стерилизованными портняжными ножницами, которые взяла у своей матери. Та
отнеслась к познаниям дочери недоверчиво, хотя и не без некоторой доли
восхищения.
сирены: так до зверей, забившихся в чащу леса, доносятся голоса охотников.
Дом рухнул. Руины зловеще приглушали звук, и мать Брилаха, которая
оставалась в подвале одна с четырнадцатилетней повитухой, услышала крики
остальных, - они пытались выбраться наверх сквозь завалившийся проход.
приходилось с ней встречаться.
кусок зеленоватого мыла.
заворачивала ребенка в одеяло.
грязное полотенце, подсунутое ей под голову неизвестным благодетелем, и
несколько фотографий мужа: на одной он был снят еще до армии, в спецовке
слесаря, выглядел очень молодо и улыбался, на другой он был уже ефрейтором
танковых войск и тоже улыбался, на третьей - унтером с железным крестом
второй степени и боевыми отличиями, и опять-таки улыбался, и самая
последняя - она получила ее только на прошлой неделе, - где он уже
фельдфебель с двумя крестами и все с той же улыбкой.
восток; спустя два месяца, в саксонской деревушке, она узнала, что муж
погиб.
истлевает теперь где-то между Запорожьем и Днепропетровском. И вот на
двадцать втором году жизни она стала вдовой. У нее трехмесячный ребенок,
два полотенца, две кастрюльки, немножко денег, и она очень хороша собой.
сознании, что рядом с матерью всегда должен быть какой-нибудь дядя.
форму. Эрих принадлежал к загадочной категории дядей и к не менее
загадочной категории наци. И с той и с другой категорией дело обстояло не
совсем ясно. Генрих почувствовал это еще четырехлетним мальчонкой, но
понять, в чем дело, конечно, не мог. У дяди Эриха была болезнь, которая
называлась _астма_: стоны по ночам, кряхтение и жалобный вопль: "Дышать
нечем!" - платки, смоченные уксусом, и запах камфоры, и настои с каким-то
диковинным ароматом. Домой из Саксонии вместе с ними перекочевал предмет,
который когда-то принадлежал Эриху, - зажигалка. Эрих остался в Саксонии,
а зажигалка перекочевала с ними, и запах Эриха сохранился навсегда в
памяти.
_американских_ сигарет и сырого алебастра да еще запах растопленного на
сковородке маргарина и жареного картофеля. Звали его Герт, и был он не так
далек и непонятен, как тот, которого звали Эрих и который остался в
Саксонии. Герт работал облицовщиком, и слово "облицовщик" было неотделимо
от запаха сырого алебастра, сырого цемента. И еще с Гертом было связано
другое слово, которое он повторял на каждом шагу и которое после его ухода
сохранилось в лексиконе матери, - слово _дерьмо_. Это такое слово, которое
матерям почему-то можно говорить, а детям строго-настрого запрещается. И
еще Герт оставил на память, кроме запахов и этого слова, - ручные часы,
которые он подарил матери, мужские ручные часы на восемнадцати камнях -
какое-то совершенно непонятное определение качества часов.
прокормить себя и мать, выполняя на черном рынке всевозможные поручения
многочисленных обитателей дома. Хорошенький мальчуган, похожий на отца,
ежедневно в двенадцать уходил из дому, вооруженный деньгами и отличной
памятью, и добывал то, что можно было раздобыть, - хлеб, табак, сигареты,
кофе, сласти, а иногда даже такие роскошные вещи, как маргарин, масло,
электролампочки. Когда надо было делать большие покупки, он служил для
соседей проводником, потому что знал, кто чем торгует на черном рынке, и
вообще знал там каждую собаку. Среди спекулянтов он пользовался
неприкосновенностью, и всякий, кого уличали в попытке надуть малыша,
подвергался беспощадному бойкоту и вынужден был открывать торговлю
где-нибудь в другом месте.
только хлеб насущный, он приобрел и феноменальную способность к устному
счету. Способность эта выручала его в школе несколько лет подряд. Лишь в
третьем классе они начали проходить примеры, которые он решал на практике
задолго до школы.
две марки?
очень скверные месяцы, когда он покупал хлеб по пятьдесят или по сто
граммов, табак - еще меньшими дозами, кофе на лоты - крохотные порции, а
это требует немалой сноровки в обращении с дробями, если ты не хочешь,
чтобы тебя надули.
