Чтение 3–й страницы книги ~Три минуты молчания~

- Сдохнуть можно, - пучеглазый чуть не навзрыд. -Эх, ты, мой куртярик!

- Ладно, ты, - Вовчик ему сурово. - Не куртярик, а прямо-таки
куртенчик. Ты только руками не лапай, твоим он не родился.

- Ну как? - торгаш говорит. - Тот самый случай?

Мне бы спросить, почем твое сокровище, но так же не делается, так
только вахлаки на базаре торгуются, надо сперва намерить. Я скинул пальто,
дал его Аскольду подержать, а пиджак взял Вовчик. Курточка мне и вправду
оказалась "в самый раз", ну чуть свободна в плечах. Но это ведь не на год
покупается, я же еще раздамся.

Они меня застегнули, прихлопали, поворотили на все стороны света,
торгаш с меня шапку снял и свою мичманку мне надел, как полагается. Потом
открыл чемоданчик - там у него в крышку вделано зеркальце.

- Не торопись, - говорит, - посмотрись подольше. Надо же знать, какое
действие производишь. Акула увидит -в обморок упадет.

Вид был действительно - как у норвежского шкипера. Только скулы бы чуть
покосее. Рот бы чуть пошире. Глаза бы - не зеленые, а серые. И волосы без
этой дурацкой рыжины. Но ничего не поделаешь.

- Сколько? - спрашиваю.

- Ну, если нравится, то полторы.

- Как "полторы"? Ты же сотню просил.

- За такую курточку, родной, не просят. За нее сами дают и говорят
спасибо. Кто тебе сказал - сотню? Бичи, конечно, уже по сторонам
загляделись.

- А больше, - говорю, - она не стоит. Торгаш моментально мичманку с
меня стащил и куртку расстегивает.

- Будь здоров, - говорит. - Привет капитану!

- Постой. - Я уже понял, что так просто мне с нею не расстаться. -
Сколько, если для конца?

- Вот для конца как раз полторы. Для начала две хотел, но -
засовестился. Вижу - идет тебе.

Я потянулся было за пиджаком, а Вовчик уже, смотрю, вынул всю пачку,
развернул платок и сам отмусоливает пятнадцать красненьких. Торгаш их
перещупал, сложил картинка к картинке, последнюю - поперек, как в сберкассе,
и нету их, сунул за пазуху. Аскольд тем временем надрал газет со щита,
завернул мне пиджак.

- Ну, сделались? - торгаш говорит. - Носи на здоровье.

- Что ты! - Аскольд ему улыбается и берет под локоть. - Не-ет, -
говорит, - это мы еще не сделались. Не знаешь ты нашего Сеню. А он у нас -
добрый человек. Правда же, Сеня?

Откуда ему, пучеглазому, знать, добрый я или злой? Первый раз человека
видит. Добрый - значит, всю капеллу теперь захмели. А торгаш и так на мне
руки нагрел, с ихней же помощью.

- Конечно, - говорю, - добрей меня нету.

- А замечаешь, Сеня? - все пучеглазый не унимается. - Мы с тебя за
комиссию ничего не берем. А вообще - берут. Замечаешь?

Да, думаю, тяжелый случай. Ну, что поделаешь, раз уж я в эту авантюру
влез.

- Гроши-то спрячь, - Вовчик напомнил. - Раскидаешься.

Я взял у него пачку, уже завернутую, и булавкой заколотую, и так это
небрежно затиснул в курточку, в потайной карман. Как она, эта пачка, не
задымилась от ихних глаз? Любим же мы на чужие деньги смотреть!

2

И мы, значит, с ходу взошли в столовую - тут же, у Центральной
проходной, и сели в хорошем уголке, возле фикуса. А над нами как раз это
самое: "Приносить - распивать запрещается".

- Это ничего, - говорит Вовчик. - Это для неграмотных.

Одолжил у торгаша самописку и приделал два "не". Получилось здорово:
"Не приносить и не распивать запрещается".

- Вот теперь, - говорит, - для грамотных.

Но мы все сидели, грамотные, а никто к нам не подходил. Официантки,
поди-ка, все ушли на собрание - по повышению культуры обслуживания.

- Бичи, - говорю, - не отложим ли встречу на высшем уровне?

- Что ты! - Аскольд вскочил. - С такими финансами мы нигде не
засидимся. Сейчас пойду Клавку поищу, Клавка нам все устроит, на самом
высшем.

Пошел, значит, за Клавкой. А торгаш поглядывал на нас с Вовчиком и
посмеивался. У них в торговом порту все это почище делается, и никто этих
дурацких плакатов не пишет. Все равно же приносят и распивают, только не
честь по чести, а вытащат из-под полы и разливают втихаря под столиком, как
будто контрабанду пьют или краденое.

Пришла наконец Клавка, стрельнула глазами и сразу, конечно, поняла, кто
тут главный, кто будет платить. Передо мной и с чистой скатерки смела.

- Мальчики, - говорит, - я вам все сделаю живенько, только чтоб
по-тихому, меня не выдавайте, ладно?

