Чтение 3–й страницы книги ~Июль 41 года~

лицом, нервно улыбался. Ожидай он заранее, что слова его вызовут такую
реакцию, он бы не сказал их. Но с ним случилось то, что случается с людьми,
слишком уверенными в себе. Все время, пока шел совет, он следил не за ходом
военной мысли, в которой он, быть может, и не так хорошо разбирался, а за
тем, как реагируют на полученный приказ командиры частей и соединений.
Нестеренко реагировал правильно, так, как и следовало ожидать. И хотя в
биографии его были моменты, о которых забыть не пришло время, Шалаев в
определенных границах доверял ему и с удовлетворением видел, что не ошибся.
Тройников же заявил сразу и вполне определенно: "Я не вижу цель". Не
видеть цель, когда идет война с фашизмом,- такие слова нельзя было оставить
без ответа. Тем более что они могли повлиять на других командиров. И он
ответил на них должным образом.
Но хотя слова Тройникова были совершенно определенны и ясны, теперь он
видел, что в них содержался другой, военный смысл, который здесь поняли все
и вовремя не понял он один. Вот это обнаруживать не следовало. А главное, он
перешел ту грань, которую ему переходить не разрешалось. Это было все равно
что превысить власть. За превышение власти не хвалили.
С этой минуты в нем зрела безотчетная ненависть к Тройникову, такая,
что временами обмирало сердце. Он не мог удержаться и взглядывал на него,
бессознательно отыскивая то черты, которые эту ненависть могли укрепить.
И в то же время безошибочным чутьем, которое в равной мере есть у
животных и у людей, особенно у людей нерешительных, позволяя им иногда
выглядеть смелыми, чутьем этим Шалаев чувствовал, что Тройников не боится
его. Командир корпуса бывал несдержан в гневе, но, читая в душах, Шалаев
видел, что перед той силой, которая негласно стояла за ним, Щербатов
нетверд. И, будучи всего батальонным комиссаром, что соответствует майору,
он держался с командиром корпуса уверенно. Эта уверенность сегодня подвела
его.
Во все время совета - и пока Тройников говорил, и после, когда он
сидел, слушая соображения других,- он, как холод щекой, чувствовал
ненависть, исходившую на него от человека, на которого он ни разу с тех пор
не взглянул.
А за окном было уже позднее утро, солнце растопило смолу на стволах
сосен, ею сильно пахло в лесном воздухе. Под навесом сарая ординарцы,
забавляясь, повалили на землю щенка и по очереди соломинкой щекотали его
тугой, раздувшийся от молока живот. Щенок, вывалявшись в пыли и сухом
конском помете, скалил молодые клыки, лязгал ими, пытаясь укусить. Ординарцы
хохотали, смачно сплевывая и куря, как по уговору не замечали лесника,
хозяина дома. Высокий жилистый мужик в зимней шапке, под которой он прятал
лысину, с бородой святого и глазами разбойника, он то из-за одного угла
появится, то из-за другого, то веревочку подберет с земли, то гвоздик - мало
ли добра раскидано, где военные стали на постой! - а сам глядел-глядел, чтоб
солдаты цигарками не спалили сарай. За смехом и разговорами о пустяках
ординарцы и связные помалкивали о главном, томились, ожидая, когда кончится
совет.
Множество телефонных проводов с крыльца и из форточек штаба тянулось в
лес, чтобы донести в штабы дивизий и дальше зашифрованные приказы, когда
придет время передать их. Но уже по другим проводам, идущим от сердца к
сердцу, дошел до людей главный смысл происходящего.
Отпустив всех, Щербатов еще некоторое время работал с начальником штаба
над картой. Потом он отпустил и Сорокина, тот ушел, забрав папку с
документами и карандашами, и Щербатов остался один. И то неприятное, что не
забылось, а только отодвинулось за делами, теперь напомнило о себе. Он
оглядел избу, проходя, глянул на угол стола, где сидел Шалаев. Никто,
возможно, не заметил и не понял, почему он, вдруг рассердясь и покраснев,
повысил голос на командира дивизии, была только общая неловкость, но он-то
хорошо понимал причину и знал. И рана, о которой напомнили, заныла сильней.
Все это началось не сегодня и не вчера, а много раньше. Он даже не смог
бы сказать точно, когда это началось, но один момент он запомнил ясно. Он
тогда впервые испытал унизительное чувство, отголосок которого прозвучал
сегодня в его душе.
Тогда собрания шли часто, и бывало так, что на одном собрании человек
выступал с разоблачениями, а уже на следующем про него говорили: "Как мы
оказались настолько политически близорукими, что смогли проглядеть врага,
продолжительное время безнаказанно орудовавшего среди нас?" И вот на таком
собрании капитан, один из его командоров рот, тихий, бесцветный человек,
вдруг попросил слова. И пока он шел по проходу, очень спокойный, обдергивая
на себе гимнастерку, все что-то почувствовали. Закрытый по грудь трибуной -
только плечи и голова его поднимались над ней,- он прокашлялся в кулак,
показав свою плешивую макушку.
- Товарищи!
И с этим словом, положив обе руки на трибуну, он прочно утвердился на
ней.