"Виргиния", жаренный на маргарине картофель с луком; и еще в наследство от
Герта осталось слово _дерьмо_, которое навсегда вошло в лексикон матери,
и, наконец, одна ценная вещь - мужские ручные часы. После внезапного
исчезновения Герта мать плакала, чего не было после расставания с Эрихом,
а вскоре объявился новый дядя по имени Карл. Карл стал требовать, чтобы
его называли папой, хотя он не имел на это ни малейшего права. Карл служил
в магистратуре и ходил не в старом кителе, как Герт, а в настоящем
костюме, и Карл возвестил громким голосом начало "новой жизни".
слова Карл повторял двадцать раз на дню. Запахом Карла был запах супов,
которые отпускались служащим магистратуры на льготных условиях; супы, как
бы они ни назывались, жирные они были или сладкие, все равно, от всех
супов пахло термосом и изобилием. Карл ежедневно приносил в старом
солдатском бачке половину своей порции, иногда и больше, когда подходила
его очередь получать дополнительную порцию. Понять причину этой льготы
Генрих так и не смог. С чем бы ни варили суп - со сладкими клецками или с
бычьим хвостом, - все равно он отдавал термосом, и все равно он был
великолепен. Для бачка сшили брезентовый чехольчик, а ручку обвязали
суровыми нитками, Карл не мог возить бачок в портфеле, так как в трамвае
всегда очень толкались, суп расплескивался и пачкал портфель. Карл был
добродушный и нетребовательный, но его появление имело и неприятные
последствия, потому что он был хоть и нетребовательный, да строгий и
категорически запретил Генриху всякие походы на черный рынок. "Как
государственный служащий, я не могу допустить... не говоря уже о том, что
это подрывает моральные устои и народное хозяйство". Строгость Карла
пришлась на тяжелый 1947 год. Скудные пайки, если вообще их можно было
назвать пайками, - и Карловы супы не шли ни в какое сравнение с былыми
заработками Генриха. Генрих спал в одной комнате с матерью и Карлом -
точно так же, как он спал в одной комнате с матерью и дядей Гертом, с
матерью и дядей Эрихом.
поворачивался к ним спиной и смотрел на карточку отца. Отец был снят в
форме фельдфебеля танковых войск незадолго до смерти. В доме хозяйничали
разные дяди, но фотография отца продолжала висеть на стене. И все-таки,
даже отвернувшись, он слышал шепот Карла, хотя и не разбирал отдельных
слов, и слышал хихиканье матери. Из-за этого хихиканья он порой ненавидел
мать.
которое называлось "он". "Мне он ни к чему", - все время говорила мать. "А
мне к чему", - говорил Карл. Только потом Генрих понял, что значило "он".
Вскоре мать попала в больницу, и Карл был очень огорчен и сердит, но
ограничился тем, что сказал ему: "Ты тут ни при чем".
мать, изжелта-бледная, но улыбающаяся, хотя ей было "так больно, так
больно". Карл мрачно стоял у ее постели: "Между нами все кончено, раз ты
"его"..."
больницы. Генрих оставался пять дней под присмотром соседки, которая тут
же снова стала посылать его на черный рынок. Всюду были уже новые люди и
новые цены, и никого больше не занимало, обсчитывают Генриха или нет.
Билькхагер, у которого он всегда покупал хлеб, сидел в тюрьме, седой
папаша, который торговал табаком и сладостями, тоже угодил в тюрьму, его
застали на месте преступления, когда он пытался забить лошадь в
собственном дворе. Все изменилось, стало дороже и хуже. И Генрих
обрадовался, когда из больницы вернулась мама; потому что соседка с утра
до вечера рассказывала ему о том, как она похудела и какая раньше была
пышная, или рассказывала о всяких вкусных вещах. Сказочные воспоминания о
шоколаде и мясе, о пудингах и сливках совершенно сбивали его с толку,
потому что он не имел ни малейшего представления об этих лакомствах.
поступила работать на кухню, где варились супы для служащих магистратуры.
Теперь они каждый день получали по три литра супа, а то, что не съедали
сами, выменивали на хлеб или табак. По вечерам мать сидела у
радиоприемника вместе с ним, тихая, задумчивая, курила, от нее только и
можно было услышать: "Все мужчины - трусы".
конца рассказывала, что до войны весила почти семь пудов. "Вот посмотри на
меня, хорошенько посмотри и представь себе, что я весила до войны больше
семи пудов, во мне было ровно двести тридцать четыре фунта [немецкий фунт
Херберт Фрэнк
Влодавец Леонид
Афанасьев Роман
Шилова Юлия
Скальци Джон
Лондон Джек