- Сколько берем? - Аскольд захрипел. По-тихому он не умеет.

- Ну, сколько, - говорю, - четыре и берем, раз уж мы сидя, а не в
стоячку. Пора уже вам жизнь-то понимать!

- Вот это Сеня! Добрый человек! А ты думаешь, Клавдия, почему он такой
добрый? А он с морем прощается нежно, посуху жить решил.

Очень это понравилось Клавке.

- Вот, слава Богу! Хоть один-то в море ума набрался. Ну, поздравляю.

- А ты думаешь, Клавдия, мы не добрые? Видишь, как мы его прибарахлили?

- Вижу. Хорошо, если эту курточку и его самого до вечера не пропьете. -
Клавка мне улыбнулась персонально. - Ты к ним не очень швартуйся, они
пропащие, бичи. А ты еще такой молоденький, ты еще человеком можешь cтать.

Вся она была холеная, крепкая. Красуля, можно сказать. А лицо этакое
ленивое и глаза чуть подпухшие, будто со сна. Но я таких - знаю. Когда надо,
так они не ленивые. И не сонные.

- Кому от этого радость, - спрашиваю, - если я человеком стану? Тебе,
что ли?

Опять она мне улыбается персонально, а губы у нее обкусанные и яркие,
как маков цвет. Наверно, никогда она их не красила.

- Папочке с мамочкой, - говорит. - Есть они у тебя?

- Папочки нету, зато мамочка ремнем не стегает. Неси, чего там у тебя
есть получше.

- Не торопись, все будет. Дай хоть наглядеться на тебя, залетного...

Торгаш посмотрел ей вслед, как она плывет лодочкой, не спеша, чтобы на
нее подольше глядели, и даже присвистнул.

- Хорошая, - говорит, - лошадка. И ты уже определенно действие
производишь. Я бы уж не пропустил, ухлестнул бы на твоем месте.

- Что же не ухлестнешь?

- Своя имеется. Пока хватает.

- Тоже и у меня своя.

- Это другое дело.

Правду сказать, насчет "своей" это я так брякнул. Были у меня "свои",
только они такие же мои, как и дяди Васины, - но вот за такими Клавками,
крепенькими, гладкими, на портовых щедрых харчах вскормленными, я еще
салагой гонялся. И с ними-то я быстрее всего состарился.

Принесла она "рижского" на всех и закусь, какой и в меню не было, -
прямо, как для ревизии, - жаркое "домашнее" и крабов, даже копченого
палтуса. Поставила передо мною поднос и так это скромненько:

- Угодила?

Я и не посмотрел на нее.

- Ух ты, рыженький, какой сердитый! А говорил - что жизнь понимаешь.
Как же ты ее понимаешь, скажи хоть?

Ни больше, ни меньше захотела знать! Да еще я почему-то рыженький для
нее. Ну, есть малость, но никто меня так не называл.

- Сколько надо, - говорю, - столько понимаю. На все другое боцман
команду даст. Что касается тебя - не глядя вижу.

- Ах, - говорит, - какой залетный!..

Опять они с Аскольдом ушли, потом он приносит, озираясь, четыре
поллитры в телогрейке, и мы с них зубами содрали шапочки, налили по полному
и закрасили пивом. Они-то по половинке решили начать - для долгой беседы, а
мне - о чем с ними особенно беседовать, хлопнул его весь, ну и другие за
мной, ободренные примером.

- А ты здорово! - торгаш говорит.

Он и то заслезился, а уж, наверно, отведал там, в загранке, и ромов, и
джинов. Стали закусывать быстренько, как будто нас кто-то гнал.

- Вот, Сеня, - Вовчик ко мне придвинулся и начал проповедовать. Он как
выпьет, всегда чего-нибудь проповедует. Тем он мне и надоел. - Видишь, как
все красиво, по-мирному получилось, а ты уже и знаться с нами не хотел. А я
тебе так скажу, Сеня: не отрывайся ты от бичей, они тебе родная почва.
Настоящих бичей, как мы с Аскольдом, мало осталось, все - шушера, никто тебе
не поможет. Вот ты с флота уходишь, а никого вокруг тебя нету, один ты по
причалам шляешься. Почему бы это, Сеня? А мы тебя и проводим, и на поезд
посадим, рукой хоть помашем тебе.

Торгаш мне подмигнул.

- Пропаганда.

Но мне вдруг так жалко стало Вовчика. Ведь спивается мужик, и ничего я
тут не поделаю. Я его бить хотел - ну куда его бить! Руки у него трясутся,
капли по бороде текут, глаза мутны, в них жилки краснеют. И Аскольда
пучеглазого мне тоже стало жалко. Орет, дурень такой, рот у него не
закрывается, губы никак не сложит, ну жалко же человека, разве нет!

И так мне захотелось утешить Вовчика, и Аскольда утешить, и торгаша
заодно - наверно, не от хорошей жизни такую куртку толкнул...

- О чем говорить, бичи! - это я, наверное, во всю глотку рявкнул,