Чтение 3–й страницы книги ~Моллой~

довольно сносно. В то время. Теперь о том, как это происходило. Прикрепив
костыли к верхней части рамы, по одному с каждой стороны, я упирался своей
негнущейся ногой (не помню которой, теперь они обе негнущиеся) в выступ оси
переднего колеса, а другой ногой вращал педаль. Мой велосипед был без цепи,
со свободным ходом, если такие существуют. Милый мой велосипед, я не назову
тебя велик, ты был зеленый, как большинство твоих собратьев, не знаю почему.
Приятно видеть его снова. Подробно описывать его еще приятнее. У него был
сигнальный рожок вместо звонка, модного в ваше время. Дудеть в него было для
меня истинным наслаждением, почти сладострастием. Я пойду еще дальше и
заявлю, что если бы мне пришлось составить список тех действий, которые за
мою бесконечную жизнь причиняли мне лишь слабую боль, то дудение резинового
рожка - ту-ту! - занимало бы в нем одно из первых мест. Когда мне
приходилось расставаться с велосипедом, я снимал рожок и уносил его с собой.
Полагаю, что он и сейчас где-то здесь, и если я не пользуюсь им больше, так
только потому, что он потерял голос. Даже у автомобилей не встретишь в наши
дни клаксон или, насколько я разбираюсь в этом деле, встретишь крайне редко.
Когда через опущенное ветровое стекло неподвижного автомобиля я замечаю
клаксон, я немедленно останавливаюсь и клаксоню. Последнее следует
переписать в давно прошедшем времени. Какой покой наступает, когда говоришь
о велосипедах и рожках. К сожалению, не о них мне придется сейчас говорить,
а о той, что родила меня через отверстие в своей заднице, если мне не
изменяет память. Первый вкус дерьма. Добавлю только, что останавливался я
примерно через каждые сто метров, давал ногам отдохнуть, как больной, так и
здоровой, и не только ногам, не только ногам. Собственно говоря, с
велосипеда я не слезал, а оставался в седле, ноги на земле, руки на руле,
голова на руках, и весь я в ожидании, когда пройдет усталость. Но прежде чем
покинуть этот волшебный край, в котором я пребывал между морем и горами,
укрытый от всех ветров, кроме тех, которые дуют с юга и которые пропитали
эту проклятую землю духотой и апатией, я не хотел бы умолчать об ужасных
криках дергачей, которые они издавали непрестанно всю короткую летнюю ночь,
носясь по полям и лугам с назойливым громким треском. Что позволяет мне,
кроме всего прочего, точно сообщить, когда началось мое путешествие,
которого не было, назвать ту предпоследнюю секунду, когда образ
расплывается, поглощенный другими расплывающимися образами, и прямо
объявить, что началось оно во вторую или третью неделю июня, в минуту, как
бы это сказать, наиболее болезненную, когда солнце безжалостно обрушивается
на наше полушарие, а арктический свет насквозь пронзает наши полночи. Именно
тогда и начинают трещать дергачи. Моя мать всегда была готова видеть меня, в
том смысле, что никогда не отказывалась меня принять, ибо давно уже прошел
тот последний день, когда она еще что-то видела. Попробую рассказать об этом
спокойно. Мы были так стары, я и она, а родила она меня совсем молодой, что
стали похожи на пару ветхих старцев, лишенных пола и родства, но с
одинаковой памятью, злопамятностью и видами на будущее. К счастью, она
никогда не называла меня сыном, этого бы я не вынес, а Паком, не знаю
почему. Это не мое имя, кажется, Паком звали моего отца, да, и она,
вероятно, принимала меня за него. Я принимал ее за свою мать, она меня - за
моего отца. Пак, помнишь тот день, когда я спасла ласточку? Пак, помнишь тот
день, когда ты потерял кольцо? Вот так она со мной разговаривала. Я помнил,
помнил в том смысле, что более или менее знал, о чем она говорит, и даже
если не принимал личного участия в тех сценах, что ей грезились, не подавал
вида. Когда приходилось к ней обращаться, я называл ее Маг. Так мне
хотелось, сам не знаю почему, буква "г" уничтожала слог "ма" и выражала
презрение к нему лучше, чем это удалось бы любой другой букве. И в то же
