Чтение 3–й страницы книги ~Белая гвардия~

поклонника, гвардии поручика Леонида Юрьевича Шервинского, друга
продавщицы в конфетной знаменитой "Маркизе", друга продавщицы в уютном
цветочном магазине "Ниццкая флора". Под тенью гортензий тарелочка с синими
узорами, несколько ломтиков колбасы, масло в прозрачной масленке, в
сухарнице пила-фраже и белый продолговатый хлеб. Прекрасно можно было бы
закусить и выпить чайку, если б не все эти мрачные обстоятельства... Эх...
эх...

На чайнике верхом едет гарусный пестрый петух, и в блестящем боку
самовара отражаются три изуродованных турбинских лица, и щеки Николкины в
нем, как у Момуса.

В глазах Елены тоска, и пряди, подернутые рыжеватым огнем, уныло
обвисли.

Застрял где-то Тальберг со своим денежным гетманским поездом и погубил
вечер. Черт его знает, уж не случилось ли, чего доброго, что-нибудь с
ним?.. Братья вяло жуют бутерброды. Перед Еленою остывающая чашка и
"Господин из Сан-Франциско". Затуманенные глаза, не видя, глядят на слова:

...мрак, океан, вьюгу.

Не читает Елена.

Николка, наконец, не выдерживает:

- Желал бы я знать, почему так близко стреляют? Ведь не может же
быть...

Сам себя прервал и исказился при движении в самоваре. Пауза. Стрелка
переползает десятую минуту и - тонк-танк - идет к четверти одиннадцатого.

- Потому стреляют, что немцы - мерзавцы, - неожиданно бурчит старший.

Елена поднимает голову на часы и спрашивает:

- Неужели, неужели они оставят нас на произвол судьбы? - Голос ее
тосклив.

Братья, словно по команде, поворачивают головы и начинают лгать.

- Ничего не известно, - говорит Николка и обкусывает ломтик.

- Это я так сказал, гм... предположительно. Слухи.

- Нет, не слухи, - упрямо отвечает Елена, - это не слух, а верно;
сегодня видела Щеглову, и она сказала, что из-под Бородянки вернули два
немецких полка.

- Чепуха.

- Подумай сама, - начинает старший, - мыслимое ли дело, чтобы немцы
подпустили этого прохвоста близко к городу? Подумай, а? Я лично решительно
не представляю, как они с ним уживутся хотя бы одну минуту. Полнейший
абсурд. Немцы и Петлюра. Сами же они его называют не иначе, как бандит.
Смешно.

- Ах, что ты говоришь. Знаю я теперь немцев. Сама уже видела нескольких
с красными бантами. И унтер-офицер пьяный с бабой какой-то. И баба пьяная.

- Ну мало ли что? Отдельные случаи разложения могут быть даже и в
германской армии.

- Так, по-вашему, Петлюра не войдет?

- Гм... По-моему, этого не может быть.

- Апсольман. Налей мне, пожалуйста, еще одну чашечку чаю. Ты не
волнуйся. Соблюдай, как говорится, спокойствие.

- Но, боже, где же Сергей? Я уверена, что на их поезд напали и...

- И что? Ну, что выдумываешь зря? Ведь эта линия совершенно свободна.

- Почему же его нет?

- Господи, боже мой! Знаешь же сама, какая езда. На каждой станции
стояли, наверное, по четыре часа.

- Революционная езда. Час едешь - два стоишь.

Елена, тяжело вздохнув, поглядела на часы, помолчала, потом заговорила
опять:

- Господи, господи! Если бы немцы не сделали этой подлости, все было бы
отлично. Двух их полков достаточно, чтобы раздавить этого вашего Петлюру,
как муху. Нет, я вижу, немцы играют какую-то подлую двойную игру. И почему
же нет хваленых союзников? У-у, негодяи. Обещали, обещали...

Самовар, молчавший до сих пор, неожиданно запел, и угольки, подернутые
седым пеплом, вывалились на поднос. Братья невольно посмотрели на печку.
Ответ - вот он. Пожалуйста:

"Союзники - сволочи."

Стрелка остановилась на четверти, часы солидно хрипнули и пробили -
раз, и тотчас же часам ответил заливистый, тонкий звон под потолком в
передней.

- Слава богу, вот и Сергей, - радостно сказал старший.

- Это Тальберг, - подтвердил Николка и побежал отворять.

Елена порозовела, встала.

