Чтение 3–й страницы книги ~Два капитана~

было отца, да, впрочем, едва ли помогла бы ей теперь эта поездка!

Простоволосая, босая, она стояла в сенях и даже не оборачивалась,
когда кто-нибудь проходил в дом. Она все молчала, только изредка рассеянно
говорила два-три слова.

И она как будто боялась меня. Когда я начинал "говорить", она с
болезненным выражением затыкала уши. Как будто стараясь что-то припомнить,
она проводила рукой по глазам, по лбу. Она была такая, что даже тетя Даша
втихомолку крестилась, когда, в ответ за ее уговоры, мать оборачивалась и
молча смотрела на нее исподлобья черными, страшными глазами...

Прошло, должно быть, недели две, прежде чем она сшилась. Рассеянность
еще мучила ее, но понемногу она стала разговаривать, выходить со двора,
работать. Теперь все чаще повторялось у нее слово "хлопотать". Первый
сказал его старик Сковородников, за ним тетя Даша, а потом уже и весь
двор. Нужно хлопотать! Мне смутно казалось, что это слово чем-то связано с
игрушечным магазином "Эврика" на Сергиевской улице, в окнах которого
висели хлопушки.

Но вскоре я убедился, что это совсем другое.

В этот день мать взяла нас с собой - меня и сестру. Мы шли в
"присутствие" и несли прошение. "Присутствие" - это было темное здание за
Базарной площадью, за высокой железной оградой.

Мне случалось видеть несколько раз, как чиновники по утрам шли в
присутствие. Не знаю, откуда появилось у меня такое странное
представление, но я был твердо убежден, что они там и оставались, а на
другое утро в присутствие шли уже новые чиновники, на третье - новые, и
так каждый день.

Мы с сестрой долго сидели в полутемном высоком коридоре на железной
скамейке. Сторожа бегали с бумагами, хлопали двери. Потом мать вернулась,
схватила сестру за руку, в мы побежали. Комната, в которую мы вошли, была
разделена барьером, и я не видел, с кем говорила и кому униженно кланялась
моя мать. Но я услышал сухой, равнодушный голос, и этот голос, к моему
ужасу, говорил то, на что только я один во всем мире мог бы основательно
ответить.

- Григорьев Иван... - И послышался шорох переворачиваемых страниц. -
Статья 1454 Уложения о наказаниях. - Предумышленное убийство. Что ж ты,
голубушка, хочешь?

- Ваше благородие, - незнакомым, напряженным голосом сказала мать, -
он не виноват. Не убивал он никогда.

- Суд разберет.

Я давно уже стоял на носках, закинув голову так далеко, что она,
кажется, готова была отвалиться, но видел над барьером только руку с
длинными сухими пальцами, в которых медленно покачивались очки.

- Ваше благородие, - снова сказала мать, - я желаю подать прощение в
суд. Весь двор подписал.

- Прошение можешь подать, оплатив гербовой маркой в один рубль.

- Тут заплачено. Ваше благородие, это не его нож нашли.

Нож?! Я подумал, что ослышался.

- На этот счет имеется собственное показание подсудимого.

- Может, он его неделю как потерял...

Я видел снизу, как у матери задрожали губы.

- Подобрали бы, голубушка! Впрочем, суд разберет.

Больше я ничего не слышал. В эту минуту я понял, почему арестовали
отца. Не он, а я потерял этот нож - старый монтерский нож с деревянной
ручкой. Нож, который я искал наутро после убийства. Нож, который мог
выпасть из моего кармана, когда я наклонялся над сторожем на понтонном
мосту. Нож, на котором Петька Сковородников выжег мою фамилию сквозь
увеличительное стекло.

Теперь, вспоминая об этом, я начинаю думать, что моему рассказу все
равно не поверили бы чиновники, сидевшие в энском присутствии за высокими
барьерами в полутемных залах. Но тогда! Чем больше я думал, тем все
тяжелее становилось у меня на душе. Значит, по моей вине арестовали отца,
по моей вине мы теперь голодаем. По моей вине было продано новое драповое
пальто, на которое мать целый год копила, по моей вине она должна ходить в
присутствие и говорить таким незнакомым голосом и униженно кланяться этому
невидимому человеку с такими длинными, страшными, сухими пальцами, в
которых медленно покачивались очки...

Никогда еще с такой силой я не чувствовал свою немоту.

Глава четвертая

ДЕРЕВНЯ

Последние плоты уже прошли вниз по реке. Огоньки в маленьких,
медленно двигающихся домиках не были видны по ночам, когда я просыпался.
Пусто было на реке, пусто во дворе, пусто в доме.

Мать стирала в больнице, уходила с утра, когда мы еще спали, а я шел
к Сковородниковым и слушал, как ругался старик.

