Чтение 3–й страницы книги ~Генеральная репетиция~

"смелость".

...Когда мы с женою вошли в зал и заняли места - где-то, примерно, ряду
в пятнадцатом, - все головы обернулись к нам и на всех лицах изобразилось
этакое печально-сочувственное выражение - таким выражением обычно встречают
на похоронах не слишком близких родственников усопшего.

А Солодовников посмотрел на меня особо. Солодовников посмотрел на меня
так, что я, сам того не желая, усмехнулся.

Я хорошо, на всю жизнь, запомнил подобный взгляд.

...После того, как мы переехали из Севастополя в Москву, мы поселились
в Кривоколенном переулке, в доме номер четыре, который в незапамятные
времена - сто с лишним лет тому назад - принадлежал семье поэта Дмитрия
Веневитинова. Осенью тысяча восемьсот двадцать шестого года, во время
короткого наезда в Москву, Александр Сергеевич Пушкин читал здесь друзьям
свою, только что законченную, трагедию "Борис Годунов".

В зале, где происходило чтение, мы и жили. Жили, конечно, не одни. При
помощи весьма непрочных, вечно грозящих обрушиться перегородок, зал был
разделен на целых четыре квартиры - две по правую сторону, если смотреть от
входа, окнами во двор; две по левую - окнами в переулок, и между ними
длинный и темный коридор, в котором постоянно, и днем и ночью, горела под
потолком висевшая на голом шнуре тусклая электрическая лампочка.

Окна нашей квартиры выходили во двор. Вернее, даже не во двор, а на
какой-то удивительно нелепый и необыкновенно широкий балкон, описанный в
воспоминаниях Погодина о чтении Пушкиным "Бориса Годунова".

А во дворе, в одноэтажном выбеленном сараеобразном доме, который все по
старинке называли "службами", жил дворник Захар.

Был он добрейшей души человек, но горький пьяница. В конце концов, он
допился до белой горячки и умер.

Жена Захара решила после похорон и поминок уехать домой, в деревню.
Собралась она быстро, а перед отъездом, вроде бы на прощанье, устроила
распродажу оставшихся после Захара и ненужных ей в деревне вещей.

Прямо во дворе, на деревянном столе, очищенном от снега и застеленном
газетами, было разложено для всеобщего обозрения какое-то немыслимое шмотье
- все, что попадалось Захару в те недавние смутные годы, когда в
Веневитиновском доме, чуть не каждый месяц - а то и чаще - сменялись жильцы.
Одни уезжали - неведомо куда, другие приезжали - неведомо откуда. И все они
что-нибудь бросали, оставляли. А Захар подбирал. И теперь это брошенное и
подобранное лежало на деревянном столе, под открытым небом, на желтых
газетах - и некрупный снежок падал на рваную одежду и разрозненную обувь, на
искалеченные люстры, на чемоданы и кофры с продранными боками и оторванными
ручками, на всевозможнейшие деревяшки и железки неизвестного назначения.

А совсем с краю, уже даже и не на газете, как вещь воистину и в полном
смысле этого слова бесполезная и пустая, лежал альбом с марками.

Альбом был очень толстый и очень замурзанный. Марки в него были вклеены
как попало - неряшливо и небрежно, иные прямо оборотной стороной к бумаге.
Наклеивал их, видно, какой-то совершеннейший дурак и невежда. Но альбом,
повторяю, был очень толстый. И марок в нем было очень много. И когда я
спросил у жены Захара, сколько она за него хочет, она - не взглянув в мою
сторону и даже, кажется, не разобрав, к чему именно я прицениваюсь,
равнодушно ответила:

- Пять гривен.

Я понимал, что пятьдесят копеек - это большие деньги, но я всетаки
выпросил их у отца. И я купил этот альбом.

Несколько дней подряд я, как скупой рыцарь, подсчитывал количество не
испорченных (не "бракованных" - так полагалось говорить) марок в "Альбоме
Захара". Их оказалось что-то около двух с половиной тысяч штук. В основном
это были русские дореволюционные марки.

Как большинство начинающих, я мечтал о "треуголках" с далекого острова
Борнео, о черных лебедях Тасмании и Новой Зеландии, о красочных марках
Бельгийского Конго. А тут все были какие-то двуглавые орлы и унылые портреты
государей-императоров.

Но я не огорчался. Я знал, что есть чудаки, которые собирают именно
старые русские марки, что можно совершить обмен - но для этого полагалось,
по всем законам, определить хотя бы приблизительную ценность марок в
"Альбоме Захара". Нужен был каталог.

А каталог, даже плохонький (я уж не говорю о знаменитом французском
каталоге Ивера) стоил так дорого, что я и заикнуться не смел, чтобы мне его
купили.

Но и тут отыскался выход.

Недалеко от нашего дома, у Мясницких (Кировских) ворот находился
Главный Почтамт. И ежедневно, часов с двух и до позднего вечера, в здании
Почтамта, у окошечка, за которым красномордый старик продавал открытки и
марки, собирались филателисты и нумизматы со всей Москвы.

