ничего шутливо-беспечного не получалось.
приехал сюда, на край света, ради того, чтобы увидеть пас
обоих. Японию откроют и без меня. Сейчас модно писать про
Японию. Но открыть в ней что-либо можно, по-видимому, лишь
открывая что-то в себе самом. А это трудно. Легче заниматься
чужими душами, чем собственной..."
эскалатора радостно поклонилась, приветствуя мое появление. Она
приветствовала каждого входящего, это была ее работа, но мне
было наплевать, я не собирался ни с кем делиться ее улыбкой и
нежными словами, которые она сказала мне. Эскалатор поднимал
меня этаж за этажом мимо расшитых кимоно, харэги, коэнсита,
золотистых татами, низких лакированных столиков, обеденных
сервизов, игрушек, велосипедов, бамбуковых спиннингов,
роскошных часов, и вдруг из этого мира новеньких, новейших,
самых модных вещей, пахнущих краской, блистающих никелем,
нетронутой чистотой, я попал в старое, поношенное, захватанное
и поразительно знакомое. Это были вещи моего детства. Первые
вечные ручки - толстые, тяжелые, из пластмассы в мраморных
разводах. Граммофонные пластинки "Виктория": "Голос его
хозяина" - и нарисована собачка перед граммофоном. Сами
граммофоны с большими зеленоватыми трубами, деревянными
инкрустированными ящиками. Шелковые цилиндры на белой
подкладке. Тяжелые карманные часы с цепочками. Старомодные
коньки. Детекторные приемники со множеством эбонитовых ручек.
Сахарные щипцы. Лорнетки. Тут не было ничего антикварного,
самые обычные бытовые вещи наших отцов и бабушек - корсеты,
телефонные аппараты с кнопками, ридикюли, гамаши, большие
роговые гребни, ручные швейные машины. Были тут и чисто
японские старые вещи: игральные карты, где вместо мастей -
разные растения, соломенные шляпы, веера, какие-то трубки,
шашки...
комоды, шифоньеры, полузабытые дома, и люди, и запахи. А кроме
того, приятна была их добротность, честная неуклюжая
добросовестность - вроде больших латунных контактов на
приемнике.
подсвечники. Только теперь я понял, какие это были красивые
подсвечники.
лепесточки отвинчивались, чашечки, куда вставлялись свечи, тоже
отвинчивались, а основание, залитое свинцом, тоже вынималось.
Свинец мы оттуда вырезали, мы делали из него грузила, а потом
пытались делать кастет. Завитки и прочие детали мы пробовали
приспособить под что-либо стоящее, поскольку сами подсвечники
никакой ценности для нас не представляли, наоборот, они
выглядели буржуазной нелепостью, почти позорным прошлым, хуже
керосиновой лампы или лучины...
генерала, в ней было полно ненужных и странных, на наш взгляд,
вещей. Ломберный стол, крытый ярко-зеленым сукном. Скольких
трудов нам стоило отодрать его! Огромный кованый сундук. Пустая
золоченая клетка. Секретер со множеством отделений. Мы
выковыривали оттуда перламутр, замочки, пружинки, которые
выталкивали потайные ящички. Мы презирали и не любили эти
старорежимные вещи. Взрослые пытались нас остановить, но мы не
слушали их. Дядя надолго уезжал в Арктику, тетка пропадала на
фабрике, и мы хозяйничали. Подсвечники мы сдали в утиль и
купили волейбольный мяч. Таким же способом мы расправились с
бронзовыми часами.
вещи, которые я уничтожил. У отца был огромный альбом с
фотографиями первой камчатской экспедиции. Наверняка
уникальный, а может, единственный. Альбом погибал долго.
Толстые, глянцевого картона листы не поддавались ни бритве, ни
ножницам. Особо помнится мне найденный на чердаке большой
пакет, обернутый в голубоватую кальку. Там были тщательно
перевязанные пачки чьих-то писем и рукописей, какие-то
старинные рисунки тушью, чьи-то портреты, но ничего не
представляло для нас интереса, кроме кальки. Все остальное
пошло на растопку.
