Чтение 3–й страницы книги ~Томасина~

отряхнулась и пошла, куда шла.

Ну, а еще у нас был сам хозяин, и я бы много о нем порассказала, одно
другого хуже. Ветеринар не любил животных, вы только подумайте! Чуть что --
усыпит, так о нем говорили. Да, не хотела бы я к нему попасть... Ко мне он
ревновал; хуже того -- он не замечал меня. Нос в потолок, баки распушит,
весь пропах микстурами... Уф-фу! Когда он приходил вечером домой и целовал
Мэри Руа, мне просто плохо становилось (как вы помните, я все время была у
нее на руках).

Конечно, я вредила ему, как могла: умывалась перед ним, ложилась в
кресло, путалась под ногами, линяла на его лучший костюм, прыгала ему на
колени, когда он садился почитать газету, и старалась пахнуть посильнее. При
Мэри Руа он не смел мне грубить и делал вид, что меня не замечает, -- просто
вставал, словно хочет взять трубку, и стряхивал меня с колен.

Словом, причины сбежать у меня были, но я оставалась, потому что я
полюбила Мэри Руа.

Наверное, дело в том, что девочки и кошки похожи. В девочках тоже есть
тайна, словно они что-то знают, да не скажут, и они склонны к созерцанию, и,
наконец, они иногда смотрят на взрослых как мы -- пристально и непонятно.

Если вы жили вместе с девочкой, вы сами знаете, как они уходят куда-то
в свой мир, как они упорны, как свободолюбивы, как не пронять их глупыми
запретами. Те же черты раздражают взрослых и в нас. Ни девочку, ни кошку не
заставишь что-то сделать против воли, тем более -- себя полюбить. Да, мы с
Мэри Руа во многом похожи...

И вот, я ради нее делала странные вещи. Я терпела, что она таскала меня
в школу и дети гладили меня и тискали, пока не прозвонит звонок, а потом я
бежала домой по своим делам.

А когда она возвращалась, я ждала ее у дверей, обернув хвост вокруг
задних лап. Конечно, так мне было удобнее фыркать на гнусную собачонку
нашего соседа, но сидела я ради Мэри Руа. Люди говорили, что по мне можно
сверять часы.

Нет, вы подумайте! Я, Томасина, ждала у дверей какую-то рыжую девчонку,
даже не особенно хорошенькую.

Иногда я думала, нет ли между нами какой-то еще неведомой мне связи.
Очень уж мы были нужны друг другу, когда садилось солнце и одиночество и
страх являлись ему на смену.

Средство от одиночества такое: прижаться щекой к щеке, мехом к меху или
мехом к щеке. Бывало, проснешься ночью от кошмара, слушаешь мерное дыхание и
чувствуешь, как шевелится чистый пододеяльник. Тогда не страшно, можно
заснуть.

Я сказала сейчас, что Мэри Руа не особенно хорошенькая. Это не очень
вежливо, она ведь считает меня самой красивой кошкой на свете, но я имела в
виду, что личико у нее обыкновенное. А глаза -- необыкновенные, что-то в них
такое есть, когда на них, вернее -- в них, смотришь. Я не всегда могла
подолгу в них смотреть. Они ярко-синие, а когда она думает о чем-то, чего и
мне не угадать, -- темные, как залив в бурю.

А так -- нос у нее курносый, много веснушек, брови и ресницы очень
светлые, почти их и не видно. Рыжие волосы она заплетает в косы, и ленты у
нее -- голубые или зеленые; ноги длинные, ходит животом вперед.

Зато пахнет она замечательно. Миссис Маккензи обстирывает ее, и
обглаживает, и пересыпает белье лавандой.

Миссис Маккензи вечно стирает, гладит, чинит и чистит ее одежду, потому
что ей только так дозволено проявлять свои чувства к ней. Сама она, дай ей
волю,. ласкала бы ее и пестовала, как пестуем мы подброшенных котят, но
мистер Макдьюи ревнив и боится, как бы Мэри Руа не слишком к ней
привязалась.

Я люблю запах лаванды. Запахи еще больше, чем звуки, вызывают хорошие
или дурные воспоминания. Сама не помнишь, отчего когда-то обрадовалась или
рассердилась, но, почуяв запах, снова радуешься или сердишься. Вот как запах
лекарств, исходящий от него.

А лаванда -- запах счастья. Учуяв его, я вытягивала коготки и громко
мурлыкала.

Бывало, миссис Маккензи погладит белье, сложит и не закроет по
забывчивости шкаф. Тут я нырну туда и лягу, уткнувшись носом в пахучий
мешочек. Вот это мир, вот это радость! Живи -- не хочу!

Джорди Макнэб шел куда глаза глядят, держа свою коробочку, где
пострадавшая лягушка лежала на ложе из вереска и мха. Иногда, забывшись, он
пускался в галоп, но вспоминал о печальном положении дел и снова переходил
на шаг или рысь.

Он не знал, куда идет, он просто хотел уйти подальше от взрослых. То и
дело он заглядывал в коробочку, трогал свою лягушку пальцем и убеждался еще
раз, что у нее сломана лапка. Взять ее домой он не мог, ему бы не разрешили,
не мог и бросить. Джорди впервые видел, как враждебен мир к тому, кто решил
взять на себя ответственность за другое существо.

