(ведь мои книги всегда будут лишь поводом изобразить солдата в голубом,
ангела и негра, играющих, словно братья в кости или в бабки в темной или
светлой тюремной камере) составляли некое тайное сообщество, некоторого сам
он был исключен. Ангел, негр и солдат поочередно принимали облик его
школьных друзей, крестьян, но никогда - змеелова Альберто. Это его поджидал
Кюлафруа в пустыне, чтобы ртом утолить свою знойную жажду звездной плоти.
Чтобы утешиться, он, несмотря на свой возраст, пытался найти счастье там,
где не было ничего приятного: в поле, чистом, пустынном и унылом, в поле
песка или лазури, в магнитном поле, немом и безжизненном, где не осталось ни
нежности, ни цвета, ни звуков. Уже много раньше появление на деревенской
дороге невесты в черном платье, но в белой фате, сверкающей, как молодой
пастух, засыпанный снегом, или как запудренный мукой светловолосый мельник,
или как Нотр-Дам-де-Флер, которого он узнает позже и которого я сам увидел в
своей камере как-то утром у отхожего места - с сонным лицом, розовым под
мыльной пеной, и всклокоченными волосами - раздваивая его представление о
мире, открыло Кюлафруа, что поэзия - это не мелодия сладких извивов, потому
что фата падала складками резкими, четкими, строгими и ледяными. Это было
предостережением. Он ждал Альберто, а тот все не шел. Но в каждом входящем
крестьянине или крестьянке ему виделись черты змеелова. Они были как бы его
вестниками, посланцами, предтечами, несли впереди него часть его даров,
подготавливая его приход, протаптывая ему дорогу. Они возглашали аллилуйя. У
одного была походка Альберто, у других - его жесты, или цвет и вельвет его
брюк, или его голос; и Кюлафруа, как человек, который очень чего-то ждет, не
сомневался, что в конце концов все эти разрозненные детали соединятся,
сделав возможным торжественное, долгожданное и удивительное появление в его
комнате уже целого Альберто; так в моей камере появился
Миньон-Маленькая-Ножка, и мертвый и живой одновременно.
Эрнестине: "Мадам, умереть молодым - это счастье", - она ответила: "Да, мсье
герцог" - и сделала реверанс.
блестящем паркете свое отражение, бывшее ее антиподом, делавшее ее пиковой
дамой, злой вдовой.
живым и кровоточащим, как крылышко воробья (или ангела, если только ангелы
способны истекать алой кровью), слова, с ужасом произнесенные героиней
дешевого романа, напечатанного мелким шрифтом на пористой бумаге, похожей,
говорят, на совесть распутников, развращающих детей.
умер. А чтобы пафос этого события стал более резким, она сама должна была
вызвать его смерть. Мораль, страх перед адом или тюрьмой здесь ни при чем,
верно? Вплоть до мельчайших подробностей Эрнестина -- а значит, и я тоже --
представила, как она будет действовать. Она выдаст это за самоубийство: "Я
скажу, что он сам себя убил". Логика Эрнестины сродни логике театра и не
имеет ничего общего с тем, что называют правдоподобием; ведь правдоподобие
предполагает наличие ясных мотивов. Не будем удивляться, давайте лучше
восхитимся.
Не впервые вещи побуждают к действию, и они должны были бы нести страшную по
сути, но им ничем не грозящую ответственность за преступление. Револьвер -
кто бы мог подумать? - стал непременной принадлежностью ее поступка. Он стал
продолжением ее напрягшейся руки героини пьесы; он не давал ей покоя, -
нужно же это сказать наконец, - с властной настойчивостью, от которой у нее
горели щеки, с той настойчивостью, с которой плотные руки Альберто в
раздувшихся карманах не давали покоя деревенским девушкам. Но точно так же,
как я сам согласился бы убить только нежного подростка, чтобы после смерти
мне достался труп, но труп еще теплый, и призрак, который так приятно
обнимать; так и Эренестина шла на убийство только при условии, что она
избежит ужаса, которого невозможно избежать на этом свете (конвульсии, упрек
и отчаяние в глазах жертвы, брызги крови и мозга), и ужаса ангельского,
потустороннего, именно поэтому, а может быть, и для того, чтобы придать
больше торжественности моменту, она надела свои украшения. Так и я когда-то
делал себе кокаиновые инъекции, специально выбирая для этого шприц в форме
изящной пробки для графина, и надевал на указательный палец кольцо с
огромным бриллиантом. Действуя таким образом, она не понимала, что усложняет
свой жест, придавая ему исключительность, странность, которые угрожали все
испортить. Так и получилось. Плавно и медленно спускаясь, комната слилась с
роскошной квартирой, в золоте, со стенами, обитыми гранатовым бархата с
дорогой стильной мебелью, в полумраке созданном красными фаевыми портьерами,
и увешанной большими зеркалами с хрустальными подвесками на канделябрах.
Важная деталь: с потолка свисала огромная люстра, а пол был застелен
пушистым сине-фиолетовым ковром.
