доставить арестованных в дом заключения при полицейской префектуре. Через
день он попал в каземат форта Бисетр. С этих пор его не покидали муки
голода; он узнал его в каземате, и отныне голод был с ним неразлучен. В
это глубокое подземелье согнали около ста человек, они сгрудились в
духоте, с жадностью поедая жалкие куски хлеба, которые им бросали, словно
зверям в клетке. Когда Флоран предстал перед своим следователем, без каких
бы то ни было свидетелей, без защитника, ему предъявили обвинение в том,
что он член некоего тайного общества; когда же он поклялся, что это
неправда, следователь вынул из его дела клочок бумажки, на котором было
нацарапано карандашом: "Арестован с окровавленными руками. Весьма опасен".
Этого оказалось достаточно. Его приговорили к ссылке. Спустя шесть недель,
уже в январе, его разбудил ночью тюремный надзиратель и запер во дворе
вместе с другими заключенными - их было свыше четырехсот. Через час этот
первый арестантский этап был направлен в плавучую тюрьму и дальше в
ссылку, закованный в ручные кандалы и сопровождаемый двумя рядами
жандармов с заряженными ружьями. Они перешли через Аустерлицкий мост,
миновали линию бульваров и добрались до Гаврского вокзала. Была веселая
карнавальная ночь; окна ресторанов на бульварах сияли огнями; подле улицы
Вивьен, в том самом месте, где ему с тех пор всегда виделась убитая
незнакомка, чей образ он унес с собой, Флоран заметил в глубине кареты
женщин в полумасках, с обнаженными плечами, услышал смеющиеся голоса; дамы
сердились, что проезд закрыт, и брезгливо отворачивались от "каторжников,
которым, право же, конца нет". По дороге от Парижа до Гавра заключенные не
получили ни куска хлеба, ни стакана воды: им забыли выдать накануне
отъезда их паек. Они поели только через тридцать шесть часов, когда их
запихнули в трюм фрегата "Канада".
припомнил ни одного часа, когда бы ему не хотелось есть. Он высох, желудок
его сузился, от Флорана остались только кожа да кости. И вот он вновь
видит Париж - откормленный, великолепный, заваленный пищей в
предрассветном мраке; он въехал в этот город на ложе из овощей; он метался
здесь среди неизведанных дебрей жратвы, которая кишела вокруг, которая
искушала его. Итак, веселая ночь карнавала длилась семь лет! Он снова
видел перед собой сияющие окна на бульварах, хохочущих женщин,
город-чревоугодник, покинутый в ту далекую январскую ночь; и ему казалось,
что все это разрослось, расцвело пышным цветом в грандиозности рынка, чье
исполинское дыхание, затрудненное от непереваренной вчерашней пищи, он уже
различал.
в передник на животе, отчего ее округлый стан еще больше округлился; так
она и стояла, продолжая что-то говорить своим тягучим голосом. Когда она
ушла, г-жа Франсуа, снова усевшись рядом с Флораном, сказала:
девчонкой, а она уже покупала репу у моего отца. И притом ни души родных,
только какая-то шлюшка, которую она подобрала невесть где и которая ее
изводит... Вот так она и перебивается, торгует по мелочам, пока еще
зарабатывает свои сорок су в день... Уж я-то не могла бы целый день
торчать на тротуаре в этом чертовом Париже. Была бы у нее хоть родня
какая-нибудь.
него была полна рассказов о полиции, о шпиках, подстерегающих на каждом
углу, о женщинах, которые выдают тайны, выведанные у бедных, преследуемых
людей. Она сидела совсем близко от него; пожалуй, это вполне порядочная
женщина: спокойное лицо с крупными чертами, стянутый над бровями
черно-желтый фуляр. Лет тридцати пяти на вид, эта женщина была чуть-чуть
полна, но красива той красотой, которую придавала ей жизнь на свежем
воздухе и энергия, смягченная выражением нежного сочувствия в ее черных
глазах. Конечно, она горела любопытством, но любопытством самым
доброжелательным.
запутался... Оно, конечно, хорошо, если знаешь, что есть у кого
остановиться. Ваши родные удивятся, верно, когда вас увидят. А ведь
приятно вернуться домой, правда?
тронутая его необычайной худобой; несмотря на его постыдные черные
лохмотья, она угадывала в нем "образованного" и стеснялась сунуть ему в
руку серебряную монету.
