мебельщики-реквизиторы. То есть он должен был и играть свои спектакли, и
таскать декорации. Поскольку он кутил и заливал горе литрами водки, а
кутежи в его представлении всегда связывались с цыганами, то он и
познакомился с несколькими оседлыми цыганами из театра "Ромэн", и
некоторое время жил у них в общежитии, воображая себя пропащим Федей
Протасовым. Эти пьянки до беспамятства и обрушившаяся карьера с
удовлетворением наблюдались нашей Марусей, хотя и не без некоторых уколов
совести.
разграбленной церкви", в один прекрасный день вдруг почувствовала, что не
может в себя больше влить ни рюмки водки. Цыганский наркоз тоже стал
проходить. Последним толчком к ревизии ценностей был поход со своими
цыганами в ресторан-поплавок к цыганам приезжим, которые в этом поплавке
выступали. Из уважения к дорогим гостям и родственникам (они все в
третьем-четвертом колене оказывались родственниками) и к русскому артисту,
которого видели в кино, они начали свою программу следующим образом: вышел
на площадку их ведущий, весь в серебряной чешуе нашитых блесток, сверкнул
золотым зубом в сторону почетных гостей, хитро и многообещающе улыбнулся и
начал: "Цыгане шумною толпой,- тут он повесил тонкую паузу и победно
продолжил: - отныне больше не кочуют! Они сегодня над рекой в домах
построенных ночуют!" Гром оваций! И уже непосредственно русскому
киноартисту добавил: "Да простит нас Пушкин!" За Пушкина тот извинения
принял, но притопленная до этого в водке самоирония в нем проснулась. Он
стал выздоравливать. К тому же, что называется, у самого дна пропасти его
подхватила и спасла милая, простая девушка, переводчица с английского (а
никакая не артистка!), его давняя поклонница, в которой не было решительно
ничего рокового и которая была поэтому полной противоположностью Маше.
Именно она и не позволила мальчику стать "живым трупом" Федей Протасовым,
обеспечив ему тихую и вполне земную терапию, в которой он так нуждался.
Мальчик выжил.
сказать, посреди эмоционального пустыря, вроде бы не обещающего никакого
любовного творчества. И тут кто-то ей то ли подсказал, то ли она сама
вспомнила, что есть, есть в театре интересный молодой человек, который еще
три года тому назад поступил в труппу, и не то чтобы она не заметила его,
заметила, но тогда сердце было занято кем-то другим, роман с кем-то
выходил на финишную прямую, и она отложила его на потом, сказав себе: "Ну,
это подождет, никуда не уйдет". И это "потом" все никак не наступало, все
как-то руки не доходили, но в глубине сознания тот молодой человек жил и
ждал своего часа. И этот час пришел.
вылетевший из-за угла автомобиль. Кока - так звали его друзья и знакомые,
а вообще-то он был Костя, Костя Корнеев. После театрального института он
жил беспечно и беспечально. Работа и жизнь были легкими и веселыми, как
карнавал.
тот самый опыт общения с женщинами, от которого он даже пресытился и
немного устал. Он в последнее время освоил желанный почти для всех молодых
людей, но очень трудно воспроизводимый печоринский стиль. В его глазах
словно навечно застыло выражение сильнейшей, тошнотворной, постоянно
грызущей изнутри скуки, скуки, не утоляемой ничем. Он возбуждал
невероятный интерес красивых, знающих себе цену женщин, которые азартно
стремились эту скуку сломать. Каждая думала:
на этом попадалась. Вот такой бывалый и непростой паренек попался Марусе
на ее любовной тропе.
до этого были и взгляды, и полуулыбки, и многообещающее кокетство - весь
этот местный Версаль наличествовал, но первая глава романа была написана
именно тогда, когда Маша вымыла пол. Она сделала первый ход, и это было
нестандартное начало, не какое-нибудь всем известное е2-е4.
крохотную комнату возле кухни в коммунальной квартире, в которой тремя
комнатами владела Любанька, белотелая, рыхловатая женщина в очках, очень
добрая и своя в доску, носившая среди друзей слегка обидную для нее кличку
Ватрушка. Одну из своих трех комнат она Коке и сдавала. А квартира эта
была в самом центре, на улице Грановского, по соседству даже был дом, где
жил маршал Буденный. Эту комнату и весь интерьер необходимо описать, чтобы
вы поняли, что именно предстояло мыть молодой красивой даме из
респектабельной семьи.
