нельзя всегда радоваться какой-то женщине, даже если ты влюблен, а Сара
говорила (и я ей верил), что они никогда не были влюблены друг в друга. Куда
честней, да и пылче, думал я, мое недоверие и моя ненависть. Во всяком
случае, для меня она была полноправной личностью, а не частью дома, как
статуэтка, с которой надо осторожно обращаться.
сделать, чтобы незнакомый увидел, как остановилась она в холле, у лестницы,
и обернулась к нам? Я всегда считал, что не надо навязывать своих
представлений, поставлять готовые иллюстрации. Вот меня и подвело мое
мастерство -- ведь я не хочу, чтобы вместо Сары видели другую женщину, мне
надо, чтобы видели ее большой лоб, смелый рот, ее скулу, но изобразить я
могу только неопределенное создание в мокром плаще.
"Вы сделаете?",-- а я думал, как дурак, хотя бы несколько минут, что на
свете -- один только "вы", и это я.
беспокоясь:
оборот, во всей своей мирской мудрости, пронзает порой беседу, как голос
рока. Но даже если бы мы знали, что Генри сказал правду, вряд ли кто-нибудь
из нас двоих испугался бы -- так были мы измучены недоверием и ненавистью.
этой тьме не легче считать дни, чем слепому замечать оттенки света. Через
неделю или через три я решил, что делать. Теперь, через три года,
издали, от пруда или из портика церковки, построенной веке в восемнадцатом,
надеясь, что откроется дверь и Сара спустится по целым, хорошо вымытым
ступенькам. Я ждал -- и не дождался. Дождей больше не было, по ночам
подмораживало, но ни Сара, ни Генри не появлялись, словно дом вымер. Я
больше не встречал Генри. Наверное, он стыдился того, что сказал мне, он
ведь очень почитал условности. Пишу это -- и усмехаюсь, а сам, если
подумать, только восхищаюсь такими людьми и доверяю им, как восхищаешься
деревушками, когда едешь мимо них в машине, столько мира в их черепице и
камне, столько покоя.
я просыпался страдая, иногда -- радуясь. Когда думаешь о женщине весь день,
не надо бы видеть ее во сне. Я пытался писать, ничего не получалось. Я
выполнял свою норму, пятьсот слов в день, но персонажи никак не оживали.
Наше дело очень зависит от того, как мы живем. Можно ходить по магазинам,
считать налоги, болтать, а поток подсознания течет, как тек, решая твои
проблемы, строя планы. Сядешь к столу пустым-пустой, и вдруг откуда-то
берутся слова, выходят из тупика трудные сцены, работа сделана во сне, в
магазине, во время беседы. Подозрения, ненависть, страсть к разрушению --
глубже книги, и подсознание работало на них, пока однажды я не проснулся,
твердо зная, что пойду днем к Сэвиджу.
врачу, наверное -- священнику, а теперь я прибавил к ним частного сыщика.
Генри ошибся, клиенты друг на друга не смотрели. Здесь было две приемных,
меня провели в одну из них. Совсем не этого ждал я от такой конторы; затхлый
запах в передней напоминал об адвокатах, свежие журналы в приемной -- о
зубном враче. Там лежали и "Харперс базар", и "Лайф", и французские журналы
мод, а человек, проводивший меня, был слишком учтив и слишком элегантен.
себя пациентом. Я и был пациентом, больным, который решил излечиться от
ревности при помощи этой хваленой шоковой терапии.
представлявший какое-то старое товарищество. Потом я подумал, как чисто он
выбрит, даже чуть-чуть припудрен; потом обратил внимание на его лоб с
залысинами, так и сверкавший сочувствием, пониманием, желанием принести
пользу. Когда он здоровался со мной, он как-то странно пожал мне руку.
Наверное, он был масон, и если бы я тоже так пожал, он бы обращался со мной
иначе.
для меня подушку кресла и заботливо стоял возле меня, пока
чьими еще словами мог я рассказывать. Я растерялся и огорчился -- не за
сочувствием шел я сюда, я хотел купить действенную помощь. И я спросил:
беседу мы берем три гинеи, но если вы не захотите продолжать, мы не возьмем
ничего, буквально ничего. Лучшая реклама -- довольный клиент. Избитую фразу
он сунул в разговор, как термометр. Наверное, в бытовой ситуации все мы
ведем себя похоже, все употребляем одни и те же слова. Я сказал:
хотя я ничего не говорил. Никакие мои откровения его не удивят, он все
открыл и переоткрыл десятки раз даже в этом, нынешнем году. Врач и тот
иногда удивляется, но мистер Сэвидж лечил одну болезнь и знал каждый
симптом.
атмосферу. Речь идет о миссис Бендрикс?
минуты я не понимал, как он меня раздражает. Я сорвался.
ненавидеть? Да, я -- один из ваших ревнивых клиентов. Такой же самый, как
все, только с отсрочкой.
истинной любви, я ее уважаю. Так вот, дама, о которой мы говорим... У вас
есть основания считать, что она... с кем-то связана?
тайны.
Словно он подготовил меня и теперь приступает к делу, мистер Сэвидж сел за
стол и приготовился писать. Фамилия. Имя. Адрес. Занятие мужа. Подняв
карандаш, он осведомился:
Я подумал было, что он выйдет из-за стола и снова меня погладит.
беседам. Служанка очень важна. Она может много рассказать о своей хозяйке...
если захочет. Вы не поверите, как много вещей очень нужны для самой простой
слежки.
Вдруг он спросил, прервав допрос:
все равно, но тут же почувствовал себя так, словно бы нарочно чем-то
заразился, и сказал:
вправду все понял. Я мог бы сказать, что "его человек" будет как пыль на
мебели, как сажа на книгах,-- и он бы не обиделся. Я очень люблю писать на
чистой, белой бумаге -- если на нее капнул чай, вообще если она запачкалась,
я ее выбрасываю. И дикая мысль пришла мне: надо будет запереть бумагу в
стол.
общий, в самом конце?
нуждается, мистер Бендрикс, это значит почти всегда, что материал есть.
он -- не такой противный, как другие сыщики, но меня просто передернуло от