Чтение 3–й страницы книги ~Сотников~

когда кончится эта болотистая низина и начнется поле. Наконец кустарник
остался позади, перед ними полого поднимался склон, снега здесь стало
меньше. Но идти вверх оказалось не легче. Сотникова все больше одолевала
усталость, появилось какое-то странное безразличие ко всему на свете. В
ушах тягуче, со звоном гудело - от ветра или, может, от усталости, и он
огромным усилием воли принуждал себя двигаться, чтобы не упасть.

На середине длинного склона стало и вовсе плохо: подкашивались ноги.
Хорошо еще, что снегу тут было мало, а местами его и вовсе посдувало
ветром, и тогда под бурками проступали пыльные глинистые плешины. Рыбак
вырвался далеко вперед - наверно, старался достичь вершины холма, чтобы
оглядеться, - кажется, уже скоро должна была появиться деревня. Но еще не
дойдя до вершины, он остановился. Сотникову показалось издали, что он там
что-то увидел, по отсюда ему плохо было видно, что именно. Снеговой холм
полого поднимался к звездному небу и где-то растворялся там, исчезая в
тусклом мареве ночи. Позади же широко и просторно раскинулась серая,
притуманенная равнина с прерывистой полосой кустарника, слабыми
очертаниями каких-то пятен, расплывчатых теней, а еще дальше, почти не
просматриваясь отсюда, затаился в темени покинутый ими лес. Он был далеко,
тот лес, а вокруг стыло на морозе ночное поле - если что случится, помощи
ждать неоткуда.

Рыбак все еще стоял, отвернувшись от ветра, когда Сотников кое-как
приволокся к нему. Он уже не придерживался его следа - ступал куда попало,
лишь бы не упасть. И, подойдя, неожиданно увидел: под ногами была дорога.

Они ничего не сказали друг другу, вслушались, вгляделись и медленно
пошли вверх - один по правой, а другой по левой колеям дороги. Дорога,
наверно, вела в деревню - значит, может, еще удастся дойти туда, не
свалиться в пути. Вокруг простирался все тот же призрачный ночной простор
- серое поле, снег, сумрак со множеством неуловимых теневых переходов,
пятен. И нигде не было видно ни огонька, ни движения - смолкла, затихла,
притаилась земля.

- Стой!

Сотников шагнул и замер, коротко скрипнул и затих под его бурками снег.
Рядом неподвижно застыл Рыбак. Откуда-то с той стороны, куда уходила
дорога, невнятно донесся голос, обрывок какого-то окрика вырвался в
морозную ночь и пропал. Они тревожно вгляделись в ночь - недалеко впереди,
в ложбинке, похоже, была деревня: неровная полоса чего-то громоздкого
мягко серела в сумраке. Но ничего определенного там нельзя было разобрать.

Замерев на дороге, оба всматривались, не будучи в состоянии понять,
действительно ли это был крик или, может, им показалось. Вокруг с
присвистом шуршал в бурьяне ветер и лежала немая морозная ночь. И вдруг
снова, гораздо уже явственней, чем прежде, донесся человеческий крик -
команда или, может, ругательство, а затем, разом уничтожая все их
сомнения, вдали бабахнул и эхом прокатился по полю выстрел.

Рыбак, что-то поняв, с облегчением выдохнул, а Сотников, наверно,
оттого, что долго сдерживал дыхание, вдруг закашлялся.

Минуту его неотвязно бил кашель, как он ни старался унять его, все
прислушиваясь, не донесутся ли новые звуки. Правда, и без того уже было
понятно, чей это выстрел: кто же еще, кроме немцев или их прислужников,
мог в такую пору стрелять в деревне? Значит, и в том направлении путь им
закрыт, надо поворачивать обратно.

Выстрелов, однако, больше не было, раза два ветер донес что-то похожее
на голос - разговор или окрик, не разобрать. Выждав, Рыбак сквозь зубы зло
сплюнул на снег.

- Шуруют, сволочи! Для великой Германии.

Они еще постояли недолго, прислушиваясь к ветреной тиши, обеспокоенные
вопросом: что делать дальше, куда податься? Будто еще на что-то надеясь,
Рыбак продолжал вглядываться в ту сторону, где во мраке исчезала дорога;
Сотников же, отвернувшись от ветра, начинал мелко, простудно дрожать.

- Значит, туда нечего и соваться, - решил Рыбак, озадаченно переминаясь
на скрипучем снегу. - Может, давай ложбинкой пройдем? Тут где-то,
помнится, еще должна быть деревушка.

- Давай, - односложно согласился Сотников и зябко передернул плечами.

Ему было все равно куда идти, лишь бы не стоять на этом пронизывающем
ветру. Чувства его дремотно тупели, по-прежнему кружилась голова. Все его
усилия теперь уходили только на то, чтобы не споткнуться, не упасть, ибо
тогда он, наверное, уже не поднялся бы.