время мне было просто необходимо, хотя я и не могу в этом признаться,
сохранить Ма, то есть мать, и заявить об этом во всеуслышание. Ибо прежде
чем сказать "маг", неизбежно произносишь "ма". А "па" в моей части света
означает отца. Впрочем, передо мной не встает вопрос, как обращаться к ней в
том времени, куда я сейчас, словно червь, проникаю: Ма, Маг или графиня
Ка-ка - уже много лет она глуха, как чурбан. По-моему, она справляет обе
свои нужды под себя, но какая-то щепетильность не позволяет нам затрагивать
эту тему, когда мы встречаемся, поэтому полной уверенности у меня нет. В
любом случае несколько козьих горошин, скупо помоченных, в два-три дня - это
не так уж и много. В комнате пахло аммиаком, и это был не просто запах
аммиака, но сам аммиак. Меня она опознавала по запаху. Сморщенное волосатое
лицо оживлялось, она рада была меня унюхать. Ее вставные челюсти начинали
трещать, дикция у нее была плохая, и большую часть времени она вообще не
соображала, что говорит. Никто, кроме меня, не понял бы ее грохочущей
болтовни, прекращающейся лишь в короткие минуты беспамятства, но я приходил
не для того, чтобы выслушивать ее. Связь с ней я поддерживал с помощью
ударов по голове. Один удар означал "да", два - "нет", три - "не знаю",
четыре - "дай денег", пять - "до свидания". Мне стоило огромных трудов
достучаться до ее увечного разума, но в конце концов я сумел это сделать.
Хотя она и путала постоянно "да", "нет", "не знаю", "до свидания", мне это
было без разницы, я и сам их путал. Но во что бы то ни стало я должен был
добиться, чтобы четыре удара она безотказно связывала с деньгами. Поэтому в
период обучения, производя четыре удара по ее голове, я совал старухе под
нос или в рот крупную банкноту. О моя святая простота! Ибо она к тому
времени утратила если и не все понятия о счете, то, по крайней мере,
способность считать дальше двух. Для нее это было слишком далеко, да,
расстояние от одного до четырех было стишком огромно. Получив четвертый
удар, она воображала себе, что это второй, два первых исчезали из ее памяти,
как будто она их и не испытала, но лично я не понимаю, как может исчезнуть
из памяти то, что не испытал, хотя с этим сталкиваешься постоянно. Наверняка
она полагала, что я все время говорю ей "нет", а ведь это вовсе не входило в
мои намерения. Озаренный своим открытием, я стал искать и наконец нашел
более действенный способ сообщать ей, что мне нужны деньги. Я заменил четыре
удара костяшкой указательного пальца на один или более ударов кулаком. По
голове. Тогда она стала понимать. Но я приходил к ней не за деньгами. Деньги
я брал, но приходил я не за ними. Моя мать. Я не сужу ее слишком строго. Она
сделала все, что могла, кроме главного, чтобы я не появился, и если ей
удалось все-таки меня извергнуть, так только потому, что судьба
предназначила меня для худшей выгребной ямы. Она искренне желала мне добра,
и мне этого вполне достаточно. Нет, не достаточно, но я отдаю ей должное за
то, что она пыталась для меня сделать. Я прощаю ей те грубые сотрясения,
которые я испытывал в первые месяцы и которые испортили единственный
сносный, именно сносный, период моей необъятной истории. И я отдаю ей
должное за то, что она не принялась за это снова, то ли благодаря мне, то ли
просто вовремя остановившись. И если когда-то мне придется выискивать в
своей жизни смысл, неизвестно, не в эту ли сторону придется копать, в
сторону жалкой шлюхи, которой не удалось родить больше одного, и в сторону
меня, последнего в роду, не зверя и не человека. Но прежде чем перейти к
фактам, а это факты, клянусь вам, я расскажу о том далеком летнем дне, когда
с этой дряхлой, глухой, слепой, умалишенной каргой, называвшей меня Пак, а я
ее Маг, и только с ней одной, я - нет, мне этого не сказать. То есть я мог
бы сказать, но не скажу, да, сказать это не составит труда, ибо это
неправда. Что я видел у нее? Всегда голову, иногда руки, совсем редко плечи.
