Чтение 3–й страницы книги ~Заблудившийся автобус~

утрам казались совсем светлыми, а днем становились оливковыми. На щеках
золотился пух, а сами щеки были изрыты, изъедены и распаханы прыщами.
Между старых воронок торчали новые образования, зреющие и убывающие.
Кожа блестела от снадобий, которые прописываются при таких страданиях и
не помогают ни на грош.

Синие джинсы на Прыще были тесные и настолько длинные, что низки он
подвернул сантиметров на двадцать пять. На узких его боках штаны
удерживались широким, богато тисненным ремнем с толстой гравированной
серебряной пряжкой, в которой сидело четыре бирюзы. Прыщ старался не
давать рукам воли, но пальцы самочинно тянулись К изрытым щекам, и,
поймав себя на этом, он опять опускал руки. Он писал всем фирмам,
предлагавшим лекарства от прыщей, и ходил по врачам, которые знали, что
вылечить не могут, но знали также, что скорее всего это пройдет через
несколько лет само по себе. Тем не менее они прописывали ему мази и
примочки, а один посадил его на овощную диету.

Глаза у него были узкие и с косым разрезом, как у сонного волка;
сейчас, ранним утром, они совсем слиплись от гноя. Прыщ был редкостный
соня. Будь на то его воля, он спал бы чуть ли не круглые сутки. Весь его
организм и душа были полем жестокой битвы, которая зовется юностью.
Вожделения в нем не затихали, и когда они не были прямо или явно
половыми, то выливались в меланхолию, глубокую и слезливую
чувствительность или крепкую, с душком, религиозность. В уме его и
чувствах, как на лице, все время шла вулканическая работа, все время
саднило и свербело. У него бывали приступы неистовой праведности, когда
он убивался из-за своих пороков, вслед за чем впадал в меланхолическую
лень, близкую к прострации; уныние сменялось спячкой. После он долго еще
ходил, как в дурмане, вялый и обалделый.

В это утро он надел свои коричнево-белые, с дырочками, полуботинки
на босу ногу, и из-под завернутых штанин выглядывали лодыжки в разводах
грязи. В периоды упадка Прыщ до того обессилевал, что совсем не мылся и
даже ел плохо. Фетровая тулья с аккуратными зубчиками служила не так для
красоты, как для того, чтобы длинные каштановые волосы не лезли в глаза
и не маслились, когда он работал под машиной. Сейчас он стоял,
бессмысленно глядя на Хуана, складывавшего инструменты в ящик, и ум его
ворочался в громадных байковых одеялах сна, тяжких до тошноты. Хуан
сказал:

- Включи лампу на длинном шнуре. Давай, Прыщ. Давай, давай,
просыпайся!

Прыщ встряхнулся, как собака.

- Что-то никак не могу очухаться,- объяснил он.

- Лампу отнеси туда и тащи мою доску. Надо двигаться.

Прыщ взял переносную лампу в защитной сетке и стал сматывать с
ручки тяжелый резиновый шнур. Потом включил его в розетку возле двери, и
свет плеснул. Хуан поднял ящик с инструментами, шагнул за дверь и
взглянул на темное небо. Воздух переменился. Ветерок колыхал молодые
дубовые листья, шнырял между гераней - нерешительный влажный ветерок.
Хуан принюхивался к нему, как принюхиваются к цветку.

- Если опять дождь,- сказал он,- ей-богу, это лишнее.

На востоке посветлело, стали обозначаться вершины гор. Подошел Прыщ
с переносной лампой, разматывая за собой резиновый шнур. Большие деревья
выступили навстречу свету, и он заблестел на желтоватой зелени молодых
листиков. Прыщ отнес лампу к автобусу и вернулся в гараж за длинной
доской на роликах, которая позволяла передвигаться, лежа под машиной. Он
кинул доску около автобуса.

- Да, похоже, натягивает,- сказал он.- Так ведь весной в
Калифорнии, считай, всегда дожди.

Хуан сказал:

- Против весны я ничего не имею, но шестеренка у нас полетела, а
пассажиры ждут, а земля от дождей раскисла...

- Для урожая - хорошо,- заметил Прыщ.

Хуан умолк и оглянулся на помощника. От глаз у него разбежались
веселые морщинки.

- Это точно,- сказал он,- точно.

Прыщ застенчиво отвернулся.

Автобус теперь освещала переносная лампа, и выглядел он непривычно
и беспомощно, потому что там, где полагалось быть задним колесам, стояла
пара тяжелых дровяных козел, и держал его не задний мост, а брус 10Х10
сантиметров, положенный на козлы.

Это был старый автобус, на нем стоял четырехцилиндровый мотор с
низкой степенью сжатия и специальная коробка скоростей с пятью передними
передачами вместо трех, причем две - меньше нормальной первой, и двумя
задними. Несмотря на толстый слой свежей серебрянки, на выпуклых бортах
ясно проступали все бугры и вмятины, царапины и шрамы долгой и тяжелой
службы. Почему-то от кустарной окраски старый автомобиль выглядит еще
Древнее и потасканное, чем если бы ему предоставили честно приходить в
упадок.