- Политический момент, который переживает сейчас наша страна,
титаническая борьба, которую ведет наша партия под руководством верного
продолжателя дела Ленина, гениального вождя и учителя Иосифа Виссарионовича
Сталина (он первый зааплодировал, высоко подымая руки над трибуной, как бы
показывая их, и в зале, и в президиуме зааплодировали, многие с восторгом),
эта борьба, товарищи, требует от каждою из нас не только бдительности, но и
партийной принципиальности.
Он говорил глуховато, званием он был младше многих, но с тем, что он
говорил с трибуны, он как бы поднялся надо всеми. И каждый вслушивался,
чувствуя, что сейчас должно что-то произойти.
- Давайте спросим себя, как коммунист коммуниста, спросим, положи руку
на сердце: "Всегда ли мы искренни перед партией? Всегда ли мы оказываемся
способны стать выше личных, приятельских отношений?"
И, положа руку на сердце, выслушав себя с закрытыми глазами, капитан
отрицательно покачал головой:
- Нет, товарищи! Не всегда! Вот среди нас сидит полковник...
Тут он впервые поднял голову и посмотрел в зал. И Щербатов увидел его
глаза, глаза своего подчиненного, столько раз опускавшиеся перед ним. Сейчас
это были глаза человека, для которого уже нет запретного, который переступил
и не остановится ни перед чем. Взгляд их, подымаясь, прошел по рядам.
- ...Вон там в углу сидит полковник Масенко.
И весь зал обернулся туда, куда указал палец с трибуны, и каждый, кто
знал Масенко и кто не знал его в лицо, сразу увидел его: белый,
пригвожденный, сидел он, чем-то незримым сразу отделившись ото всех.
- А ведь вы неискренни перед партией, товарищ Масенко! Я бы на вашем
месте вышел сюда,- в тишине раздался четкий стук костяшек пальцев по доске
трибуны,- и рассказал присутствующим коммунистам... В двадцать седьмом году,
помните, вы присутствовали на собрании троцкистов? Зачем скрывать от нас
такой факт своей биографии?..
А по проходу уже шел, почти бежал пожилой полковник Масенко, рукой
тянулся к президиуму, делал негодующие, отрицательные жесты. После смертной
бледности кровь кинулась ему в лицо, его прошиб пот, он шел, утираясь,
задыхающийся, всем своим видом подтверждая только что прозвучавшее
обвинение. Перед ним отводили глаза.
- Я скажу... скажу!..- кричал он еще снизу. Споткнувшись от поспешности
на ступеньках, едва не упав, он взобрался на трибуну, где еще стоял капитан:
- Я скажу-у!
Но в зале нарастал шум. То, что чувствовал каждый сейчас, Щербатов
чувствовал в себе. Подумать, Масенко... Приятный скромный человек с боевой
биографией. Троцкист!.. Вот уж невозможно было предположить. День, час назад
спросили бы Щербатова, и он поручился бы за него. Ай-я-яй!..
А Масенко на трибуне непримиримо, угрожающе тряс щеками, и постепенно
из-за общего шума пораженных открывшимся людей стал все-таки слышен его
голос:
- Я был. Да. Я был послан... Я по заданию партии... А вы, голубчик...
Вы как же? Вы почему меня видели там? Как вы там были? И я еще скажу. Я сам
хотел сказать... выйти. Я назову.
Щурясь с яркого света сцены в зал слепыми от волнения глазами, он
кого-то искал и не мог разглядеть.
-- Я назову...
Зал затих.
- Вот... вот, пожалуйста... Капитан Городецкий был тогда... посещал.
Полковник Фомин.
Тишина была полной. И над этой тишиной, над головами все выше подымался
трясущийся палец Масенко. Слепо щурясь, он выбирал кого-то еще.
- Вот... Сейчас... Вот...
И вдруг палец остановился на Щербатове. В ту долю секунды, пока
поворачивался к нему зал, Щербатов успел пережить все. Он, ни в чем не
замешанный, ни в чем не виноватый, со страшной ясностью ощутил вдруг, как
вся его жизнь может быть зачеркнута крест-накрест, если палец остановится на
нем. Надо было встать, сказать, но он сидел перед надвигавшимся, оцепенение
сковало его. А потом вместе со всеми он обернулся на того, кого указал
трясущийся палец Масенко.
Случай этот вскоре забылся, чтобы потом вспоминаться не раз. Щербатов
шел домой после собрания с тяжестью в душе, но и с сознанием, которое в те
дни укрепляло многих: ведь вот его же не обвиняют ни в чем таком. Если
поискать внимательно, то все-таки в каждом отдельном случае что-то можно
найти: либо прошлые связи, либо был за границей.
Дом, в котором жил Щербатов, был необычный. Он стоял в глубине
квартала, многоквартирный, шестиэтажный, серый, со всех четырех сторон
окружив собой двор, каких тоже немного было в их городе. В дальнейшем такими
должны были стать все дворы. Зелень, качели и песочники для малышей,
заровненные спортивные площадки для молодежи, обнесенные металлической
сеткой. Зимой на них заливали два катка. И до позднего вечера на сверкающем
льду под электрическими лампочками, протянутыми в воздухе, стремительно
мчались на коньках раскрасневшиеся нарядные дети, и среди них - тайком
проникшие сюда дети с соседних дворов.