Он дошел до края города, где улицы обрывались сразу, и начинались поля
и луга. Дальше лежал темный и таинственный лес, там жила Рыжая Ведьма; и тут
он понял, что уже давно думает о том, чтобы пойти к ней, но пугается: очень
уж это опасно.

Люди боялись ходить к той, кого прозвали Рыжей Ведьмой и Безумной Лори,
а больше всех боялись мальчики, вскормленные на сказках и картинках, где
носатые старухи летают на метлах. Идти к ней не стоило, разве что уж очень
понадобится.

Но говорили о ней и другое -- что она никому не вредит, живет одна в
лощине, прядет шерсть, беседует с птицами и зверями, лечит их, кормит,
выхаживает и водит дружбу с ангелами и гномами, которыми, как известно,
лощина просто кишит.

Джорди знал обе версии. Если правда, что олень приходит к ней и ест у
нее с ладони, птицы садятся ей на плечи, рыбы выплывают на ее зов из ручья,
а в сарае за ее домом живут больные звери, которых она подбирает в лощине и
в лесу, или они приходят к ней сами -- не отнести ли ей лягушку?

Он прошел по горбатому мостику и стал подниматься на лесистый холм, за
которым лежала лощина. Кажется, ведьма жила милях в полутора после седых
развалин замка -- лес там был особенно пуст, и такому маленькому мальчику
было страшно идти туда, где в лесной тьме живет какая-то огненная колдунья.

Джорди довольно долго шел по лесу и, наконец, увидел домик колдуньи.
Тогда он остановился и, как подобает бойскауту, решил оглядеться.

Домик был длинный, двухэтажный, и трубы, словно кроличьи уши, торчали
из него. Зеленые ставни были закрыты, и казалось, что домик спит. Сзади
стояло здание повыше, тоже каменное, по-видимому -- бывший амбар или
коровник. Перед самым домиком, на полянке, рос огромный дуб, и ветви его
нависали над крышей. Дубу было лет двести. С нижней ветки свешивался
серебряный колокольчик, а из колокольчика свисала длинная веревка.

Теперь, не двигаясь, Джорди слышал сотни шорохов, тихое, но звонкое
пение и непонятный перестук. "Колдунья колдует!" -- подумал он и чуть не
пополз обратно, но пение зачаровало его, хотя перестук казался все страшней
и непонятней.

Голос звучал чисто и звонко. Мелодии этой Джорди никогда не слышал, но
сейчас, сам не зная почему, закрыл глаза рукой и заплакал. Птицы над ним
угомонились, и в траве мелькнул белый кроличий хвостик.

Джорди Макнэб пополз к дубу. Он положил коробочку у его подножья и тихо
потянул за веревку. Лес огласился нежным звоном, перестук умолк, в домике
что-то зашумело. Джорди кинулся прочь и засел в кустах.

Он услышал заливистый лай и увидел черного скотч терьера, выбегающего
из амбара. Сотни птиц взлетели в воздух, хлопая крыльями. Две кошки -- одна
черная, другая тигровая -- чинно вышли из домика, подняв хвосты, и уселись
на траву. Из чащи показалась косуля, взглянула на домик темными глазами и
юркнула обратно. Солнце сверкнуло на ее мокром носу.

Сердце у Джорди сильно забилось. Он приподнялся было, чтобы убежать, но
любопытство победило страх.

Дверь распахнулась, но Джорди, к своему разочарованию, увидел не
ведьму, а девушку, даже девочку, совсем простую, в бедной юбке и кофте,
толстых чулках и клетчатой шали.

Ведьмой она быть не могла, потому что ведьмы уродливы или прекрасны, а
все же Джорди почему-то не отрывал от нее глаз. Нос у нее был какой-то
умный, рот веселый, и глядя на нее хотелось улыбаться. Сама она улыбалась
нежно и мирно, а серо-зеленые глаза смотрели куда-то вдаль. Волосы ее,
распущенные по спине, как у деревенских девиц, были просто красные, словно
раскаленное железо.

Она отбросила со лба красную прядь, будто смела паутину с мыслей; а
Джорди лежал на животе, притаившись, и любил ее всем сердцем. Он забыл о
колдовстве и чарах, просто любил ее и радовался ей.

Вдруг она издала звонкий клич в две ноты, словно снова зазвенел
колокольчик, и из леса вышел олень. Он пошел к ней по лужайке, а она глядела
на него своим отсутствующим взглядом и нежно улыбалась ему. Остановившись,
он опустил голову и посмотрел на нее так лукаво, что она рассмеялась и
крикнула:

-- Это опять ты звонил? Проголодался?

По-видимому, олень не проголодался, или испугался Джорди, но он вдруг
убежал в лес. Зато гуськом вышли коты и стали тереться об ее ноги. А собака
понеслась к коробочке, понюхала ее и залаяла.

Хозяйка подбежала к ней легко, как олень. Она опустилась на колени,
сложив руки в подоле, заглянула в коробочку, взяла ее и вынула бедную
больную лягушку.

Лягушка лежала у нее на ладони, лапка свисала сбоку. Она осторожно
потрогала ее, поднесла к щеке, сказала: "Ангелы тебя принесли или гномы? Ну,
ничего! Я тебя полечу как смогу",-- вскочила и вошла в дом, захлопнув за
собой дверь.

Дом снова спал, сомкнув веки. Оба кота и собака ушли к себе, птицы