Внутри автобус тоже ремонтировали. Сиденья, некогда плетеные, были
обиты красным дерматином, и хотя работа была аккуратная, она была не
профессиональная. В салоне стоял кисловатый душок дерматина и
откровенный, назойливый запах бензина и масла. Это был старый, старый
автобус, переживший много поездок и много трудностей. Дубовые планки
пола были сточены и вытерты подошвами пассажиров. Борта были помятые и
выправленные. Окна не открывались, потому что весь кузов слегка
перекосило, и летом Хуан выставлял окна, а на зиму вставлял опять.

Кресло водителя протерлось до пружин, но на протертом месте лежала
цветастая ситцевая подушка двоякого назначения - оберегать водителя и
прижимать голые пружины. На ветровом стекле висели талисманы: детский
башмачок - для охраны, потому что неверные ножки младенца требуют
постоянной осмотрительности и божьего попечения, и крошечная боксерская
перчатка - это для силы, силы кулака на брошенном вперед предплечье,
силы поршня, толкающего шатун, силы человека как ответственной и гордой
личности. Еще на ветровом стекле висела пухленькая целлулоидная куколка
в вишнево-зеленом головном уборе из страусовых перьев и соблазнительном
саронге. Она была для радостей плоти, глаза, слуха, обоняния. На ходу
игрушки крутились, качались и прыгали перед глазами водителя.

Там, где ветровое стекло делила пополам средняя стойка, на
приборной доске расположилась маленькая металлическая, ярко раскрашенная
Дева Гвадалупская. Лучи от нее шли золотые, одежды на ней были
лазоревые, и стояла она на молодом месяце, который держали херувимы. Она
олицетворяла связь Хуана с вечностью. К церковной и догматической
стороне религии это имело мало касательства, а больше - к религии как
памяти и чувству. Смуглая Дева напоминала Хуану и о матери, и о темном
домике, где мать, говорившая по-испански с легким ирландским акцентом,
его вырастила. Потому что Деву Гвадалупскую мать выбрала своей личной
богиней. Отставку получили св. Патрик и св. Бригита и десять тысяч
бледных северных дев, на их место взошла эта смуглая, с настоящей кровью
в жилах, близкая к людям.

Мать преклонялась перед своей Девой, чей день отмечают лопающимися
в небе ракетами, а отец Хуана, мексиканец, понятно, не видел тут ничего
особенного. Естественно, что в дни святых пускают ракеты. Как же иначе?
Взлетающая с треском трубка - это, понятно, душа возносится в небо, а
гремучая вспышка вверху - это торжественный вход в тронный зал Небес.
Хуан Чикой хотя и не был набожным человеком, в свои пятьдесят лет не вел
бы автобус с легкой душой, если бы за ним не приглядывала Гвадалупана.
Религия его была практическая.

Под святой в щитке было отделение для мелочей, и там лежали
револьвер "смит-вессон" калибра 11,43 мм, бинт, пузырек йода, флакон
лавандовой нюхательной соли и непочатая пол-литровая бутылка виски. Хуан
считал, что с таким снаряжением он готов почти к любой непредвиденности.

На переднем бампере автобуса когда-то была надпись, до сих пор еще
различимая: "El grand Poder de Jesus""Великая сила Иисусова". Она
осталась от прежнего владельца. Теперь же на обоих бамперах было четко
выведено простое слово "Любимая". И все, кто знал автобус, знали его как
"Любимую". Сейчас "Любимая" была парализована: задние колеса сняты, зад
висел в воздухе, опираясь на десятисантиметровый брус, перекинутый между
козлами.

Хуан держал новую коронную шестерню, катал в ней ведущую.

- Поднеси поближе свет,- сказал он Прыщу и прокатил шестеренку по
всему кольцу.- Помню, раз поставил новое кольцо со старой шестеренкой
-сразу полетело.

- Когда зуб ломается, гремит прилично,- сказал Прыщ.- Звук такой,
как будто он сквозь пол в тебя летит. Как вы думаете, почему он
сломался?

Хуан держал кольцевую шестерню перед собой торцом и медленно вел по
ней малую, проверяя на просвет зацепление.

- Не знаю,- ответил он.- В металле и вообще в машинах много
непонятного. Возьми Форда. Он выпустит сотню машин, и две или три из них
- ни к черту. Не что-нибудь одно барахлит,- вся машина барахло. И
рессоры, и мотор, и помпа, и вентилятор, и карбюратор. Она вся
помаленьку разваливается, и никто не знает, почему так. Возьми другую
машину, тоже с конвейера,- вроде такая же, как все, да не такая. В ней
что-то есть, чего в других нет. В ней силы больше. Как в крепком
человеке. Делай с ней что хочешь - все выдержит.

-У меня была такая,- сказал Прыщ.- "Форд-А". Я ее продал. Спорить
могу, она еще бегает. Ездил на ней три года и десяти центов на ремонт не
истратил.

Луан положил новые шестерни на подножку и поднял с земли старую. Он
пальцем потрогал обломок зуба.

- Металл - хитрая вещь,- сказал он.- Иногда он как будто устает.
Знаешь, у нас в Мексике люди держали по два, по три мясных ножа. Одним