В стальных очках, седой и косматый, он сидел в маленькой черной кухне
за низком кожаном табурете и шил сапоги. Иногда он шил сапоги, иногда плел
сети или вырезывал из осины фигурки птиц и коней на продажу. Это ремесло -
оно называлось "точить лясы" - он вывез с Волги, откуда был родом.

Он любил меня, - должно быть, за то, что я был его единственным
собеседником, от которого он никогда не слышал ни одного возражения. Он
ругал докторов, чиновников, торговцев. Но с особенной злостью он ругал
попов.

- Человек умирает, но смеет ли он за это роптать на бога? Попы
говорят, что нет. А я говорю: да! Что такое ропот?

Я не знал, что такое ропот.

- Ропот есть недовольство. А что такое недовольство? Желать больше,
чем тебе предназначено. Попы говорят: нельзя. Почему?..

Я не знал почему.

- Потому, что "земля еси и в землю идеши".

Он горько смеялся

- А что нужно земле? Не больше того, что ей предназначено.

Я сидел у него по целым дням. Мне все нравилось - и как он говорит
совершенно непонятно, и как смеется с таким страшным, ржавым скрипом, что
я невольно засматривался на него в каком-то оцепенении.

Итак, была уже осень, и даже раки, которые за последнее время стали
серьезным подспорьем в нашем хозяйстве, забились в норы и не соблазнялись
больше моими лягушками.

Мы голодали, и мать решила, наконец, отправить меня и сестру в
деревню.

Я плохо помню наше путешествие, и как раз по причине того странного
оцепенения, о котором только что упомянул. В детстве я часто
засматривался, заслушивался и очень многого не понимал. Самые простые вещи
поражали меня. С открытым от изумления ртом я изучал расстилающийся передо
мною мир...

Теперь я засмотрелся на мальчишку, проверявшего билеты на пароходе.
Две недели назад его звали Минькой, и он играл с Петькой Сковородниковым в
рюхи у нас на дворе. Разумеется, он не узнал меня. В синей курточке с
матросскими пуговицами, в кепи, на котором было вышито "Нептун" - так
назывался пароход, - он стоял на лесенке, небрежно поглядывая на
пассажиров. Ничто больше не занимало меня - ни таинственный капитан, он же
рулевой, бородатая морда которого виднелась в будке над рулем, ни грозное
пыхтение машины. Минька поразил меня, и я не сводил с него глаз всю
дорогу. "Нептун" был знаменитый пароход, на котором я мечтал прокатиться.
Сколько раз мы ждали его, купаясь, чтобы с размаху броситься в волны!
Теперь все пропало. Как очарованный, я смотрел на Миньку до тех пор, пока
не стемнело, до тех пор, пока бородатый капитан-рулевой не сказал глухо в
трубку: "Стоп! Задний ход!" Забурлила под кормой вода, и матрос ловко
поймал брошенный ему с борта канат.

Я никогда не был в деревне, но знал, что в деревне у отца есть дом и
при доме усадьба. Усадьба! Как я был разочарован, узнав, что под этим
словом скрывается просто маленький заросший огород, посреди которого
стояло несколько старых яблонь!

Отцу было восемнадцать лет, когда он получил это наследство. Но он не
стал жить в деревне, и с тех пор дом стоял пустой. Словом, дом был
отцовский, и мне казалось, что он должен походить на отца, то есть быть
таким же просторным и круглым. Как я ошибся!

Это был маленький домик, когда-то пошатнувшийся и с тех вор стоявший
в наклонном положении. Крыша у него была кривая, окна выбиты, нижние венцы
согнулись. Русская печь на вид была хороша, пока мы ее не затопили.
Длинные черные скамейки стояли вдоль стен, в одном углу висела икона, и на
ее закоптелых досках чуть видно было чье-то лицо.

Каков бы он ни был, это был наш дом, и мы развязали узлы, набили
сенники соломой, вставили стекла и стали жить.

Но мать провела с нами только недели три и вернулась в город. Ее
взялась заменить нам бабушка Петровна, приходившаяся теткой отцу, а нам,
стало быть, двоюродной бабкой. Это была добрая старуха, хотя к ее седой
бороде и усам трудно было привыкнуть. Беда была только в том, что она сама
нуждалась в уходе, - и точно: мы с сестрой всю зиму присматривали за ней -
носили воду, топили печь, благо изба ее, которая была немного лучше нашей,
стояла недалеко.

В ту зиму я привязался к сестре. Ей шел восьмой год. В нашей семье
все были черные, а она - беленькая, с вьющимися косичками, с голубыми
главами. Мы все молчаливые, особенно мать, а она начинала разговаривать,
чуть только открывала глаза. Я никогда же видел, чтобы она плакала, но
ничего не стоило ее рассмешить. Так же, как и меня, ее звали Саней, - меня
Александром, ее Александрой. Тетя Даша научила ее петь, и она пела каждый