Чтение 3–й страницы книги ~Москва и москвичи~

мрачные бездны. Всем Хитровым рынком заправляли двое городовых -- Рудников и
Лохматкин. Только их пудовых кулаков действительно боялась "шпана", а "деловые
ребята" были с обоими представителями власти в дружбе и, вернувшись с каторги
или бежав из тюрьмы, первым делом шли к ним на поклон. Тот и другой знали в лицо
всех преступников, приглядевшись к ним за четверть века своей несменяемой
службы. Да и никак не скроешься от них: асе равно свои донесут, что в такую-то
квартиру вернулся такой-то. Стоит на посту властитель Хитровки, сосет трубку и
видит--вдоль стены пробирается какая-то фигура, скрывая лицо. -- Болдох! --
гремит городовой. И фигура, сорвав с головы шапку, подходит. -- Здравствуйте,
Федот Иванович! -- Откуда? -- Из Нерчинска. Только вчера прихрял. Уж извините
пока что... -- То-то, гляди у меня, Сережка, чтоб тихо-мирно, а то... -- Нешто
не знаем, не впервой. Свои люди... А когда следователь по особо важным делам В.
Ф. Кейзер спросил Рудникова: -- Правда ли, что ты знаешь в лицо всех беглых
преступников на Хитровке и не арестуешь их? -- Вот потому двадцать годов и стою
там на посту, а то и дня не простоишь, пришьют! Конечно, всех знаю. И
"благоденствовали" хитрованцы под такой властью. Рудников был тип единственный в
своем роде. Он считался даже у беглых каторжников справедливым, и поэтому только
не был убит, хотя бит и ранен при арестах бывал не раз. Но не со злобы его
ранили, а только спасая свою шкуру. Всякий свое дело делал: один ловил и держал,
а другой скрывался и бежал. Такова каторжная логика. Боялся Рудникова весь
Хитров рынок как огня: -- Попадешься--возьмет! -- Прикажут--разыщет. За двадцать
лет службы городовым среди рвани и беглых у Рудникова выработался особый взгляд
на все: -- Ну, каторжник... Ну, вор... нищий... бродяга... Тоже люди, всяк жить
хочет. А то что? Один я супротив всех их. Нешто их всех переловишь? Одного
пымаешь--другие прибегут... Жить надо! Во время моих скитаний по трущобам и
репортерской работы по преступлениям я часто встречался с Рудниковым и всегда
дивился его умению найти след там, где, кажется, ничего нет. Припоминается одна
из характерных встреч с ним. С моим другом, актером Васей Григорьевым, мы были в
дождливый сентябрьский вечер у знакомых на Покровском бульваре. Часов в
одиннадцать ночи собрались уходить, и тут оказалось, что у Григорьева пропало с
вешалки его летнее пальто. По следам оказалось, что вор влез в открытое окно,
оделся и вышел в дверь. -- Соседи сработали... С Хитрова. Это уж у нас бывалое
дело. Забыли окно запереть!--сказала старая кухарка. Вася чуть не плачет--пальто
новое. Я его утешаю: -- Если хитрованцы, найдем. Попрощались с хозяевами и пошли
в 3-й участок Мясницкой части. Старый, усатый пристав полковник Шидловский имел
привычку сидеть в участке до полуночи; мы его застали и рассказали о своей беде.
-- Если наши ребята--сейчас достанем. Позвать Рудникова, он дежурный! Явился
огромный атлет, с седыми усами и кулачищами с хороший арбуз. Мы рассказали ему
подробно о краже пальто. -- Наши! Сейчас найдем... Вы бы пожаловали со мной, а
они пусть подождут. Вы пальто узнаете? Вася остался ждать, а мы пошли на Хитров
в дом Буниных. Рудников вызвал дворника, они пошептались. -- Ну, здесь взять
нечего. Пойдем дальше! Темь. Слякоть. Только окна "Каторги" светятся красными
огнями сквозь закоптелые стекла да пар выходит из отворяющейся то и дело двери.
Пришли во двор дома Румянцева и прямо во второй этаж, налево в первую дверь от
входа. -- Двадцать шесть! -- крикнул кто-то, и все в ночлежке зашевелились. В
дальнем углу отворилось окно, и раздались один за другим три громких удара,
будто от проваливающейся железной крыши. -- Каторга сигает! -- пояснил мне
Рудников и крикнул на всю казарму:--Не бойтесь, дьяволы! Я один, никого не
возьму, так зашел... -- Чего ж пугаешь зря! --обиделся рыжий, солдатского вида
здоровяк, приготовившийся прыгать из окна на крышу пристройки. -- А вот морду я
тебе набью, Степка! --За что же, Федот Иванович? -- А за то, что я тебе не велел
ходить ко мне на Хитров. Где хошь пропадай, а меня не подводи. Тебя ищут...
