- Но ведь никто не знал, что я должен сюда приехать.
- Уж они там знают. Есть у них такие, что все наперед им говорят.
- Ах, вот как, - догадался ксендз Сурин и невольно вздрогнул опять.
- Хе, хе, - засмеялся детина, - только иногда, глядишь, и соврут.
Ксендз Сурин перекрестился.
- Ложь - это их царство, - прошептал он.
- Известно, да иной раз и правду скажут. Ну, к примеру, про вас, пан
ксендз... Сестра привратница на эту ночь даже не замкнула как следует
калитку... Говорит: нынче будем принимать ксендза, нашего избавителя...
- А ты откуда все это знаешь? - с раздражением спросил ксендз Сурин.
- Откуда? Так ведь я монастырский истопник.
- Такой рослый детина - истопник?
- С малолетства им был - да так и остался. Теперь заготавливаю для
монашек дрова... А колют да топят другие.
- Стало быть, мужчин допускают за ограду?
- Да, кое-кого. Сестры-то сами дров себе не нарубят. Когда поленья им
принесешь, щепок-то еще наколют, это да, а большое бревно, с вашего
позволения, бабе расколоть не под силу.
- Пожалуй, - согласился ксендз.
- И быка ей не забить, и барана не зарезать.
- Разве сестры едят мясо?
- Едят, едят. Говорят, дьявол их искушает, - весело засмеялся истопник.
- Ну, а теперь, к примеру, отпущение грехов скоро будет, говорят,
королевич Якуб (*3) приедет, - надо в запас наготовить.
К столу подбежал Володкович, ведя ксендзова парубка и неся флягу водки,
тарелку с колбасой, хлеб, огурцы, - толстуха хозяйка шла вслед со
стаканами поставив стаканы в ряд на стол, она присела возле ксендза на
лавке. Володкович разлил водку.
- За успехи ксендза каноника! - возгласил он.
- Я не каноник, - тихо возразил Сурин.
- Так будете им! - вскричал Володкович и поднял грязноватой рукою
стакан с водкой.
Ксендз Сурин, не задумываясь, опрокинул стакан сивухи, и, когда ее
проглотил, его всего передернуло. Истопник захохотал, мелко трясясь
напротив него. Хозяйка тоже подняла стакан и фальшиво затянула:
Пьет наш Куба за Якуба,
Якуб за Михала...
Ксендз закусил огурцом, хлебом и сразу же встал.
- Я хотел бы пойти спать, - сказал он.
- Сейчас, сейчас, - всполошилась хозяйка. - Казюк вас проведет, пан
ксендз. Казюк! Казюк! - позвала она.
Из соседней комнаты нехотя вышел здоровенный, растрепанный парень, взял
со стойки сальную свечу и двинулся в глубь этого вертепа по каким-то
переходам ксендз шел за ним. Парень был хоть и огромного роста, но хорош
собой огонек свечи освещал спокойное, задумчивое его лицо. Ксендз
почувствовал симпатию к этому малому. По лестнице с перекладинами вместо
ступеней тот провел его в крошечную каморку. Через узкое оконце виднелось
небо с крупными звездами. На полу лежал набитый сеном мешок. Парень
остановился на пороге и внимательно посмотрел на ксендза.
- Вы, пан ксендз, ничего здесь не бойтесь, - проговорил он низким,
звучным голосом. - Сюда нечистому нет хода.
И, подняв вверх свечу, осветил на дверях надпись мелом: К+ М+ Б+
[Королева Матерь Божья] с крестом над буквами.
- Благодарю, - серьезно ответил ксендз.
- Спокойной ночи, - кивнул Казюк и, унося с собой свечку, исчез за
дверью.
Ксендз Сурин остался один в темноте. Звезды из небесной дали
придвинулись к самому окну, и он поднял неуверенный взор к их туманному
сиянию. Как обычно, в теплый, безоблачный осенний вечер, звезды казались
крупнее, чем в иные вечера, и будто склонялись к земле. Ксендз Сурин давно
считал их лучшими посредницами между землей и творцом. Чем-то вроде
ангелов. От одного взгляда, брошенного ввысь, на бледные созвездия,
тонущие в сумрачном небе, у него становилось легче на сердце, и
обновлялось чувство непосредственного общения с господом богом. В такие
минуты молитва стремительно, как хищная птица, налетала на душу ксендза
вот и теперь, едва он заметил эти звезды, сияющие так близко за окном,
едва сделал несколько шагов, отделявших его от оконной ниши, едва упал на
колени и оперся на подоконник, обратив лицо к смутному ночному сиянию, -
как душу его наполнила всеобъемлющая ясность, ум был потрясен
подтверждением всех упований и радостей веры, - и холодный наблюдатель в
душе отца Сурина вмиг уменьшился, стал ничтожным карликом, почти вовсе
исчез, меж тем как сознание ксендза заливали волны света, излучаемого
присутствием бога.
