должны быть минуты такой глубокой задумчивости, такой глубокой
задумчивости.. Вот как у меня иногда. В сущности, я совершенно понимаю Федю,
почему он не любит девочек и так хочет мальчика. Ну, что такое мы,
девочки?..
ступеньки".
Павловна; за нею, словно настигая ее, крупно шагает Федор Иванович. Потому
ли, что дальше идти некуда, потому ли, что она какой-нибудь защиты, Анфиса
останавливается у самого кресла, держится за спинку кресла. Разговор
отрывистый, дышать трудно, смотрят друг на друга почти с ненавистью.
доме нет места, где бы я мог. Послушайте!
уходите, прячетесь. Я вас ищу во всех темных углах. Я сейчас без шапки бегал
по саду, по колена в снегу, и звал. Зачем это?
ничтожеством - улыбалась ему, а я ее искал - по колена в снегу. Это вы
делаете нарочно, вы хотите измучить меня!
что я делаю? Опомнитесь, Федор Иванович. И я вовсе сидела не в углу...
измучен! (Садится.) У меня еще и сейчас дрожат колена. Простите. Но больше я
не могу. Я люблю...
я так рада этому... Бедная Саша!
правда? Да, да, может быть, - но вы не понимаете? Вы, умная такая. Я нежен с
ней, потому что люблю вас; свою любовь к вам я назвал иным именем... Только
для вашей ласковой улыбки, только для того, чтобы на мне остановился с
ласкою ваш взор, я готов любить ее, другую, третью! Что за вздор!
вы говорили, что даже женщины во мне не видите.
мой маленький ужас, который становится теперь таким большим? Это может быть
только в церкви, да, только в церкви. И, вероятно, многие из нас испытывают
это, но молчат. Тогда, на моей свадьбе, я ведь видел вас впервые. На мне уже
был венец, жена - жена моя, невеста, не знаю, кто она тогда была, на ней
также был венец - улыбнулась кому-то и шепнула: "Смотри, приехала Анфиса,
как я рада!" И я взглянул, и я тут же подумал, даю вам в этом честное слово,
и я тут же подумал - почему я женюсь на этой, а не на той? Потом забыл, а
теперь вспомнил.
неправда!
задев его платьем, останавливается и говорит в полоборота.) Все это
неправда, голубчик. Я вас понимаю, вы ошиблись. Благодарность к врачу вы
приняли за любовь и уже начинаете мучиться здоровьем, но это пройдет. Вы
будете любить Сашу, вы сейчас любите ее, а я завтра - уеду.
я устала, соскучилась, потому что надоел, наконец, ваш город, ваш Татаринов,
вся ваша жизнь. При чем здесь вы?
теперь? Вы забыли, вы, наверно, забыли, что делается вокруг меня, иначе вы,
великодушная, не сказали бы. Вы видели сегодня провалы: пустые места - там
должны были находиться мои друзья. И их нет - они ушли.
вместиться в ту щель, которую они оставили мне. Я не могу!
виноват. Но все же мне больно, и мне их жаль... и одиночество пьет мою
кровь. Помоги мне, Анфиса! Ты так же одинока - помоги мне, Анфиса! Дай,
чтобы в моей руке я почувствовал другую, сильную, смелую, правдивую руку.
Дай! (Хватает Анфису за руку.)
Иванович? Вы стали... грубы.
благородный... вы показались близки мне, как женщина. Ведь вы плакали вчера,
когда я играла... Да, да, как женщина.
мой! Без шапки, по колена в снегу, я бегал и звал ее - звал ее, - а она
сидела там - в углу - с этим ничтожеством. Как вы смели!
меня.
просто - не люблю вас.
так уходите же - чего же стоите, разве вы не все сказали? Что вы так
смотрите на меня - я вам противен? Быть может, жалок? Ну? Разве вы не все
сказали?
останавливается, думает о чем-то, сально вздыхает и, окинув комнату быстрым
взглядом опомнившегося человека, хочет уходить. Но вспоминает - и, подойдя к
самому креслу бабушки, продолжительно и строго грозит ей пальцем.
ширмы появляется бледная, растерянная Александра Павловна, торопливо
застегивает крючки на лифе и как-то нелепо, словно слепая, тычется в углы.
быть, если он догадается, я была здесь и все слышала. Что я ему скажу? Он не
поверит; что я нечаянно. Молчи, бабушка, молчи! Бабушка, милая бабушка, у
меня ноги подгибаются, я упаду сейчас, бабушка...
двенадцать. Я была в детской. Вот как странно - уже скоро двенадцать.
странно! Я все время была в детской.
вы с нами, Петя, или вы останетесь тут?
приложив руку к бескровному уху. Слышны восклицания, смех, обрывки музыки и
пения, затем наступает тишина - и в тишине большие часы отчетливо и гулко
отбивают двенадцать ударов. И как торопливое, маленькое эхо, запоздав на
минуту, отвечают и маленькие часы в бабушкиной комнате. Тех, далеких часов
бабушка, видимо, не слыхала, но к этим прислушивается внимательно,
подтверждает слабыми кивками головы торопливые удары - и снова берется за
чулок. А там уже снова говор и смех и тонкий звон стекла, поздравления,
разрозненное, неудавшееся "ура". Весь этот разноголосый шум приближается
сюда, и отдельные всплески его раздаются в самой бабушкиной комнате.
фортепиано. Петя, оставь!
галдежу всякого, мы вот и пришли со старухой тебя поздравить. Поздравляю.
Ничего, живи себе, уж столько прожила, что ж с тобой поделаешь. Ну, и что
Федя с этим музыкантом наделал: он эту самую свою фортепиану, как хороший
муж хорошую жену, бьет и по ушам, и по мордасам, и за волосы ее волочит... а
сам-то хохочет, чудак! Хороший, видно, человек!