Всегда голову, покрытую волосами, морщинами, грязью, слюной. Голову, от
которой темнело в глазах. И не то чтобы она заслуживала взгляда, но с
чего-то ведь надо начать. Ключ я вынимал из-под подушки сам, сам брал деньги
из ящика, сам же прятал ключ под подушку. Но я приходил не за деньгами.
Кажется, раз в неделю ее посещала какая-то женщина. Однажды я коснулся
губами, рассеянно, поспешно, этой маленькой, сморщенной груши. Фу.
Понравилось ли это ей? Не знаю. На секунду ее болтовня прервалась, потом
возобновилась снова. Наверное, она задумалась над тем, что с ней случилось.
Быть может, она сказала себе: Фу. Запах был ужасный. Кажется, так пахнут
внутренности. Аромат древности. О нет, нет, я не пеняю ей на это. Я и сам
распространяю отнюдь не ароматы Аравии. Описать ее комнату? Не буду.
Возможно, мне еще представится случай сделать это. Потом, когда я буду
искать убежище, в безвыходном положении, когда весь стыд пропит, с болтом в
собственной ж..., может быть, тогда. С этим все. А теперь, когда нам
известно куда идти, пойдемте. Так приятно знать, куда идешь, особенно в
самом начале. Такое занятие почти лишает желания идти куда бы то ни было. Я
отвлекся, а это редко со мной бывает, да и с чего бы мне отвлекаться, и даже
движения мои стали неувереннее, чем обычно. Должно быть, меня утомила ночь,
по крайней мере ослабила, и солнце, взбирающееся на востоке все выше и выше,
изъязвило меня, пока я спал. Прежде чем закрыть глаза, мне следовало
взгромоздить между солнцем и собой большой валун. Я путаю восток и запад,
северный полюс и южный тоже, беззаботно меняю их местами. Я был не в духе,
не в своей тарелке. Она глубокая, моя тарелка, как глубокая канава, и я не
часто ее покидаю. Поэтому и упоминаю особо. Как бы то ни было, я проехал
несколько миль и остановился у городских ворот. Там, во исполнение дорожных
правил, спешился. Да-да, полиция требует, чтобы велосипедисты, въезжающие в
город и покидающие его, двигались пешком, машины шли на малой скорости, а
экипажи, запряженные лошадьми, - шагом. Причина этого, думаю, то, что дороги
в город, а тем более из города, - узкие и затемнены сводами, все без
исключения. Правило вполне разумное, и я ревностно его соблюдаю, несмотря на
те трудности, с которыми мне приходится толкать велосипед, передвигаясь
одновременно на костылях. Как-то удавалось. Проявлял изобретательность. Так
что это трудное место мы преодолели, мой велосипед и я, одновременно. Но
чуть дальше я услышал, что меня окликают. Я поднял голову и увидел
полицейского. Если выражаться эллиптически, ибо на самом деле только гораздо
позже, путем индукции или дедукции, забыл каким именно, я понял, кто передо
мной. Что вы здесь делаете? - спросил он. К этому вопросу я привык, этот
вопрос я понимаю немедленно. Отдыхаю, - ответил я. Отдыхаете, - сказал он.
Отдыхаю, - сказал я. Вы будете отвечать на мой вопрос? - закричал он. Вот
так всегда. Когда меня втягивают в разговор, я искренне верю, что отвечаю на
заданные вопросы, а на самом деле, оказывается, ничего подобного. Не буду
восстанавливать весь извилистый рисунок разговора. Кончилось тем, что я
понял - то, как я отдыхаю, моя поза во время отдыха, ноги на земле, руки на
руле, голова на руках, является нарушением не знаю чего, общественного