Они свернули с дороги и по снежной целине направились туда, где широким
пятном темнел какой-то кустарник. Снег на склоне сначала был мелкий, по
щиколотку, но постепенно становился все глубже, особенно в низинке. К
счастью, низинка оказалась неширокой, они скоро перешли ее и повернули
вдоль зарослей мелколесья, близко, однако, не подходя к ним. Сотников
плохо ориентировался на этой местности и во всем полагался на Рыбака,
который облазил здешние места еще осенью, по черной тропе, когда их
небольшой отряд только еще собирал силы на Горелом болоте. Начав с
небольшой диверсии на дороге, этот отряд затем перешел к делам поважнее -
взорвал мост на Ислянке, сжег льнозавод в местечке, но после убийства
какого-то крупного немецкого чиновника оккупанты всполошились. В конце
ноября три роты жандармов, оцепив Горелое болото, начали облаву, из
которой они едва вырвались тогда в соседний Борковский лес.

Сотников, однако, в то время был далеко отсюда и едва ли помышлял о
партизанах. Он делал третью попытку пробиться через линию фронта и не
допускал мысли, что может оказаться вне армии. Двенадцать суток
пробиралась из-под Слонима на восток небольшая группа артиллеристов - тех,
кто уцелел из всего когда-то мощного корпусного артиллерийского полка. Но
на Березине во время переправы почти вся она была расстреляна из засады, а
кто уцелел или не пошел ко дну, очутился в плену у немцев. В числе этих
последних, на счастье или беду, оказался и Сотников.

Да, это были отличные ребята, его артиллеристы, разведчики, огневики и
связисты. Круглый год он получал с ними только пятерки и благодарности от
начальства за боевую подготовку, мастерство и меткую стрельбу на полковых,
армейских и показных учениях. Думалось, разразится война, и им будут
обеспечены блестящая победа, ордена, газетная слава и все прочее, к чему
они были вполне подготовлены и чего, безусловно, заслуживали. По крайней
мере, больше других.

Но на войне все получилось иначе. Случилось так, что в распоряжении
батареи осталось несколько считанных секунд, и наибольший результат дали
те, кто скорее сориентировался, проворнее успел зарядить, кто просто
оказался ловчее и не растерялся в момент, когда у него самого задрожали
руки.

Рыбак уверенно шагал впереди вдоль опушки леска. Сотников опять
приотстал, его суконные растоптанные бурки, недавно доставшиеся ему от
убитого партизана из местных, ровно шорхали по снежной замяти. Их путь
лежал вниз, ветер заходил сбоку, месяц тускло и ровно блестел с
небосклона. По-прежнему было морозно и ветрено, от стужи у Сотникова все
сжалось, одеревенело внутри. Казалось, никогда в жизни он не испытывал
такого собачьего холода; как в эту февральскую ночь. От усталости и
однообразного шуршания ветра в бурьяне голова его полнилась гулом и
путаницей невнятных фраз, разговоров. В тусклой сумятице мыслей порой
явственно проглядывало что-то из его прошлого...

Наихудшее из всего состояло для Сотникова в том, что это был его первый
и его последний фронтовой бой, к которому комбат готовился в течение всей
своей службы в армии. К сожалению, этот злосчастный бой еще раз
засвидетельствовал тот непреложный, но нередко игнорируемый факт, что в
усвоении опыта предыдущей войны не только сила, но, наверное, и слабость
армии. Наверно, характер каждой следующей войны слагается не столько из
типических закономерностей предыдущей, сколько из незамеченных или
игнорированных ее исключений и неожиданностей, что и формирует как ее
победы, так и ее поражения. Жаль, что Сотников понял это слишком для себя
поздно, когда уроки его короткой фронтовой науки были для него уже
бесполезны, а вся его батарейная мощь превратилась в груду покореженного
металла на булыжном шоссе под Слонимом.

Все это представлялось теперь как страшный, кошмарный сон, и, хотя и
потом на его долю выпало немало чудовищных испытаний, тот первый бой
никогда не изгладится в его памяти.

...Четвертый день грохочущая колонна полка тащилась по лесным и
проселочным дорогам на запад, потом свернула на юг, но не проехала и
десятка километров, как ее повернули на север. Трактора своим неумолчным
ревом оглушали окрестность, от перегрева кипела вода в радиаторах, пот и
пыль разъедали лица бойцов. С раннего утра до темноты над ними висела
немецкая авиация, "юнкерсы" непрерывно осыпали колонну бомбами. Все на
дороге было завалено песком и землей, смрадно горели тягачи, уцелевшие
безостановочно объезжали их: колонна не прекращала движения. Бойцы со
станин беспорядочно палили вверх из винтовок, но пользы от такой их
стрельбы было мало. Они даже не могли заставить самолеты подняться выше, и
те носились над дорогой, едва не задевая верхушки посадок.

Сотников сидел на головном в батарее тракторе и как избавления, как
самого большого счастья жаждал команды съехать с этой проклятой дороги и
развернуться. Уж он бы тогда встретил немцев. Он бы обрушил на их головы
такое, что им и не снилось. Но не было даже команды остановиться, полк все
двигался и двигался, и каждые два часа над ним разгружались обнаглевшие
"юнкерсы" и "хейнкели", перед которыми вся эта огневая мощь была
беззащитной.

Так наступила последняя ночь их блуждания по западнобелорусским
дорогам.

Полк был уже далеко не тот, что вначале: несколько расчетов погибло, в
его батарее почти прямым попаданием бомбы разворотило на дороге орудие.
Правда, три еще оставались исправными, разве что со вмятинами на щитах, с
изодранной гусматикой колес и множеством осколочных шрамов на стволах и
станинах. У второго орудия потек пробитый накатник. Четверых погибших
батарейцы везли, в прицепе на снарядных ящиках, семерых раненых отправили