Эрнестина мельком увидя через занавеси окна эти великолепные апартаменты,
идя под руку с мужем, она робко, пока робко мечтала умереть там от любви к
какому-нибудь тевтонскому рыцарю! Гарденал [6] и цветы... Пот! когда она уже
успела умереть так несколько раз, квартира освободилась для драмы более
страшной чем ее собственная смерть.
Все заключенные - дети, и только дети бывают так изворотливы, скрытны, так
понятны и непоследовательны. "А еще хорошо бы, - подумала Эрнестина, - чтобы
о в каком-нибудь роскошном городе, в Каннах или в Венеции, чтобы я могла
совершать туда паломничества".
Адриатики, скажем, в "Ритце", и потом с охапкой цветов в руках по крутой
тропинке взбираться к кладбищу, сесть на простую плиту из белого выпуклого
камня и замереть, упиваясь ароматом страдания!
декораций для спектакля заставила ее, однако, стряхнуть с себя эти видения.
предупредительным Провидением, и когда Эрнестина взяла его, тяжелый, как
восставший фаллос то осознала, что беременна убийством, беременна смертью.
Вам неведомо это нечеловеческое, это экстатическое состояние ослепленного
убийцы, сжимающего в руке пистолет, нож, ружье или пузырек с ядом, или
убийцы, который уже сделал шаг, ведущий его к пропасти. Последний жест
Эрнестина могла бы исполнить быстро, но она, как, впрочем, и Кюлафруа,
следует сценарию, которого не читала, который пишу я, и в котором развязка
наступит в свое время. Эрнестине известна лишь ущербная, чисто литературная
сторона ее поступка, но то обстоятельство, что она должна подчиниться плохой
литературе, делает ее еще более трогательной и в ее собственных, и в моих
глазах. В драме, как и в жизни, она избегает надменной красоты.
церемониал и всегда, вслед за ним, следует церемониал искупительный. Смысл и
того и другого обычно не доходит до сознания убийцы. Все идет своим чередом.
У Эрнестины времени было как раз, чтобы резаться перед траурным залом
прощания. Она выстрелила. Пуля пробила висящий под стеклом почетный диплом
ее покойного мужа. Страшный Грохот. Одурманенный снотворным ребенок ничего
не слышал. Эрнестина тоже: она выстрелила в квартире с гранатовым бархатом,
и пуля, разбив (зеркала, подвески, хрусталь, искрошив мрамор, прорвав
обивку, сломав, наконец, всю выдуманную конструкцию, обрушила на голову
падающей Эрнестины, вместо сверкающей крови, хруст, люстры и подвесок и
серый пепел.
было револьвера, он исчез под кроватью, как топор на дне пруда, как бродяга
в стене; ее руки, легкие, мысли, порхают вокруг нее. Потом она ждет.
она была красива и при этом казалась безумной, но, скорее, все-таки его
испугала ее красота. Он сам был красив, чего же ей бояться? Увы, мне слишком
мало, а точнее, почти ничего не известно о скрытых отношениях
между красивыми людьми, знающими, что они красивы; и уж совсем ничего я не
знаю об отношениях между красивыми мальчиками, которые кажутся друзьями,
хотя, возможно, на самом деле ненавидят друг друге. Когда они просто
улыбаются друг другу, вкладывают ли они бессознательно в эту улыбку какую-то
нежность и как это влияет на них? Миньон неумело перекрестился над гробом.
Его застенчивость можно было принять за отрешенность, но именно в этой
застенчивости заключено все его очарование.
занавесках, на стенах и на коврах. Но особенно на занавесках. Они ведь
наиболее чувствительны. Они чувствуют смерть и, как собаки, возвещают о ней.
Они облаивают смерть своими складками, которые приоткрываются, чернея, как
рты и глаза масок в трагедиях Софокла, или выгибаются, становясь выпуклыми,
как веки христианских аскетов. Ставни были закрыты, свечи зажжены. Миньон,
который не узнавал мансарды, где жили они с Дивиной, вел себя сдержанно, как
молодой человек, наносящий визит.
его.
пахнущая румянами и цветами, тронулась вслед за катафалком. Круглые плоские
зонты, покачиваясь в такт шагам, поддерживали ее между небом и землей.
Прохожие уже не видели ее, она была такой легкой, что уже поднялась на
десять метров над землей; лишь служанки да лакеи еще могли бы рассмотреть
ее, если только в эти 10 часов утра первые не подносили чашку шоколада в
постель хозяйке, а вторые не открывали двери утренним посетителям. К тому же
процессия двигалась так быстро, что была почти невидима. Оси колес катафалка
были снабжены крыльями. Первым под дождь вышел священник, распевая Deus
Irae. Он приподнимал подол сутаны, его научили делать так в дождливую погоду
Орловский Гай Юлий
Маккарти Кормак
Ильин Андрей
Якубенко Николай
Корнев Павел
Роллинс Джеймс