Второй побег. Я не потерплю!.. -- Я уйду... Вон "маруха" завела!--И он подмигнул
на девицу с синяком под глазом. -- П-пшел! Чтоб я тебя не видел! А кто в окно
сиганул? Зеленщик? Эй, Болдоха, отвечай! Молчание. -- Кто? Я спрашиваю! Чего
молчишь? Что я тебе-- сыщик, что ли? Ну, Зеленщик? Говори! Ведь я его хромую
ногу видел. Болдоха молчит. Рудников размахивается и влепляет ему жесточайшую
пощечину. Поднимаясь с пола, Болдоха сквозь слезы говорит: -- Сразу бы так и
спрашивал. А то канителится... Ну, Зеленщик! -- Черт с ним! Попадется, скажи
ему, заберу. Чтоб утекал отсюда. Подводите, дьяволы. Пошлют искать-- все одно
возьму. Не спрашивают--ваше счастье, ночуйте. Я не за тем. Беги наверх, скажи
им, дуракам, чтобы в окна не сигали, а то с третьего этажа убьются еще! А я
наверх, он дома? -- Дрыхнет, поди! Зашли в одну из ночлежек третьего этажа. Там
та же история: отворилось окно, и мелькнувшая фигура исчезла в воздухе. Эту
ночлежку Болдоха еще не успел предупредить. Я подбежал к открытому окну. Подо
мной зияла глубина двора, и какая-то фигура кралась вдоль стены. Рудников
посмотрел вниз. -- Л ведь это Степка Махалкин! За то и Махалкиным прозвали, что
сигать с крыш мастак. Он? -- Васьки Чуркина брат, Горшок, а не Махалкин,--
послышался из-под нар бас-октава. -- Ну, вот он и есть, Махалкин. А это ты,
Лавров? Ну-ка вылазь, покажись барину. -- Это наш протодьякон,-- сказал
Рудников, обращаясь ко мне. Из-под нар вылез босой человек в грязной женской
рубахе с короткими рукавами, открывавшей могучую шею и здоровенные плечи. --
Многая лета Федоту Ивановичу, многая лета! --загремел Лавров, но получив в
морду, опять залез под нары. -- Соборным певчим был, семинарист. А вот до чего
дошел! Тише вы, дьяволы! --крикнул Рудников, и мы начали подниматься по узкой
деревянной лестнице на чердак. Внизу гудело "многая лета". Поднялись. Темно.
Остановились у двери. Рудников попробовал--заперто. Загремел кулачищем так, что
дверь задрожала. Молчание. Он застучал еще сильнее. Дверь приотворилась на
ширину железной цепочки, и из нее показался съемщик, приемщик краденого, -- Ну,
что надо? И кто? Поднимается кулак, раздается визг, дверь отворяется. -- И что
вы деретесь? Я же человек! -- А коли ты человек--где пальто, которое тебе Сашка
Пономарь сегодня принес? -- И что вы ночью беспокоите? Никакого пальта мне не
приносили. -- Так. Повыдьте-ка отсюда, а мы поищем!--сказал мне Рудников, и,
когда за мной затворилась дверь, опять послышались крики. Потом все смолкло.
Рудников вышел и вынес пальто. -- Вот оно! Проклятый черт запрятал в самый
нижний сундук и сверху еще пять сундуков поставил. Таков был Рудников, Иногда
бывали обходы, но это была только видимость обыска: окружат дом, где
поспокойнее, наберут "шпаны", а "крупные" никогда не попадались. А в "Кулаковку"
полиция и не совалась. "Кулаковкой" назывался не один дом, а ряд домов в
огромном владении Кулакова между Хитровской площадью и Свиньинским переулком.
Лицевой дом, выходивший узким концом на площадь, звали "Утюгом". Мрачнейший за
ним ряд трехэтажных зловонных корпусов звался "Сухой овраг", а все
вместе--"Свиной дом". Он принадлежал известному коллекционеру Свиньину. По нему
и переулок назвали. Отсюда и кличка обитателей: "утюги" и "волки Сухого оврага".