"по-черному" не прибавляло стерильности этому помещению. В кухне -
прилегающей к Кокиной комнате территории - часто лежали горы немытой
посуды, а весь пол представлял собой большую плевательницу и пепельницу.
Эта кухня озадачивала даже тараканов. Сосед все время сидел в ЛТП и раз в
год возвращался домой. С неделю он держался, а потом начинал гулять.
Первые пару дней он еще сохранял приличия и пил, запершись у себя в
комнате, из которой лишь изредка, по ночам, доносилось матерное
бормотание. А потом... Временами он не мог попасть в свою комнату, не
справлялся с ключом и спал на пороге, строго на спине и вытянув руки по
швам. Это выглядело особенно дико, когда он непонятно для чего надевал
рубашку с галстуком. Так и лежал на пороге своей комнаты в коридоре по
стойке "смирно" и в галстуке.
Девять квадратных метров были сплошь увешаны и уставлены чучелами животных
и птиц, а также высушенными рыбами, морскими звездами и окаменевшими
крабами. В самом углу у двери стоял даже небольшой кабан, чей пятачок
однажды кем-то из пьяных гостей был принят за розетку, в которую тот битый
час пытался включить магнитофон и громко ругался, что он не работает. Все
это, некогда бегавшее, плывшее, хрюкавшее и летавшее убил, привез и
превратил в чучела сам Феликс, который был заядлым охотником и
таксидермистом. После его ухода все так и осталось, потому что если бы
Люба все это выбросила, она бы нанесла Феликсу смертельное оскорбление.
Тени убиенной живности роились по стенам и потолкам и стонали по ночам от
неотмщенной ненависти к этому киллеру-краеведу, изготовителю их чучел. К
тому же, надо сказать, Феликс достиг в своем искусстве почти совершенства:
чучела были как живые, глазки у них блестели, шерсть у кабана стояла
дыбом, временами Коке казалось даже, что они двигаются, и весь этот
животный ужас стал неотъемлемой частью его быта и психики. Коке пришлось к
нему привыкнуть, так как денег за снимаемое жилье с него почти не брали, а
Любанька его еще и кормила бесплатно.
себе в удовольствии делать Любаньке подарки в виде очередных чучел. На
Новый год, или в ее день рождения, или просто так, без повода, Феликс
приносил свое новое творение и вручал его горделиво и со скромным
достоинством. Ни цветов, ни духов, ни конфет - никаких этих глупостей,
только новое чучело. Всякий раз Любе надо было делать вид, что она безумно
рада подарку, и со слабой улыбкой на лице, из последних сил выражая
восхищение мастерством таксидермиста, она брезгливо брала в руки очередную
сову или белку и с радостной ненавистью восклицала: "Смотрите, совсем как
живая!" Феликс расцветал. Он не мог без охоты. Когда не было охоты, он пил
и тосковал по ней. Однажды, когда тоска эта достигла предела, Феликс
пришел в Кокину комнату с духовым ружьем, загадочно подмигнул Коке,
приложил палец к губам и сказал: "Тс-с-с!" Затем он открыл окно,
взгромоздился на подоконник с ружьем, вынул из кармана кусок булки и стал
прикармливать голубей, благо это был первый этаж и окно выходило в
дворовый тупичок. Плотоядная улыбка нарисовалась на его счастливой
физиономии, он крошил хлеб и тихо повторял: "Ща-ас-с, ща-ас-с". Кока с
растущим отвращением наблюдал, как голуби от помойки перелетели под окно и
стали жадно клевать. Феликс нежно потер щекой ружейный приклад и припал к
нему, как к щеке любимой после долгой разлуки...
Ди-ичь!
аппетитом вгрызаясь в голубиную плоть, говорил Коке: "Брезгуешь, дурачок".
жил.
уже мною причине материальной зависимости, да и Любино отношение к нему
играло свою роль. Демоническая Кокина красота и Ватрушку достала. Глаза ее
часто мутнели от чувств, когда она смотрела на Коку. Ее нежность искала
выхода и умела себя выразить только в завтраках и ужинах. Их Кока принимал
без благодарности, с небрежностью принца, которого просто обязаны любить.
Ватрушкину нежность он заметил давно, но ему было удобно принимать ее за
материнскую.
Самойлова Елена
Сертаков Виталий
Роллинс Джеймс
Самойлова Елена
Елманов Валерий
Херберт Фрэнк