-то еще - неопределенного, но возмущавшего мою мать
настолько, что она не могла простить меня ни на минуту.
последствия, но в один прекрасный день она сочла, что я слишком молод для
нее, и обратила свои зазывные взоры куда-то в другую сторону. Я, в свою
очередь, приударил за Агнес Джонс - очаровательной юной женщиной, вдруг
вылупившейся из худющей пацанки, которую я всегда мелко видел. Агнес
отнеслась к моим устремлениям сочувственно и поощряла меня, как могла.
Однако ее планы относительно моего будущего сводились к тому, что вот я на
ней женюсь и примусь помогать ее папеньке на ферме - а на такую карьеру я
мог рассчитывать и дома.
привык спать в кровати. Я прекрасно знал, как на меня смотрят и как
усмехаются. Здоровенный увалень семнадцати лет, ленивый настолько, что
палец о палец не ударит; только шляется туда-сюда, витая в облаках, или
лежит, уткнувшись носом в книжку. Ах, жаль, жаль, ведь Бэкмэйкеры - такие
трудолюбивые люди! Могу себе представить, как на фоне общей моей
расхлябанности поразила бы мою мать та энергия, с которой я обращался с
Агнес.
других парней из Уоппингер-фоллз, которые мало того, что срывали цветы
удовольствий везде, где могли, но зачастую делали это силком, а не
уговором. Я не обдумывал этого специально и подробно, но ощущал едва ли не
все время, насколько, в сущности, мир вокруг меня скуден любовью.
Непререкаемая традиция поздних браков породила идиотски раздутое
преклонение перед целомудрием, имевшее два следствия: во-первых, за
поруганную честь сестер и дочерей неукоснительно мстили, и общество не
делало ни малейших попыток помешать самосудам, а во-вторых, тайные связи,
по скотски теша тщеславие, стали еще слаще. Но и возмездие, и распутство
совершались как бы машинально, они вызывались ситуациями, а не страстями.
Возрожденцы (*15) - а мы, сельские жители, от всей души любили этих
странников, которые время от времени появлялись у нас, чтобы поведать нам,
сколь мы грешны - осуждали нас за распущенность и ставили нам в пример
добродетели наших дедов и прадедов. Мы внимали их советам - но с
поправками, которые делали эти советы приемлемыми для нас; конечно,
странники совсем не того хотели.
отношению к ней и к отцу лучше всего, видимо, было уплатить, освободив их
от тяжкой необходимости содержать меня - ведь я не чувствовал себя
способным начать содержать их. Мысль о том, что у меня перед родителями
есть еще и моральные обязательства, долго сидела гвоздем у меня в голове;
я сомневался, вправе ли поступить по отношению к ним так, как велел долг
практический. По отношению же к Агнес я не чувствовал ровно никаких
обязательств.
завернул три любимых книги в свою свежую, белую хлопчатобумажную рубашку
и, романтичнейшим образом пожелав Агнес счастливо оставаться - возьмись за
нас ее отец, сбылись бы, конечно, ее представления о счастье, а не мои, -
оставил Уоппингер-фоллз и отправился в Нью-Йорк.
времени, потребного, чтоб заработать себе еду - если, конечно, мне
посчастливится находить фермеров или фермерш, которым захочется давать мне
какую-то работу, а потом еще и давать за нее какую-то еду. Стоял июнь, и
ночевки под открытым небом отнюдь не обещали быть неприятными, а старый
почтовый тракт проходил так близко от Гудзона, что я мог купаться, когда
только пожелаю.
нормой для Соединенных Штатов в 1938 году. Я не больно-то боялся, что меня
ограбит какая-нибудь шайка, зная, что организованные хищники наверняка
пренебрегут такой добычей; а от воров-одиночек, я чувствовал, я сумею
уберечься. Но мне совсем не улыбалось быть схваченным за бродяжничество
одной из трех полиций: национальной ли, губернаторской, или местной, без
разницы. Я был свободным - а потому уязвимым куда больше, чем любой, кто
на контракте, со своей рабочей карточкой в кармане и своей компанией за
спиной. Свободный - законная добыча федеральных констеблей, подчиняющихся
штату конных полицейских, даже таможенников; после чисто символического
разбирательства он неизбежно оказывался среди кандальников, на которых
только и держались еще дороги, каналы, да и вообще все общественные
работы.
поражало многих, и все попытки объяснить его тем, что прокладка
магистралей с покрытием стоит слишком дорого, а содержание магистралей без
покрытия в хорошем состоянии невозможно, в сущности, ничего не объясняли.
Лишь намек на то, что кто-то видел, как заключенные работают в поместьях
крупных вигов, или что их ссужают контролируемым иностранцами
предприятиям, вызывал понимающие кивки.
быть настороже - и забыл о полициях, шайках, да и вообще обо всем
неприятном. Как и хотела моя мать, я собирался сам строить свое будущее -
и расчерчивал сейчас площадку под фундамент.
знакомые деревни; выйдя за пределы, в которых доселе текла моя жизнь, я
стал часто замедлять шаг - поглазеть на что-то новое и неизвестное,
побродить по лесу, подкрепиться земляникой или ранней голубикой. И отмахал
я куда меньше, чем хотел, когда набрел на ферму, где, в отличие от
нескольких предыдущих, хозяйка согласилась накормить меня ужином и даже
пустить поспать на конюшне, если я наколю ей дров - изрядную поленницу,
должен сказать! - и подою двух коровенок.