Забирают обходом мелкоту, беспаспортных, нищих и административно высланных. На
другой же день их рассортируют: беспаспортных и административных через
пересыльную тюрьму отправят в места приписки, в ближайшие уезды, а они через
неделю опять в Москве. Придут этапом в какой-нибудь Зарайск, отметятся в полиции
и в ту же ночь обратно. Нищие и барышники все окажутся москвичами или из
подгородных слобод, и на другой день они опять на Хитровке, за своим обычным
делом впредь до нового обхода. И что им делать в глухом городишке? "Работы"
никакой. Ночевать пустить всякий побоится, ночлежек нет, ну и пробираются в
Москву и блаженствуют по-своему на Хитровке. В столице можно и украсть, и
пострелять милостыньку, и ограбить свежего ночлежника; заманив с улицы или
бульвара какого-нибудь неопытного беднягу бездомного, завести в подземный
коридор, хлопнуть по затылку и раздеть догола. Только в Москве и житье. Куда им
больше деваться с волчьим паспортом1: ни тебе "работы", ни тебе ночлега. Я много
лет изучал трущобы и часто посещал Хитрое рынок, завел там знакомства, меня не
стеснялись и звали "газетчиком". Многие из товарищей-литераторов просили меня
сводить их на Хитров и показать трущобы, но никто не решался войти в "Сухой
овраг" и даже в "Утюг". Войдем на крыльцо, спустимся несколько шагов вниз в
темный подземный коридор -- и просятся назад. ------------------------------- 1
Паспорт с отметкой, не дававшей права жительства в определенных местах. Ни на
кого из писателей такого сильного впечатления не производила Хитровка, как на
Глеба Ивановича Успенского. Работая в "Русских ведомостях", я часто встречался с
Глебом Ивановичем. Не раз просиживали мы с ним подолгу и в компании и вдвоем,
обедывали и вечера вместе проводили. Как-то Глеб Иванович обедал у меня, и за
стаканом вина разговор пошел о трущобах. -- Ах, как бы я хотел посмотреть
знаменитый Хитров рынок и этих людей, перешедших "рубикон жизни". Хотел бы, да
боюсь. А вот хорошо, если б вместе нам отправиться! Я, конечно, был очень рад
сделать это для Глеба Ивановича, и мы в восьмом часу вечера (это было в октябре)
подъехали к Солянке. Оставив извозчика, пешком пошли по грязной площади,
окутанной осенним туманом, сквозь который мерцали тусклые окна трактиров и
фонарики торговок-обжорок. Мы остановились на минутку около торговок, к которым
подбегали полураздетые оборванцы, покупали зловонную пищу, причем непременно
ругались из-за копейки или куска прибавки, и, съев, убегали в ночлежные дома.
Торговки, эти уцелевшие оглодки жизни, засаленные, грязные, сидели на своих
горшках, согревая телом горячее кушанье, чтобы оно не простыло, и неистово
вопили: -- Л-лап-ш-ша-лапшица! Студень свежий коровий! Оголовье!
Свининка-рванинка вар-реная! Эй, кавалер, иди, на грош горла отрежу!--хрипит
баба со следами ошибок молодости на конопатом лице. -- Горла, говоришь? А нос у
тебя где? -- Нос? На кой мне ляд нос? И запела на другой голос: --
Печенка-селезенка горячая! Рванинка! -- Ну, давай всего на семитку! Торговка
поднимается с горшка, открывает толстую сальную покрышку, грязными руками
вытаскивает "рванинку" и кладет покупателю на ладонь. -- Стюдню на
копейку!--приказывает нищий в фуражке с подобием кокарды... -- Вот беда! Вот
беда!--шептал Глеб Иванович, жадными глазами следил за происходящим и жался
боязливо ко мне. -- А теперь, Глеб Иванович, зайдем в "Каторгу", потом в
"Пересыльный", в "Сибирь", а затем пройдем по ночлежкам. -- В какую "Каторгу"?
-- Так на хитровском жаргоне называется трактир, вот этот самый! Пройдя мимо
торговок, мы очутились перед низкой дверью трактира-низка в доме Ярошенко. --
Заходить ли?--спросил Глеб Иванович, держа меня под руку. -- Конечно! Я отворил
дверь, откуда тотчас же хлынул зловонный пар и гомон. Шум, ругань, драка, звон
посуды... Мы двинулись к столику, но навстречу нам с визгом пронеслась по
направлению к двери женщина с окровавленным лицом и вслед за ней -- здоровенный
оборванец с криком: -- Измордую проклятую! Женщина успела выскочить на улицу,
оборванец был остановлен и лежал уже на полу: его "успокоили". Это было делом
секунды. В облаке пара на нас никто не обратил внимания. Мы сели за пустой
грязный столик. Ко мне подошел знакомый буфетчик, будущий миллионер и
домовладелец. Я приказал подать полбутылки водки, пару печеных яиц на закуску --