Но, странное дело, в такие минуты молитвы - которая, впрочем, не всегда
столь стремительно завладевала его душою, - когда в океане внутреннего
света стихали все скорби и сомнения, ксендз Сурин рядом с этим светом
замечал небольшое темное пятно где-то на самом дне своей души, крохотную,
черную ячейку - резко отличную от этого света, от этого сияния божьего, -
маленький, обособленный уголок, где, скрючившись и прячась, но никогда не
исчезая совсем, пребывало зло. И пока он молился, этот сгусток тьмы
начинал выпускать черные, гибкие щупальца, они разматывались из каких-то
узелков и бугорков и все больше оттесняли свет Иисусов. Черная масса
быстро разрасталась - и ксендз Сурин вдруг видел так четко, словно
телесными глазами, видел мысленным взором своим всю огромность и мощь зла.
И весь мир являлся пред ним разделенным на свет и мрак, на сияние и тьму -
и с содроганием постигал ксендз могущество тьмы и, падая ниц пред этим
ужасным видением, в отчаянии взывал:
- Боже, боже, зачем ты меня покинул?
Но на этот раз призрак дьявола явился ему в облике чуть ли не осязаемом
- он видел прямо перед собой распластавшееся между окном и звездами
гигантское черное тело, безмерно могучее и ужасное.
Но ксендз Сурин не испугался всматриваясь в мрак, где дьявол теснил
звезды, он повторял:
- Я вижу тебя, вижу! Вижу, как ты злишься, что я пришел бороться с
тобой. Здесь твое царство, но я послан другими людьми во имя божие. Я из
иного царства, я свет, ты тьма, я добро, ты зло...
В пылу молитвы ксендз Сурин не заметил, как его мысли, то и дело
цепляясь за впечатления этого дня и ночи, начали скользить по мирским
предметам и постепенно отдаляться от высот, на которых он зрел борьбу неба
и земли. Была ли тому причиной усталость от дальней дороги или же то, что
он очутился в незнакомом месте и должен был привыкнуть к новой обстановке,
- как бы то ни было, он опустился у окна на пол и, хотя глаза его были
обращены к небу и к светочам небесным, стал думать о своем отъезде из
Смоленска и о последней своей беседе с отцом провинциалом.
Он видел горницу в домике пани Сыруц, где состоялась эта беседа, и
почтенную благочестивую вдову, которая, сидя у печки и грызя баранки,
слушала напутствия отца провинциала ксендзу Сурину. Видел старого своего
начальника, солдатскими жестами объясняющего, как надо преграждать дорогу
черту да как, подбираясь к нему то с одной, то с другой стороны, покрепче
ему допекать.
Пани Сыруц с некоторым сомнением слушала рассуждения ксендза
провинциала, кивала головой, но в кивках этих неизвестно, чего было больше
- одобрения или осуждения. Провинциал в конце концов на нее даже
прикрикнул:
- Ну, скажи хоть слово, матушка, - все только головой киваешь, а толку
от этого никакого. Как полагаешь, верно я говорю или нет?
- Верно-то верно, - прошептала старушка. - Разве может быть что-нибудь
неверное в том, что говорит ксендз провинциал? Но мне сдается, что лучшее
оружие, каким господь бог наделил нас против дьявола, это молитва.
- Ну и что? А я разве не говорю, что молитва? - с горячностью возразил
провинциал. - Молитва, конечно же, молитва, так я и говорю.
- Говоришь так, - молвила старушка, - да сам не очень-то знаешь, что
такое молитва, - заключила она самым невозмутимым тоном.
Провинциал опешил. Он вскочил с места, но тут же спохватился, упал к
ногам пани Сыруц и, целуя ее колено, горько разрыдался.
- О бесценная моя матушка! - вскричал он. - Сам Иисус глаголет твоими
устами, прямо в сердце уязвила ты меня, дражайшая! Да ведь я и правда не
знаю и сказать не умею, что такое молитва. Молюсь - вот и все!
- Молюсь - вот и все, - повторил ксендз Сурин у окна, глядящего в
осеннюю ночь, и вдруг вспомнил, где находится. - Дурные у меня сны, -
сказал он себе. - Бог меня испытует... А я-то знаю ли, что такое молитва?
На коленях переполз он в угол и оттуда стал снова смотреть на ночной
мрак, на звезды и на сатану в небе.
- Пани Сыруц, - сказал он, - святая женщина, но и отец провинциал -
молодчина! Как он мне наказывал чинить сатане допрос, пусть, мол, все
выскажет, выболтает, пусть все выложит. А что может сказать отец лжи, отец
тьмы. Все, что изречет сатана, - ложь, ложь. Все зло копится от лжи, -
прибавил отец Сурин, сидя на корточках, - одна ложь родит другую, и оттого
мир сей похож на поле, усеянное воронами да грачами. Нет правды на свете.
И мир показался ему таким печальным, мрачным - всюду смерть. И когда он
теперь взглянул в окно, даже звезды исчезли, а черное тело ночи стало
прямо осязаемым, словно какое-то вымя сатанинское свисало через окно и
лезло в комнату. Он перекрестился.
Подползши к мешку с сеном, от которого пахло, как от покосов, ксендз
хотел было лечь, но убоялся, что запах этот навеет ему слишком много
воспоминаний. И он лег на голом полу, поджал ноги и закрыл лицо руками.
Никогда еще не чувствовал он так остро, так осязаемо, присутствие злого,
жестокого, чудовищного. Никогда еще так сильно не страшился мира и того,
Перумов Ник
Шилова Юлия
Ковальчук Вера
Лукин Евгений
Белов Вольф
Курылев Олег