несколько звезд.
звезды все-таки есть. Горят и не гаснут. Савинков, смеясь, обнял его.
отрывисто:
дверь. Савинков знал, почему торопился со сходки. Поднимаясь, внутренне
проговорил:-"В окне свет". - Войдя, услыхал: - Вера поет вполголоса за
стеной. И чем слышней пела Вера, тем сильней хотелось ее видеть.
Снова стал приближаться. Когда был у двери, Савинков распахнул:
Савинков сказал:
На далекой каланче запел жалобно набат. Вера обрадовалась пожару, чтоб
встать. Подойдя к окну, сказала:
Бежали люди. Сзади смешно ковыляла толстая женщина с палкой.
что нельзя обернуться. Вера не успела подумать, хотела закрыть глаза,
вырваться, повернуться. Вместо этого - закружилась голова. Савинков, держа
ее, целовал глаза, щеки, руки. Вера почувствовала запах одеколона. Что
говорил, не разбирала. Видела что бледнеет, став необыкновенно близким. И,
почувствовав, что под шепот падает, Вера закрыла глаза. Не испытывая
счастья, обхватила его за плечи.
дышит дымом. Но квартира безопасна. Потому так и спорят члены кружка
"Социалист". Брюнетка с жгучим семитским профилем, Гордон стоит у двери.
Посредине жестикулирует марксист-студент Савинков, требуя политической
борьбы, сближения с народниками. Слушает рабочий Комай, упершись руками в
колена, с лицом, словно вырубленным топором. Курит студент Рутенберг.
Поблескивает черным пенсне краснорыжий человек средних лет с лошадиным,
цвета алебастра, лицом М.И. Гурович, сидит он возле рабочего Толмачева,
смуглого цыгана защепившего складкой переносицу, чтобы лучше понять
Савинкова.
тоска. Хлопает в мозолистые ладоши. И Гурович аплодирует, крича:
старший.
за остывшим чаем. Но руку горячо жмет Гурович.
плечу.
Подъяческой. Оба чувствуют, как было накурено в комнате. Охватила сырость
ночных мокрых тротуаров. А Ева Гордон открывает окно. И зелено-синим столбом
тянется дым кружка "Социалист" вверх, в побледневшую петербургскую ночь.
Гурович в темно-синем халате с пушистыми кистями сидел, задумавшись, в
кабинете. Эту весну он решил провести в Крыму. Лицо было сосредоточено. Он
что-то обдумывал. Потом на листе ин-фолио вывел - "Директору департамента
полиции по особому отделу".
елизаветинские окна вплывало солнце, заливая Гуровича за столом ярким
светом.
же малым углом сердца хотела большего. Больше ласки, участия, ждала тихих
слов, чтоб в любви рассказать накопившееся.
женщину трудно обмануть, она по своему слышит мужчину.
меня замирает жизнь. Ты даже не представляешь, как я мучусь, боюсь, когда ты
на собраниях.
Савинков, блестя монгольскими углями глаз.
скрещенные, похожие на оранжерейные цветы, руки с тонкими кистями. Он
казался Савинкову похожим на отрока Сергея Радонежского с картины Нестерова.
Каляев задумчиво забывал в пространстве светлые глаза. Говорил Савинков.
каждый нерв чувствовал, каждый мускул, вот я и против тех, кто в нашей
группе придавлен экономизмом, отрицает необходимость борьбы рабочих на
политическом фронте. Возьми вот "Рабочую мысль", ведь читают с жадностью,
даже пьяницы, старики читают. Задумываются, почему, мол, студенты бунтуют?
Стало быть нельзя смотреть на рабочего, как на дитятю. У него интересы выше
заработной платы. А у нас не понимают, поэтому отстают от стихийного подъема
масс. А подъем, Янек, растет на глазах. И горе наше будет в том, если мы,
революционеры, не найдем русла по которому бы пошла революция. Ты знаешь,
вот Толмачев, молодой красавец слесарь, рассказал я им на Александровском
сталелитейном о народовольцах-террористах. Едем с завода, а он вдруг - эх,
Борис Викторович, как узнал я от вас, что в Шлиссельбурге еще 13 человек
сидят - душа успокоиться не может! - Чем это кончится? Бросит такой Толмачев
кружки наших кустарей, выйдет на улицу и всадит околодочному нож в сердце!
барса, как смеясь говорил Каляев: - "ходил как барс, по слову летописца".
убивать?
Потом рванул звонок четыре раза, не оборачиваясь на солдат.
четверо. Ротмистр с злым, покрытым блестящей смуглью, лицом шагнул на
Савинкова.
руками о стол, стояла бледная Вера.
холодноватых щек. Но лишь - взглянула. Он ответил взглядом, в котором
показались любовь и нежность.
вышел с жандармами. Вера слышала шаги. Видела, как тронулись извозчики.
Наступила какая-то страшная тишина. И Вера, рыдая, упала на кровать.
улицы, бесконечные мосты в эту ночь стали прямее, бесконечнее. Савинкову
казалось, жандарм едет с закрытыми глазами. На Зверинской обогнали веселую