обнаружат лесники, приведут в деревню и наверняка засадят в какой-нибудь
приют для слабоумных, где она кончит свои дни в смирительной рубашке. Я
был единственным свидетелем ее рождения и происхождения, единственным, кто
способен ее понять. Вот что велит тебе долг, добавлял я в заключение, -
тебе придется, пусть даже против ее воли, заботиться о ней столько
времени, сколько потребуется.
внутренний голос противоречил мне, не давая покоя. Твой долг? Какой такой
долг? Что приют, что эта комната - не все ли ей равно, благодетель ты
эдакий?! По какому праву ты собираешься стать ее тюремщиком? Если уж
хочешь знать, старина, то истинный твой долг состоит в том, чтобы
оповестить власти. Пускай они распутывают это дело и решают, как следует
поступить с подобным созданием. Но я смотрел на ее остренькое личико,
нежное, трогательное, притворяющееся спящим, и думал: "Не уходи..." Я
думал это с глупо сжимающимся, глупо колотящимся сердцем, и мне
приходилось признаться себе самому, что я просто-напросто боялся вновь
потерять ее и боялся уже не только ради нее одной.
мыслями, я тщательно запер все окна и двери и спустился вниз приготовить
ужин. Пока на плите жарились грибы, я пытался яснее осмыслить новую
ситуацию. Итак, я собираюсь держать у себя в домашнем плену женщину, о
которой никто ничего не знает и не может ничего знать. Она абсолютно
голая, и у меня нет ни единой тряпки, чтобы хоть как-то одеть ее, а разве
возможно попросить у фермерши платье или комбинезон, не возбудив у нее
подозрений? Сколько же времени мне удастся держать в тайне это
компрометирующее пребывание? Я редко принимал гостей, но все же время от
времени... И в тот день, когда по какой-нибудь случайности - а случайность
такая неизбежна - кто-нибудь обнаружит в моем доме пленницу, на меня
обрушится вся тяжесть закона. А поскольку я вдобавок не смогу дать никаких
сведений ни о ней, ни о том, откуда она взялась, дело осложнится
оскорблением судебных органов и бог знает чем еще. Нет, это безумие.
Чистейшее безумие. Сейчас же пойди в спальню, идиот эдакий, разбуди ее и
открой входную дверь!
не поступлю так. Мне нужно, подумал я, найти надежного человека и
рассказать ему все, посвятив в эту тайну. Прекрасная мысль, но кого же?
Тщетно я перебирал в памяти всех своих знакомых, надежного не находилось:
каждый из них примет меня за сумасшедшего, точно так же как это случилось
с несчастным героем Дэвида Гернета.
разбирая вкуса, а ведь я обожаю грибы. Потом я подумал: она, наверное,
голодна. Я достал из кладовой цыпленка и прихватил его с собой наверх.
Едва я открыл дверь, она спрыгнула с кровати и в панике заметалась по
комнате, пытаясь вскарабкаться на стены, на занавеси. Я уселся в кресло и
замер, чтобы дать ей время успокоиться. Наконец она забилась в угол, между
стеной и маленьким полукруглым комодиком. Глядя на меня своими слишком
блестящими глазами, она не теряла из виду ни один из моих жестов. Я со
своей стороны тоже смог как следует разглядеть ее. Походила ли она на
лисицу? Да, если знать ее историю. Тоненький носик, очень высокие,
монгольские скулы, впалые щеки и острый подбородок смутно намекали на ее
происхождение. Да и волосяной покров говорил о том же: недлинные волосы,
спадающие на плечи, были красивого рыжего, а местами прямо-таки огненного
цвета. Она была прелестно сложена, но, если не считать ее вполне развитых
форм, по которым ее можно было принять за взрослую женщину, она, со своим
хрупким, миниатюрным телом, вполне сошла бы за девочку-подростка. Ступни
были крошечные, длинные тонкие ножки приводили в умиление, щиколотки,
казалось, вот-вот переломятся, как стеклянная ножка бокала; руки, еще
более узкие и удлиненные, чем ноги, непрестанно шевелились, двигались
туда-сюда, не давая отдыха нервно вздрагивающим пальцам.
подкатился поближе к ней. Она тотчас подпрыгнула, судорожно схватилась за
стену, готовая бежать, и на несколько секунд замерла в этой напряженной
позе, пристально глядя то на меня, то на цыпленка. Потом слегка
расслабилась. Птица лежала в шаге от нее. Долго она стояла неподвижно, как
статуя, глядя на цыпленка с застывшим, почти сонным выражением лица. И
вдруг проворным жестом схватила добычу и юркнула под кровать.
тишина. Ни звука. Я не видел ее, но хорошо представлял себе, как ее острые
узкие глаза следят за каждым моим движением. Я встал, сбросил халат и
улегся в постель. Долго-долго не гасил я свет, в смутной надежде ожидая
неизвестно чего. Но тщетно: ни движения, ни дыхания. Словно в комнате
находился я один. Наконец сон сморил меня, и я погасил лампу.