все необходимое, что он знает, куда идти. Она, по-видимому, этому
обрадовалась и несколько раз, словно желая успокоить себя относительно его
будущей судьбы, повторила:
колокол. Его медленные, мерные удары, казалось, мало-помалу разгоняли сон,
заполонивший улицу. По-прежнему подъезжали повозки; все громче раздавались
крики возчиков, щелканье кнута, тяжкий стон мостовой под железными
ободьями колес и копытами лошадей; и теперь повозки подвигались вперед
толчками, выстроившись вереницей, тянувшейся в глубь непроницаемой серой
мглы, откуда доносился смутный гул. Из конца в конец по всей улице Новый
мост шла разгрузка, возы откатили вплотную к канавам, лошади стояли
неподвижно, тесными рядами, как на ярмарке. Внимание Флорана привлекла
огромная повозка мусорщиков, доверху полная великолепной капусты, - ее с
большим трудом удалось осадить у тротуара: гора капусты была выше
высоченного фонарного столба с газовым рожком, что стоял сбоку и ярко
освещал ворох широких листьев, свисавших, словно зубчатые и гофрированные
лоскутья темно-зеленого бархата. Молоденькая крестьянка, лет шестнадцати,
в казакине и голубом полотняном чепце, взобралась на подводу и, стоя по
плечи в капусте, хватала один кочан за другим и бросала вниз кому-то
невидимому в темноте. По временам девчонка, затерявшаяся, утонувшая в
массе овощей, оступалась и исчезала, погребенная под обвалом; затем
розовый носик снова показывался в гуще плотной зелени; она хохотала, и
капустные кочаны снова начинали летать между газовым фонарем и Флораном.
Он машинально их считал. Когда подвода опустела, ему стало скучно.
Около каждой огородники оставили для прохода узкую дорожку. Весь широкий
тротуар, заваленный от края до края, простирался вдаль, покрытый темными
холмиками овощей. Пока еще, при неверном" колеблющемся свете фонарей,
видны были лишь мясистые цветы артишоков, нежная зелень салата, розовые
кораллы моркови, матово-белая, как слоновая кость, репа; и эти вспышки
ярких красок пробегали вдоль гряды овощей вместе с бегущими лучами
фонарей. Тротуар заполнялся; толпа оживилась, люди ходили между
выставленными товарами, останавливаясь, болтая, перекликаясь. Громкий
голос издалека кричал: "Эй, кто тут с цикорием!" Открылись ворота
павильона овощей; перекупщицы из этого павильона, в белых чепчиках, в
косынках, повязанных поверх черных кофт, выбегали, подколов подол юбки
булавками, чтобы не испачкаться, и запасались товаром на день, нагружая
своими покупками большие корзины, поставленные носильщиками на землю.
Между павильоном и шоссе все стремительнее сновали взад и вперед корзины,
плывя над сталкивающимися головами, над площадной руганью, над гомоном
продавцов, готовых до хрипоты спорить из-за одного су. И Флоран изумлялся,
как эти загорелые огородницы, повязанные полосатыми полушелковыми
платками, сохраняют спокойствие в многословном торгашеском гаме рынка.
рядами выстроились крытые корзины, низенькие плетенки, укутанные в
холстину или солому; доносился запах переспелой мирабели. Нежный протяжный
голос, который Флоран слышал уже давно, заставил его обернуться. Он увидел
маленькую, прелестную смуглянку, которая торговалась, усевшись на земле:
пять долгих минут, опять начинала:
за ту, другую, стало быть, я тебе должна дать девять франков, верно?
Жюль, Сарьетта? От него, видно, мало толку?
мужское дело.
фруктов. Здания рынка еще сохраняли темную воздушность контуров с тысячами
огненных полос от рядов сквозных ставен; крытые галереи заполнялись
народом, а дальние павильоны еще были безлюдны, окруженные возрастающим
гуденьем тротуаров. На перекрестке св.Евстафия булочники и виноторговцы
поднимали железные шторы; красные фасады лавок буравили зажженными
газовыми рожками тьму вдоль серых домов; Флоран разглядывал булочную на
левой стороне улицы Монторгей, всю заваленную, словно позолоченную булками
сегодняшней выпечки; ему казалось, что он чувствует вкусный запах теплого
хлеба. Это было в половине пятого.
пучков моркови, когда вновь явился с мешком Лакайль.
огородница. - Что ж, берите остаток. Здесь семнадцать пучков.
Максимов Альберт
Панов Вадим
Афанасьев Роман
Шилова Юлия
Самойлова Елена
Никитин Юрий