Чтение 3–й страницы книги ~Генерал и его армия~

понимаю, командующему иной раз хочется нахрапом подъехать, застать все как
есть. Так это одно другому не мешает. У нас - своя линия и своя задача.
Комдив того знать не будет, когда Фотий Иваныч нагрянет, лишь бы мы знали.
- А я-то думал, - сказал Сиротин, усмехаясь, - вы шпионами занимаетесь.
- Мы всем занимаемся. Но сейчас главное, чтоб ни на минуту командующий
из-под опеки не выпадал. Это ты мне обещаешь?
Сиротин усиленно морщил лоб, выгадывая время. Как будто ничего плохого
не было, если всякий раз, куда бы ни направились они с генералом, об этом
будет известно майору Светлоокову. Но как-то коробило, что ведь придется ему
сообщать скрытно от генерала.
- Это как же так? - спросил Сиротин. - От Фотия Иваныча тайком?
- Уу! - прогудел майор насмешливо. - Кило презрения у тебя к этому
слову. Именно тайком, негласно. Зачем же командующего в это посвящать,
беспокоить?
-- Не знаю, - сказал Сиротин, - как это так можно...
Майор Светлооков вздохнул долгим печальным вздохом.
- И я не знаю. А нужно. А приходится. Так что же нам делать? Раньше вот
в армии институт комиссаров был - куда как просто! Чего я от тебя уже час
добиваюсь, комиссар бы мне, не думая, пообещал. А как иначе? Комиссар и
контрразведчик - первые друг другу помощники. Теперь - больше доверия
военачальнику, а работать стало куда сложнее. К члену Военного совета не
подкатись, он тоже теперь "товарищ генерал", ему это звание дороже
комиссарского, станет он такой "чепухой" заниматься! Ну, а мы, скромные
людишки, обязаны заниматься, притом - тихой сапой. Да уж, Верховный нам
осложнил задачу. Но - не снял ее!
Эта печаль и озабоченность в голосе майора, и его откровенность, да и
бремя задачи, исходившей не от кого-нибудь, от Верховного, - все
складывалось так, что Сиротину как будто уже и не во что было упираться.
- Звонить, ведь оно, знаете... У связиста линия занята. А когда и
свободна, тоже так просто не соединит. Ему и сообщить же надо, куда звонишь.
Так до Фотия Иваныча дойдет. Нет, это...
- Что "нет"? - Майор Светлооков приблизил к нему лицо. Он враз
повеселел от такой наивности Сиротина. - Ну, чудак же ты! Неужели так и
попросишь: "А соедини-ка меня с майором Светлооковым из "Смерша"? Не-ет, так
мы все дело провалим. Но можно же по холостой части. В смысле - по бабьей.
Эта линия всегда выручит. Ты Калмыкову из трибунала знаешь? Старшую
машинистку.
Сиротину вспомнилось нечто рыхлое, чересчур грудастое и, на его
двадцатишестилетний взгляд, сильно пожилое, с непреклонно начальственным
лицом, с тонко поджатыми губами, властно покрикивающее на двух подчиненных
барышень.
- Что, не объект для страсти? - Майор улыбнулся быстро порозовевшим
лицом. - Вообще-то на нее охотники имеются. Даже хвалят. Что поделаешь,
любовь зла! К тому же, у нас не женский монастырь. Вот в Европу вступим - не
в этот год, так в следующий, - там такие монастыри имеются, специально
женские. Точней сказать, девичьи. Потому как монашки эти, "кармелитки"
называются, клятву насчет девственности дают - до гроба. Во, какая жертва!
Так что невинность гарантируется. Бери любую - не ошибешься.
Сверхсуровые эти "кармелитки", в сиротинском воображении соотнесясь
почему-то с "карамельками", выглядели куда как маняще и сладостно. Что же до
той, грудастой, все-таки не представилось ему, как бы он стал приударять за
ней или хотя бы трепаться по телефону.
- Зер гут, - согласился майор. - Избираем другой варьянт. Как тебе -
Зоечка? Не та, не из трибунала, а которая в штабе телефонисткой. С
кудряшками.
Вот эти пепельные кудряшки, свисавшие из-под пилотки спиральками на
выпуклый фаянсовый лобик, и взгляд изумленный - маленьких, но таких ярких,
блестящих глаз, - и ловко пригнанная гимнастерка, расстегнутая на одну
пуговку, никогда не на две, чтоб не нарваться на замечание, и хромовые,
пошитые на заказ сапожки, и маникюр на тонких пальчиках - все было куда
поближе к желаемому.
- Зоечка? - усомнился Сиротин. - Так она же вроде с этим... из
оперативного отдела. Чуть не жена ему?
- У этого "чуть" одно тайное препятствие имеется - супруга законная в
Барнауле. Которая уже письмами политотдел бомбит. И двое отпрысков нежных.
Тут придется какие-то меры принимать... Так что Зоечка не отпадает, советую
заняться. Подкатись к ней, наведи переправы. И - звони ей откуда только
можно. Что, тебя связист не соединит? Шофера командующего? Дело ж понятное,
можно сказать - неотложное. Ты только - понахальнее, место свое в армии
нужно знать. В общем, ты ей: "Трали-вали, как вы спали?" - и, между прочим,
так примерно: "К сожалению, времени в обрез, через часик, ждите, от Иванова
звякну". Много болтают по связи, одним трепом больше... Ну, и это не
обязательно, мы в дальнейшем шифр установим, на каждое хозяйство свой
пароль. Что тебе еще не ясно?