Не было тогда, наверное, ни клуба, ни филателистического общества, и
поэтому все охотники за марками и старинными монетами толпились здесь, на
этом неприютном и шумном пятачке.

Прелюбопытнейшее это было зрелище - азартные мальчишки, вроде меня, мал
мала меньше, и почтенные седобородые старцы, пожилые мужчины этакого
профессорского обличья - в пенсне и старомодных глубоких калошах, и мятые
юркие личности неопределенного возраста, общественного положения и даже
пола. И у всех, не исключая самых седых и почтенных, были прозвища. Так,
например, глава всего этого сборища, непререкаемый авторитет по любым
вопросам филателии и нумизматики, длинный худой старик с козлиной бородкой и
противным скрипучим голосом назывался "Дядя Меша" или "Мешок".

Здесь можно было - купить, продать, совершить обмен, получить справку и
консультацию и, что самое главное, у красномордого "дедушки в окошке" был
каталог Ивера, в который он разрешал заглядывать всем желающим.

И вот, я отправился на Главный Почтамт. Для начала я взял с собой
только одну марку - ту, которую я по неизвестным причинам особенно не
взлюбил. Марка эта и вправду была какая-то ужасно скучная: большая,
квадратная, с невыразительным рисунком и надписью "Русский телеграф".

...В ответ на мою робкую просьбу, "дедушка в окошке" взял со стола
вожделенный, в синем матерчатом переплете, каталог Ивера и, еще не давая его
мне, коротко спросил:

- Какая страна?

- Россия.

"Дедушка в окошке" перелистал каталог, нашел нужную страницу, заложил
ее бумажной полосой и протянул, наконец, каталог мне.

Я взглянул на заложенную страницу и обомлел.

Некрасивая, большая, почти квадратная марка с невыразительным рисунком
и надписью "Русский телеграф", словом, та самая марка, которая - запрятанная
в пакетик - лежала сейчас у меня в нагрудном кармане, открывала раздел марок
России. Она была отмечена тремя звездочками, что, кажется, означало крайнюю
степень редкости, и стоила, если мне не изменяет память, не то двадцать
пять, не то тридцать пять тысяч франков.

- Ну, давай каталог! - проворчал "дедушка в окошке" и, увидев на моем
лице выражение идиотского восторга, граничащего с испугом, поинтересовался:

- Ты чего?

Я молча показал ему марку.

"Дедушка в окошке" издал горлом какой-то булькающий странный звук, и
окошко внезапно закрылось. Через мгновение (случай небывалый!) дедушка вышел
из стеклянной двери в перегородке и прямиком направился к дяде Меше. Я уж и
не знаю, что он ему там сказал, но только дядя Меша, мгновенно прервав
беседу с каким-то чрезвычайно франтоватым молодым человеком, обернулся,
поглядел на меня и, не здороваясь, протянул длинную худую руку:

- Покажите!.. Это ваша марка? - спросил он у меня через секунду и, не
дожидаясь ответа, вытащил из кармана бумажник и бережно спрятал в него
конвертик с маркой.

- Вот что, - сказал дядя Меша, - я сегодня же покажу эту марку
экспертам... Завтра ровно в три часа я буду здесь! Если ваша марка не
подделка, не "фальшак", то я предложу вам за нее чрезвычайно интересный и
выгодный для вас обмен!.. Будьте здоровы!..

...Но назавтра - ни в три, ни в четыре, ни в пять - дядя Меша на
Почтамт не пришел. Он явился только на третий день и когда, еще издали, я
увидел, как он проталкивается сквозь тяжелую вращающуюся дверь, я-не помня
себя от радости - со всех ног бросился к нему.

- Здравствуйте!

- Мое почтение?! - удивленно, холодно и небрежно ответил дядя Меша.

- Ну, как моя марка? - спросил я, глупо улыбаясь.

Лохматые брови дяди Меши полезли вверх:

- Ваша марка? Какая ваша марка?

- Ну, как же?! - залепетал я, уже чувствуя, что происходит что-то
ужасное и непоправимое. - Ну, вы же помните... Вы взяли у меня марку...
"Русский телеграф"...

- "Русский телеграф"?!

Дядя Меша скорчил презрительную усмешку.

- Милостивый государь! - сказал он, добивая меня окончательно,
поскольку ни до, ни после никто не называл меня "милостивым государем", - я
занимаюсь филателией больше сорока лет... Только недавно мне впервые удалось
достать "Русский телеграф" - и то в довольно плохой сохранности! Я знаю
коллекционеров - настоящих коллекционеров, которым за всю жизнь так и не
посчастливилось достать этот раритет...

Что такое "раритет" я не знал, но мне уже было все равно.

Несколько мятых личностей обступили нас, с мрачным интересом
прислушиваясь к нашему разговору.

Усмешка на губах дяди Меши стала еще язвительнее:

- Позвольте, позвольте... Теперь я припоминаю... Да, действительно, вы
дали мне на обмен марку, но она оказалась такой бессовестной, такой грубой
подделкой, что я ее просто-напросто выбросил!..

Великое правило "черного рынка", первейшая заповедь всех и всяческих