уязвлен тем, что я таков. Да, да, я ничтожество, и я уязвлен. Всякий раз,
как при мне играли увертюру к "Галантной Индии", всякий раз, как при мне
пели арии "Глубокие бездны Тенара" или "Ночь, бесконечная ночь", я с
горечью говорил себе: "Ты никогда по создашь ничего подобного". Итак, н
завидовал моему дяде, и, если бы но смерти его в его панне оказалось
несколько удачных фортепьянных пьес, я не знал бы колебаний - остаться ли
мне самим собою или поменяться с ним местами.
потом прибавил:
если бы ты сочинил эти две вещицы, то, верно, сочинил бы и две другие, а
когда ты сочинил бы их некоторое количество, тебя играли бы, тебя пели бы
повсюду. Ты бы высоко держал голову; ты сам в душе сознавал бы свое
собственное достоинство; все показывали бы на тебя пальцем, говорили бы:
"Это он сочинил те прелестные гавоты" (И он уже напевал эти гавоты; потом с
умиленным видом человека, преисполненного радости, от которой у него и
слезы на глазах, он прибавил, потирая себе руки)'. у тебя будет прекрасный
дом (и он руками показывал его размеры), прекрасная постель (и он небрежно
растягивался на ней), прекрасные вина (которые он пробовал, щелкая языком),
прекрасный экипаж (и он заносил ногу, чтобы сесть в него), красавицы
женщины (к груди которых он уже прикасался и на которых сладостно смотрел),
сотня проходимцев будет каждый день воскурять тебе фимиам (и он как будто
уже видел их вокруг себя; он. видел Палиссо, Пуансине, Фреронов - отца и
сына, Ла Порта; он слушал их, преисполнялся важности, соглашался с ними,
улыбался им, высказывал им пренебрежение, презрение, прогонял их, звал
назад, потом продолжал); и вот так утром тебе говорили бы, что ты - великий
человек; в "Трех столетиях" ты прочитал бы, что ты - великий человек,
вечером ты был бы убежден в том, что ты - великий человек, н великий
человек Рамо засыпал бы под сладкий рокот похвал, который еще стоял бы у
него в ушах: даже во время сна у него был бы довольный вид: грудь его
расширялась бы, поднималась бы, опускалась бы непринужденно; он храпел бы
как великий человек..."
состояние блаженного сна, о котором мечтал. Вкусив на несколько мгновений
сладость этого отдыха, он пробудился, потянулся, зевнул, протер себе глаза
и еще искал взглядом вокруг себя низких своих льстецов.
свой чердак и забираюсь на свое убогое ложе, я весь съеживаюсь под одеялом,
в груди - стеснение и трудно дышать; я будто и не дышу, а жалобно, еле
слышно стону. А между тем какой-нибудь откупщик так храпит, что стены его
опочивальни дрожат всей улице па диво. Но сейчас огорчает меня не то, что я
не храплю и сплю как мелкая, жалкая тварь. Я. Это, однако, огорчительно.
малый, которого вы презираете, но который забавляет вас.
затем снова принимает спокойный вид и обращается ко мне:
наши бургиньонцы называют отъявленным плутом, мошенником, обжорой. Я. Что
за панегирик!
возражайте, пожалуйста. Никто не знает меня лучше, чем я сам, а я еще не
все вам рассказываю.
я в удивительной степени был наделен всеми этими качествами.
скрыть от самого себя или извиняет их в себе, а в других они вызывают у
него презрение.
остается один и задумывается, он и не то говорит себе; будьте уверены, с
глазу на глаз он и его коллега признаются друг другу, что они превелики"
мошенники! Презирать эти качества у других! Мои друзья были справедливее, и
благодаря складу моего характера я имел у них исключительный успех: я
катался как сыр в масле, меня чествовали, мое отсутствие тотчас вызывало
сожаление; н был их маленький Рамо, их миленький Рамо, Рамо-сумасброд,
наглец, невежда, ленивец, обжора, шут, скотина. Каждый из этих привычных
эпитетов приносил мне то улыбку, то ласковое слово, то похлопывание по
плечу, пощечину, пинок; за столом лакомый кусок падал мне на тарелку; когда
вставали из-за стола, по отношению ко мне разрешали себе какую-нибудь
вольность, на которую я не обращал внимания, потому что я ни на что не
обращаю внимания. Из меня, со мной, передо мной можно делать все что
угодно, и я не обижаюсь. А милые подарки, которые сыпались на меня! И вот
я, старый пес, я все это потерял! Я все потерял только потому, что один
раз, всего лишь один раз в моей жизни, заговорил как здравомыслящий
человек. О, чтобы это еще раз случилось со мной!