3
эти низменные подробности. Но они помогут ему понять, какие трудности,
какие неприятности пришлось мне сперва преодолевать. В конце концов, у
меня под кроватью укрывалась всего-навсего лисица, отягощенная вдобавок
человеческим обликом. Я не подумал накануне об этом неудобстве (да если бы
и подумал, какая разница?!) и, когда запах достиг моих ноздрей, подскочил
как ошпаренный. Точно так же из-под кровати с другой стороны выскочило это
создание, прыгнуло на стул, с него на комод, а потом на шкаф и засверкало
оттуда на меня своим кошачьим взглядом. Я сдвинул кровать, вытащил из-под
нее коврик и вытряхнул его в окно, а потом бросил в таз, чтобы хорошенько
промыть под струей воды. За всеми этими хлопотами я испытывал странные,
противоречивые чувства. Разумеется, выжимая коврик, я страдал от
оскорбленного чувства приличия. Но в то же время я невольно ощутил что-то
вроде умиления. Значит, нужно будет воспитывать ее, как обучают щенят,
котят, как приучают "проситься" ребенка. С тем лишь дополнительным
неудобством, что она-то была взрослой и мне предстояло еще завоевать ее
доверие. Возможность обрести это доверие льстила моему сердцу. Не уверен,
что все эти излияния так уж достойны. Матерям хорошо знаком подобный род
восторженного умиления, вызванного полновластным обладанием другим
человеческим существом, обладанием к полному своему удовольствию, как
предметом, как вещью. Но матери испытывают это чувство по отношению к
младенцу, я же - по отношению к взрослой женщине. И я отнюдь не был уверен
в том, что это похвальное чувство.
средства к достижению цели. Достаточно ли будет одного терпения? Но у меня
в руках имелся главный козырь - еда. Она будет получать ее от меня, и
только от меня одного, день за днем. Ни одно животное не устоит против
такой приманки. Так почему же она должна стать исключением?
Поднявшись с подносом в спальню, я обнаружил, что она забралась в мою
постель, но, завидев меня, стремглав снова вскарабкалась на свой шкаф. Я
положил рыбу и яйца в папиросной бумаге на комод, а сам уселся спиной к
ней за маленький столик и принялся завтракать. Прошло несколько минут, и я
услышал, как она зашевелилась, скрипнул комод, зашелестела бумага,
затрещала яичная скорлупа. Все шло нормально.
обычное время. Запереть ее в комнате означало найти по возвращении бог
знает какой беспорядок, не говоря уж о нечистотах. Мне пришло в голову
запихнуть ее в ванную комнату, но как заманить ее туда? Устроить на нее
облаву в спальне? Об этом не могло быть и речи, тем более что она куда
увертливее меня и я только напрасно потеряю время, не говоря уж о том
разгроме, который она способна учинить. Ладно, тем хуже, оставлю ее здесь,
и посмотрим, что из этого выйдет.
я испытал тоскливый испуг: в комнате никого не было. Я подбежал к окну,
оно оставалось закрытым. И, только подойдя к кровати, я по едва заметному
холмику под покрывалом догадался, где она прячется. Свернувшись клубочком,
она угрелась там и спала в тепле. Я положил утенка на подушку, а сам
уселся в кресло, чтобы почитать "Морнинг пост", в то же время искоса
поглядывая на кровать. Спустя какое-то время покрывало заволновалось,
задвигалось и оттуда вынырнул кончик розового носа, который стал
принюхиваться к птице. Наконец, показалась и вся голова, повертелась
туда-сюда, обнаружила мое присутствие и мгновенно втянулась обратно, точно
у черепахи. Потом осторожненько высунулась опять. За ней последовала рука,
схватившая утенка, и вмиг все это - нос, рука и утенок - исчезло под
покрывалом. Ах, черт, придется поменять простыни, но теперь уж слишком
поздно что-либо предпринимать. Тем хуже, делать нечего. Я с улыбкой
слушал, как хрустят под покрывалом утиные косточки.
распорядок нашей жизни и в самом деле был одним и тем же изо дня в день. Я
постелил под кровать кусок брезента, который легче было отмывать. Довольно
скоро она перестала по утрам взбираться на шкаф, но упорно держала, что
называется, дистанцию между собой и мною. Часто я видел, как она дрожит от
холода, но все мои попытки внезапно накинуть на нее купальный или
комнатный халат оказывались тщетными перед ее проворством и удивительной
юркостью. Хорошо еще, что моя прирожденная порядочность исключала, даже
при виде ее грациозной наготы, всякие нечистые поползновения: в любом
случае она была настолько неуловима, что я все равно остался бы с носом,
пристыженный и неудовлетворенный. Впрочем, несмотря на ее соблазнительный
облик, я тогда еще видел в ней всего лишь лисицу, а не женщину, и одно это
в самом крайнем случае удержало бы меня.
Посняков Андрей
Володихин Дмитрий
Василенко Иван
Конан-Дойль Артур
Орлов Алекс
Мурич Виктор