Но это оказался вовсе не Тальберг. Три двери прогремели, и глухо на
лестнице прозвучал Николкин удивленный голос. Голос в ответ. За голосами
по лестнице стали переваливаться кованые сапоги и приклад. Дверь в
переднюю впустила холод, и перед Алексеем и Еленой очутилась высокая,
широкоплечая фигура в шинели до пят и в защитных погонах с тремя
поручичьими звездами химическим карандашом. Башлык заиндевел, а тяжелая
винтовка с коричневым штыком заняла всю переднюю.

- Здравствуйте, - пропела фигура хриплым тенором и закоченевшими
пальцами ухватилась за башлык.

- Витя!

Николка помог фигуре распутать концы, капюшон слез, за капюшоном блин
офицерской фуражки с потемневшей кокардой, и оказалась над громадными
плечами голова поручика Виктора Викторовича Мышлаевского. Голова эта была
очень красива, странной и печальной и привлекательной красотой давней,
настоящей породы и вырождения. Красота в разных по цвету, смелых глазах, в
длинных ресницах. Нос с горбинкой, губы гордые, лоб бел и чист, без особых
примет. Но вот, один уголок рта приспущен печально, и подбородок косовато
срезан так, словно у скульптора, лепившего дворянское лицо, родилась дикая
фантазия откусить пласт глины и оставить мужественному лицу маленький и
неправильный женский подбородок.

- Откуда ты?

- Откуда?

- Осторожнее, - слабо ответил Мышлаевский, - не разбей. Там бутылка
водки.

Николка бережно повесил тяжелую шинель, из кармана которой выглядывало
горлышко в обрывке газеты. Затем повесил тяжелый маузер в деревянной
кобуре, покачнув стойку с оленьими рогами. Тогда лишь Мышлаевский
повернулся к Елене, руку поцеловал и сказал:

- Из-под Красного Трактира. Позволь, Лена, ночевать. Не дойду домой.

- Ах, боже мой, конечно.

Мышлаевский вдруг застонал, пытался подуть на пальцы, но губы его не
слушались. Белые брови и поседевшая инеем бархатка подстриженных усов
начали таять, лицо намокло. Турбин-старший расстегнул френч, прошелся по
шву, вытягивая грязную рубашку.

- Ну, конечно... Полно. Кишат.

- Вот что, - испуганная Елена засуетилась, забыла Тальберга на минуту,
- Николка, там в кухне дрова. Беги зажигай колонку. Эх, горе-то, что Анюту
я отпустила. Алексей, снимай с него френч, живо.

В столовой у изразцов Мышлаевский, дав волю стонам, повалился на стул.
Елена забегала и загремела ключами. Турбин и Николка, став на колени,
стягивали с Мышлаевского узкие щегольские сапоги с пряжками на икрах.

- Легче... Ох, легче...

Размотались мерзкие пятнистые портянки. Под ними лиловые шелковые
носки. Френч Николка тотчас отправил на холодную веранду - пусть дохнут
вши. Мышлаевский, в грязнейшей батистовой сорочке, перекрещенной черными
подтяжками, в синих бриджах со штрипками, стал тонкий и черный, больной и
жалкий. Посиневшие ладони зашлепали, зашарили по изразцам.

Слух... грозн...

наст... банд...

Влюбился... мая...

- Что же это за подлецы! - закричал Турбин. - Неужели же они не могли
дать вам валенки и полушубки?

- Ва... аленки, - плача, передразнил Мышлаевский, - вален...

Руки и ноги в тепле взрезала нестерпимая боль. Услыхав, что Еленины
шаги стихли в кухне, Мышлаевский яростно и слезливо крикнул:

- Кабак!

Сипя и корчась, повалился и, тыча пальцем в носки, простонал:

- Снимите, снимите, снимите...

Пахло противным денатуратом, в тазу таяла снежная гора, от винного
стаканчика водки поручик Мышлаевский опьянел мгновенно до мути в глазах.

- Неужели же отрезать придется? Господи... - Он горько закачался в
кресле.

- Ну, что ты, погоди. Ничего... Так. Приморозил большой. Так...
отойдет. И этот отойдет.

Николка присел на корточки и стал натягивать чистые черные носки, а
деревянные, негнущиеся руки Мышлаевского полезли в рукава купального
мохнатого халата. На щеках расцвели алые пятна, и, скорчившись, в чистом
белье, в халате, смягчился и ожил помороженный поручик Мышлаевский.
Грозные матерные слова запрыгали в комнате, как град по подоконнику.
Скосив глаза к носу, ругал похабными словами штаб в вагонах первого
класса, какого-то полковника Щеткина, мороз, Петлюру, и немцев, и метель и
кончил тем, что самого гетмана всея Украины обложил гнуснейшими площадными