проявить немного вкуса, немного ума, немного здравого смысла! Рамо, друг
мой, это научит вас ценить то, что сделал для вас господь и чего хотели от
вас ваши благодетели. Недаром вас взяли за плечи, довели до порога и
сказали: "Убирайтесь, олух, и не появляйтесь больше. Это существо
претендует на ум, чуть ли не на благоразумие! Убирайтесь. У нас такого
добра и без того хватает". Вы кусали себе пальцы, когда уходили; проклятый
ваш язык - вот что бы вам следовало откусить! Вы это не сообразили - и вот
вы на улице, без гроша, и неизвестно, где вам приткнуться. Вы ели все, что
душе угодно, - и вот вы будете питаться отбросами; у вас были прекрасные
апартаменты - и вот вы безмерно счастливы, если вам возвращают ваш чердак;
у вас была прекрасная постель - и вот вас ждет солома либо у кучера
господина де Субиза, либо у вашего приятеля Роббе; вместо того чтобы спать
спокойным, безмятежным сном, коим вы так наслаждались, вы будете одним ухом
слушать, как ржут и топчутся кони, а другим внимать звуку в тысячу раз
более несносному - стихам сухим, топорным, варварским. О, несчастное,
злополучное существо, одержимое миллионами бесов!
уж непростителен? На вашем месте я бы отправился к этим людям. Вы для них
более необходимы, чем думаете сами.
скучают зверски.
моему отсутствию или найти какое-нибудь более достойное развлечение. Ведь
кто знает, что может случиться?
блуждающим взглядом, обнаженной шеей, взъерошенными волосами - словом, в
том истинно плачевном состоянии, в котором вы находитесь. Я бросился бы к
ногам божественной дамы, распростерся бы ниц и, не подымаясь с колен,
сказал бы ей приглушенным голосом, сдерживая рыдания: "Простите, сударыня,
простите! Я недостойный, я гнусный человек. Но то была злополучная минута,
ибо вы ведь знаете, что я не привержен здравому смыслу, и я обещаю вам, что
в жизни моей больше не проявлю его".
пантомимой: он простерся ниц, прижался лицом к земле, как будто держа при
этом руками кончик туфли; он плакал; всхлипывая, он говорил: "Да, королева
моя, да, я обещаю, я никогда в жизни его не проявлю, никогда в жизни..."
Потом, поднявшись резким движением, он прибавил серьезно и рассудительно:
говорит, что она такая добрая... Я-то знаю тоже, что она добрая; но все же
идти унижаться перед шлюхой, молить о пощаде у ног фиглярки, которую
непрестанно преследуют свистки партера! Я, Рамо, сын Рамо, дижонского
аптекаря, человека добропорядочного, никогда ни перед кем не склонявшего
колени! Я, Рамо, племянник человека, которого называют великим Рамо,
которого все могут видеть в Пале-Рояле, когда он гуляет, выпрямившись во
весь рост и размахивая руками, вопреки господину Кармонтелю, что изобразил
его сгорбленным и прячущим руки под фалдами. Я, сочинивший пьесы для
фортепьяно, которых никто не играет, но которые, может быть, одни только и
дойдут до потомства, и оно будет их играть; я, словом - я, куда-то пойду!..
Послушайте, сударь, это невозможно (и, положив правую руку на грудь, он
прибавил): я чувствую, как во мне что-то поднимается и говорит мне: "Рамо,
ты этого не сделаешь". Природе человека должно же быть присуще известное
достоинство, которого никто не может задушить. Оно просыпается ни с того ни
с сего, да, да, ни с того ни с чего, потому что выдаются и такие дни, когда
мне ничего не стоит быть низким до предела; н такие дни я за лиар поцеловал
бы зад маленькой Юс.
нежная, пухленькая, и это -- акт смирения, до которого норой мог бы
снизойти человек даже менее щепетильный, чем вы.
переносном. Расспросите на этот счет толстяка Боржье, он и в прямом и в
переносном смысле целует зад госпоже Ламарк, а мне это, ей-богу, и в прямом