Чтение 3–й страницы книги ~Волоколамское шоссе~

Новлянского, лес на противоположном берегу почти вплотную примыкал к воде.
В нем, быть может, было все, чего пожелал бы художник, пишущий русский
осенний лес, но мне этот выступ казался отвратительным: тут вероятнее
всего мог, укрываясь от нашего огня, сосредоточиться для атаки противник.

К черту эти сосны и ели! Вырубить их! Отодвинуть лес от реки!

Хотя никто из нас, как сказано, не ожидал здесь вскорости боев, но нам
была поставлена задача: оборудовать оборонительный рубеж, и следовало
выполнить ее с полной добросовестностью, как положено офицерам и солдатам
Красной Армии.

Первые вестники отступления появились на следующий день: брели жители,
где-то оставившие все; среди них встречались бойцы, выбиравшиеся мелкими
группами из окружения.

Впервые я встретил их - скитальцев в солдатских шинелях - у батальонной
кухни.

Они грелись у костра. Их с любопытством рассматривал командир
хозяйственного взвода пожилой лейтенант Пономарев, до войны директор не
особенно крупного строительства. Сюда же собрались повара и бойцы,
наряженные в тот день на кухню.

Пономарев скомандовал "смирно!" и подбежал с рапортом.

Я искоса смотрел на сидевших у костра: там кое-кто поднялся, кое-кто
лишь пошевелился.

- Что за люди? - спросил я.

От огня шагнул рябоватый маленький красноармеец.

- Из окружения, товарищ старший лейтенант!

В то утро я первый раз услышал это слово.

- Какое окружение? Где?

- Под Вязьмой, товарищ старший лейтенант... Теперь он сюда прет.

- Кто?

- Известно кто... немец...

- Вы его видели?

- Разве его увидишь? Сыплет, как горохом, минами... Или прет по шоссе
на танках и стреляет во все стороны.

- Танки видели?

- В кино, товарищ старший лейтенант, на танки можно глядеть вольно... А
тут не до погляденья! Все в глазах мешается, света не увидишь, когда он
тарахтит и бросает во все стороны.

- Винтовка где?

- Со мною, в целости... Извиняюсь, товарищ старший лейтенант, не
чищена...

- Куда же вы?

- В Москву, на формирование... Мы ходко шли, многих обогнали. Я,
товарищ старший лейтенант, взял их под начало, чтобы вывести... В Москве,
говорят, бой будем принимать. Сейчас пойдем... Тут нельзя нам
прохлаждаться, скоро он тут будет... Пообедать не дозволите с вашего
котла, товарищ старший лейтенант?

Простодушие, с каким маленький рябоватый солдат признавался в бегстве,
было особенно страшным. Его слушали жадно.

Я вновь оглядел его "часть". Все давно не брились, давно не умывались,
от этого на лица лег одинаковый серый налет. На сапогах и обмотках
засыхала у огня невытертая грязь. Все были без знаков различия на шинелях.

- Все рядовые? - спросил я.

Почувствовалась неловкость. Потом один поднялся. Это был парень лет
двадцати двух, с растерянными, грустными глазами.

- Я лейтенант, командир взвода, - сказал он.

Не знаю, быть может, я не изменился в лице, но внутренне шарахнулся,
словно от удара: как, командир взвода, лейтенант, офицер Красной Армии,
бежит вместе с красноармейцами с фронта под началом бывалого солдата?

В эту минуту повар поставил перед "окруженцами" кастрюлю с дымящимся
супом.

- Кушайте, - сказал он. - Теперь не пропадете, к своим попали...
Заправляйтесь!

Я крикнул:

- Встать! Лейтенант Пономарев! Арестовать дезертиров! Отобрать оружие!

- Винтовку не отдам, - сказал рябоватый солдат.

- Молчать! Лейтенант Пономарев, исполняйте приказ.

Еще не договорив, я заметил, что Пономарев смотрит куда-то мимо меня,
удивленно поднимая брови.

Я оглянулся. К батальонной кухне устало брели человек десять, в
шинелях, с винтовками и без винтовок. Некоторые подняли воротники, сунули
руки в карманы. Этого у меня не водилось. Было ясно даже издали: эти - не
моего батальона.

Они подошли.

- Что за люди? - спросил я.

И услышал:

- Из окружения, товарищ старший лейтенант.