- Да как-то оно...
- Что "как-то"? Что?! - вскричал майор сердито. И Сиротину не
показалось странным, что майор уже вправе и осерчать на него за
непонятливость, даже отчитать гневно. - Для себя я, по-твоему, стараюсь? Для
сохранения жизни командующего! И твоей, между прочим, жизни. Или ты тоже
смерти ищешь?!
И он всердцах, со свистом, хлестнул себя по сапогу невесть откуда
взявшимся прутиком - звук как будто ничтожный, но заставивший Сиротина
внутренне съежиться и ощутить холодок в низу живота, тот унылый мучительный
холодок, что появляется при свисте снаряда, покинувшего ствол, и его шлепке
в болотное месиво - звуках самых первых и самых страшных, потому что и
грохот лопающейся стали, и фонтанный всплеск вздымающейся трясины, и треск
ветвей, срезанных осколками, уже ничем тебе не грозят, уже тебя миновало.
Этот дотошный, прилипчивый, всепроникающий майор Светлооков углядел то, что
сидело в Сиротине и не давало жить, но он же углядел и большее: что с
генералом и впрямь происходит что-то опасное, гибельное - и для него самого,
и для окружающих его. Когда, стоя во весь рост на пароме в заметной своей
черной кожанке, он так картинно себя подставлял под пули с правого берега,
под пули пикирующего "Юнкерса", это не бравада была, не "пример личной
храбрости", а то самое, что время от времени постигало иных и называлось -
человек ищет смерти.
Вовсе не в отчаянном положении, не в кольце охвата, не под дулами
заградотряда, но часто в успешном наступлении, в атаке человек делал
бессмысленное, непостижимое: бросался врукопашную один против пятерых, или,
встав во весь рост, бросал одну за другой гранаты под движущийся на него
танк, или, подбежав к пулеметной амбразуре, лопаткой рубил прыгающий ствол -
и почти всегда погибал. Опытный солдат, он отметал все шансы уклониться,
выждать, как-нибудь исхитриться. Было ли это в помешательстве, в ослепляющем
запале, или так источил ему душу многодневный страх, но слышали те, кто
оказывались поблизости, его крик, вмещавший и муку, и злобное торжество, и
как бы освобождение... А накануне - как припоминали потом, а может быть,
просто выдумывали - бывал этот человек неразговорчив и хмур, жил как-то
невпопад, озирался непонятным, в себя упрятанным взглядом, точно уже
провидел завтрашнее. Сиротин этих людей не мог постичь, но то, что их
повлекло умереть так поспешно, было, в конце концов, их дело, они за собой
никого не звали, не тащили, а генерал и звал, и тащил. Чего ему,
спрашивается, не сиделось в скорлупе бронетранспортера, который был же рядом
на пароме? И не подумалось ему, что так же картинно под те же пули
подставляли себя и люди, обязанные находиться при нем неотлучно? Но вот
нашелся же один, кто все понял, разглядел юрким глазом генеральские игры со
смертью и пресечет их своим вмешательством. Как это ему удастся, ну вот хотя
бы как отведет он в небе шальной снаряд, почему-то Сиротина не озадачивало,
как-то само собою разумелось, хотелось лишь всячески облегчить задачу этому
озабоченному всесильному майору, рассказать поподробнее о странностях
генеральского поведения, чтобы учел в каких-то своих расчетах.
Майор его слушал не перебивая, понимающе кивал, иной раз вздыхал или
цокал языком, затем далеко отшвырнул свой прутик и передвинул на колени
планшетку. Развернув ее, стал разглядывать какой-то листок, упрятанный под
желтым целлулоидом.
- Так,- сказал он, - на этом покамест закруглимся. На-ка вот, распишись
мне тут.
- Насчет чего? - споткнулся разлетевшийся Сиротин.
- Насчет неразглашения. Разговору нас, как ты понимаешь, не для любых
ушей.
- Так... зачем же? Я разглашать не собираюсь.
-- Тем более, чего ж не расписаться? Давай не ломайся.
Сиротин, уже взяв карандашик, увидел, что расписаться ему следует в
самом низу листка, исписанного витиеватым изящным почерком, наклоненным
влево.
- Тезисы, - пояснил майор. - Это я схемку набросал, как у нас примерно
пойдет беседа. Видишь - сошлось, в общем и целом.
Сиротина удивило это, но отчасти и успокоило. В конце концов, не
сообщил он этому майору ничего такого, чего тот не знал заранее. И он
расписался нетвердыми пальцами.
- И всего делов. - Майор, усмехаясь Сиротину, застегнул аккуратно
планшетку, откинул ее за спину и встал. - А ты, дурочка, боялась. Пригладь
юбку, пошли.
Он вышагивал впереди, крепко переступая налитыми, обтянутыми мягким
хромом ногами балетного танцовщика, планшетка и пистолет елозили и
подпрыгивали на его крутых ягодицах, и у Сиротина было то ощущение, что у
девицы, возвращающейся из лесу вслед за остывшим уже соблазнителем и которая
тем пытается умерить уязвление души, что сопротивлялась как могла.
- А кстати, - майор вдруг обернулся, и Сиротин едва не налетел на него,
- раз уже нас на эти темы клонит... Может, ты мне сон объяснишь? Умеешь сны
отгадывать? Значит, прижал я хорошего бабца в подходящей обстановке. В уши
ей заливаю - про сирень там, про Пушкина-Лермонтова, а под юбкой шурую -