на берегу Онежского озера. Николай Иванович, учитель истории,
повел меня в местный музей. Вытянутый одноэтажный деревянный
дом, бывшая школа, стоял на окраине в запущенном саду. Музей
был создан руками Николая Ивановича. Четверть века он собирал
все, что относилось к истории края. Оружие времен гражданской
войны, красноармейские книжки, фотографии. Но больше всего
занимали его предметы быта. Он выпрашивал старые самовары,
плакаты, прялки, даже мебель. Из дальней деревни он притащил на
себе тяжеленный почтовый ящик александровских времен, фонарь,
вывеску земской больницы. Чего тут только не было! Старая
деревянная посуда, берестяные игрушки вплоть до берестяного
мячика. Детские грабли, весело разукрашенные, чтобы приохотить
ребятишек к работе, жестяные банки из-под монпансье и чая,
тетрадки первых лет революции, календари, кованые замки,
вышитые рубахи... Из этого складывался быт, который я уже не
застал и который застал лишь краешком. Вещи, среди которых
вырастали наши родители, были тогда незаметной обыденностью, а
ныне они диковинные, даже непонятные: сапожные колодки, ухват,
песочница. По ним можно было представить, как они жили, - и
бедность, и тяжесть работы, и веселье. Это были не столько
этнография и не столько история, сколько именно быт, та
повседневная жизнь, которую так трудно восстановить, которая у
каждого поколения своя и уходит с ним... Бирюльки, папиросные
коробки, стенные газеты двадцатых годов, первые комсомольские
значки...
хоть как-то возместил он мои давние бесчинства. Со стыдом
вспоминал я, сколько бесценного уничтожил я, уничтожил
безвозвратно. В нынешней квартире моей нет ни одной старой
вещи, ничего из того, что когда-то принадлежало родителям,
связано было бы с жизнью отца, деда, ничего фамильного,
наследованного. Низенькие эти трехногие столики, да
диван-кровать с поролоновой начинкой, да полки, где те же
книги, что и у всех, - новые, новехонькие. Была, правда, старая
настольная лампа, купленная Таней в комиссионном, чужая
старина, не вызывающая никаких воспоминаний, поэтому ничем не
дорогая. Такие вещи стоят столько, сколько они стоят, - не
больше... Мебель, одежда, украшения - словом, все вещи вокруг
нас сменяются быстро. Они и рассчитаны на недолгую жизнь. Из
них не составишь "цепь времен".
чайник. На нем были нарисованы мост с бамбуковыми перилами и у
перил две девушки в красных с золотом кимоно. Я сразу узнал их.
Каждый вечер этот чайник, гордость моей тетки, ставился перед
моим носом у самовара, и я разглядывал этих японок, гадая, кого
они ждут на мостике, почему одна из них веселая, а Другая
печальная. Кончилось это тем, что я отбил у чайника носик,
тетка плакала: чайник из настоящего японского фарфора считался
драгоценностью, мне вспоминали его многие годы; и вот теперь он
стоял здесь, целенький, хотя и в трещинках, бережно .....
вязывали, пожелтелый от времени, в мелких волосяных..... Он был
дешевый, я купил его и смотрел, как долго его завертывали,
упаковывали, перевязывали...
дядя Гриша погиб, не осталось никого, кроме меня кто помнил бы
этот знаменитый чайник, и, собственно мне некого удивить и
обрадовать.
ли, потому что ожидание невероятного не прошло, оно все так же
томило - ненасытное и веселое, как предчувствие чуда.
табло, появился Коля Сомов, это было так сверхъестественно, что
я убедился, что попал в страну, от которой можно ожидать всего
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Гуревич Георгий
Акунин Борис
Лондон Джек
Шилова Юлия