В этот день, как обычно, я обходил от края до края наш батальонный
участок.

Было Холодно, ветрено. Редкий колючий снег застревал ледяной крупой в
траве, скоплялся белыми маленькими косяками у затвердевших комьев
вспаханной земли. Шел обеденный час. Бойцы ели в укрытых местах - в
недорытых окопах или за кучами выброшенной глины.

Проходя по линии, отмеченной торчащими лопатами, я услышал:

- Нет, ребята, он оттуда не ударит, где вы ожидаете... Он этого не
любит - лезть, где ожидают...

Звякали ложки. В яме за невысокой насыпью обедали.

- А что он любит?

Я узнал по выговору: это спросил казах.

- Обойдет, и все... И узнаешь, что он любит.

И снова казах:

- А тогда что?

Чей это окоп? Кто тут из казахов? Память подсказала: Барамбаев. Да,
здесь его пулеметный расчет. Или Галлиулин... Они оба у одного пулемета.
Черт возьми, и тут кормят этих пришельцев!

- Тогда не давайся, - произнес новый голос. - А то погибель...

- Лес укроет! В лес он не ходок.

Опять тихо звякали ложки. С моими бойцами обедали те, что вышли из
окружения. Раздался еще один незнакомый голос:

- И мешок мой там, и котелок мой там... Мы сидели кушали, вроде как
здесь, и вдруг...

"...и вдруг побежали, подлецы!" - хотел крикнуть я, но меня остановила
одна мысль.

Невдалеке я увидел поблескивающие вороненой сталью ствол пулемета,
скрытого за аккуратно уложенным дерном. Там дежурил пулеметчик. В магазин
была заправлена боевая лента.

- В порядке? - спросил я.

- Только нажать, товарищ комбат.

Я присел и, наведя ствол на зеркало реки, нажал. Пулемет, дрожа,
заработал. Вынимая землю для укрытий, мы здесь еще не проводили стрельб;
это была первая пальба, разнесшаяся над нашим рубежом.

Кто-то выскочил из ямы.

- Тревога! - крикнул я. - В ружье!

И тотчас, как искаженное эхо, отдалось:

- Немцы!

Голос был странно приглушен, человек не выкрикнул, а скорее выдохнул
это, словно немцы были уже рядом.

В следующий момент кто-то побежал. За ним другие. Я не успел заметить,
как это случилось. Все произошло мгновенно.

Лес был недалеко, в полутораста - двухстах шагах. Бежали туда...

Я поднялся на кучу глины и встал там, молча глядя вслед бежавшим.

Рядом раздался яростный крик:

- Стой!

И затем - ругань.

Это выкрикнул появившийся откуда-то пулеметчик Блоха. Увидев меня, он
кинулся ко мне, к пулемету. Меня пронзила острая, как игла, любовь. Ни
одну женщину я не любил так, как бегущего ко мне пулеметчика Блоху.

Смотрю, остановился Галлиулин - огромный казах, упаковщик по профессии,
легко взваливавший на широченные плечи станковый пулемет. Он опустил
голову и прижал руку к груди, безмолвно прося извинения. А ноги уже несли
его ко мне, вслед за Блохой.

Затем обернулся очкастый Мурин, до войны аспирант консерватории,
писавший статьи по истории музыки. Но его кто-то подтолкнул, указывая на
недалекий лес. И он опять, как заяц, помчался. И опять обернулся. Потом
остановился. Вспотевшее лицо на слабой шее поворачивалось то ко мне, то к
лесу. Потом он быстро протер пальцами очки и понесся назад, ко мне.

Все они были одним отделением, одним пулеметным расчетом. Теперь не
хватало лишь командира отделения, сержанта Барамбаева.

Я нередко радовался, глядя, как ловко он, казах Барамбаев, разбирает и
собирает пулемет, как легко он угадывает, точно механик, где и почему не
совсем ладно. "Вот и мы, казахи, становимся, как и русские, народом
механиков", - иногда думал я, встречая Барамбаева.

А теперь он прошмыгнул, наверное, где-нибудь мимо, не смея на меня
взглянуть.

Я молча встречал возвращавшихся. Я знал, мои бойцы были честными
людьми. Сейчас их терзал стыд. Как оградить их на другой раз от этого
мучительного чувства, как спасти их от позора? Разве я уверен, что они в
другой раз не побегут и опять потом не будут понимать, как это с ними