это уж извини, это никакого влияния не оказывает...
та, не переставая распевать с пьяным благодушием:
вал темную дырку рта, - все растерял! А у него зубок к зубку, ровно у
белки...
будет?
поучал Брыкин жену:
ражение. Полушалок я тебе с первой оказией пошлю. Что обещано, то у меня
тверже горы стоит.
не присылай...
пальцем в плечо:
ка: "полушалок-те с Барыковыми, как поедут, пошли"... Худящий, одряхлев-
ший пес просунулся в плетень, потявкал для прилика. Потом избенки двину-
лись назад, а Савелий задергался от понуканий, требуя резвых рысей от
престарелого своего Воронка.
бега, сунула в колени ребяткам две горячих, с подгорелым творогом, ле-
пешки и хотела говорить что-то, не имеющее явственных слов, а только од-
ну боль материна расставанья... Тут вдарил Савелий всем кнутовищем вдоль
Воронка, и взыграл тот кривыми ногами и обвисшим брюхом. Егор Иваныч су-
нулся носом в Савельеву спину, чертыхнулся, сломал папироску и погрозил
Анисье кулаком. Что-то кричала еще Анисья, а впереди уже начинался лес.
Поднимался там снежный парок. Еще пуще здесь, чем в открытом поле, зуди-
ло ноздри морозцем. В зимний убор обряжался умирающий лес.
сломанную папироску:
ровно бешеной. Ну-ко, двинься, малец, не грязни сапога.
хаял. Я и говорю, у лошади, говорю, зубы главное. Она зубами пищу прини-
мает. А брюхо - это никакого влияния...
синки, мертвенные от проиндевелой зелени. Прошагивали мимо широким шагом
темные сосновые стволы.
де по земле гулял, и никаких забот, кроме как родителям пятерку в месяц
для благолепия дома и во исполнение христианской заповеди. Вот тоже и
Аннушка. Девочкой была - насмешкой и недобрым словом Егорку шпыняла: и
ряб, и мал, и глаза заместо пуговок к штанам бы! Но и тогда Егорка Тара-
ры на бойкую Анку зуб точил. Ах, погодите, Анна Григорьевна, все на све-
те совсем не окончательно. Почем знать, может милей всех стану, может и
детенычка спородите от убогого лупоглазого Егорки. А уж тогда и выявится
власть его над большим твоим смутительным телом: и поцелуем, и полушал-
ком, и кулаком...
перь в город, к мужу, покорные письма слать. Летом - полевые тяготы на
Брыкиных. Зимами - сидеть будет под оконцем, сиротливая да скучная, в
непрестанной тревоге, не завел ли другую, - ждать. И от любви московско-
го магазинщика, Егора Брыкина, заведется в дому тихонький мальчик. Ему
будешь ты, Егор Иваныч, в письмах слать родительское благословение, а в
приезды учить пониманию жизни, не снимая кожи, но внедряя покорство и
ум. Ах, какие развлечения наполнят житейскую твою скуку, Егор Иваныч!
ящик с яблоками, а у Сени затекла нога. Боялся вынуть ногу из-под ящика
Пашка, словно мог обидеться Брыкинский ящик. Сеня дремал, склонясь на
Пашкино плечо. Все чудился ему почему-то скворешник, что стоит привязан
к черемухе, перед домом. Во все последующие годы, когда думал о родном
селе, скворешник этот, крохотный домок весны, первым вставал в Семеновой
памяти.
ли, какие ждут их в городе небывалости. Дома - в каждом деревенской ко-
локоленке укрыться впору. Машины - пожирательницы угля, извергающие с
гамом и грохотом вещь из себя. Люди - хлопотливое, толкотливое племя,
ищущее предела вещам, спешащее надумать больше, чтоб туже людям же на
земле стало жить. Не знали и потому не плакали.
большого Щукина желторозовый дом стоит о четырех длинных ярусах. Давно,
- тому сто лет, и кирпичи и люди крупней были, - сшит был каменный дом
этот казенным покроем, без улыбки и тех, кто строил, и тех, кому жить в
нем. Был он с теченьем времени заботливо прошиваем железными нитками ба-
лок и скреп, но все напрасно. Был и без того дом тот в дряхлости своей
столетней крепок, как старый николаевский солдат.
дил. Левым - подпирает тощую, древнюю церквушку, осеняющую Мокрый. Не
дает ей упасть и рассыпаться в легкий ладанный пепелок. "Обопрись, мать,
на мою каменную грудь. Крепкая, выдержит" - такое, кажется, говорит ста-
рый сей солдат притихшей старушке, напуганной гомоном возрастающей жиз-
ни.
в обрез набилось разного народа, всех видов и ремесел: копеечное бессло-
весное племя, мелкая муравьиная родня. Окна в дому крохотные, цепко дер-
жат тепло. Голуби живут в навесах, прыгают оравами воробьи. Городские
шумы и трески не заходят сюда, зарядцы уважают чистоту тишины. Глухо и
торжественно, как под водами большой реки. Только голубей семейственная
воркотня, только повизгивающий плач шарманки, только вечерний благовест.
Тихо и снежно. Жизнь здесь похожа на медленное колесо, но все спицы по-
рознь.
лезное уведомление: помещается тут трактир и постоялый двор и меблиро-
ванные комнаты. Названье всему заведенью чохом - "Венеция", а принадле-
жит Секретову Петру.
здесь проходном дворе рядами выстроились извозчичьи сани. Лошади фыркают
и грызут овес. Теплый навоз дымится на снегу. Голубиные стаи, целые об-
лака голубей, лениво вздымаются и снова оседают вкруг лошадиных кормух.
Голубь здесь смирный, доверчивый, с руки берет. Голоса - гулки: железа
много. Железные ведут на крыши лестницы, железные караулят у внутренних
складов двери, железные галлерейки и стропила, переплетаясь, вьются по
стенам. Обсижена голубем и усыпана снежком вся та железная паутина.
домление, - на краях его золоченый крендель, синее казанское мыло, белая
сахарная голова. "Бакалейная торговля Быхалова" - здесь теперь Савельевы
ребятки. Помещенье это сырое и темное, как в сапоге здесь: потолки висят
тяжко, гнетут потолки, потому что весь дом на нижнем этаже, как на сапо-
гах, стоит. Разделены сапоги длинными сквозными воротами: проходит в них
ветер, едет извозчик, и обоим не тесно.
халовские окна исподлобья глядят. Зимами, как ныне, уныло мерзнут на них
уксусов мрачные бутылки и сухой горчицы скоробленные коробки. Летами
мякнут от жары алые ломти арбуза, кучи перезрелых огурцов, горки румя-
ных, как девки, яблок. Целые стаи устремляются тогда к ним: жирных лени-
вых мух и тощих зарядских ребят. Тогда и запах в Зарядьи сменяется на
арбузный...
жего кожей из раскрытого склада, - запах шуршащий, приятный, бодрый. То
шарахнет в прохожего крепким русским кухонным настоем из харчевенки,
притулившейся Быхалову наискосок. То обдаст его, заметавшегося, как по-
моями, из Дудинского подвального окошка, а Дудин - скорняк. А уже за уг-
лами сторожат его сотни других прытких запахов. Тонконосым в Зарядье
лучше и не ходить.
дощатой койки и бежит отпирать. Холодно и дрожко, а сонные глаза еще
трудней отмыкаются, чем тяжелые, забухшие инеем замки. Покуда бежит Паш-
ка в трактир за кипятком для чая, сам Быхалов, Зосим Васильевич, выходит
за дверь, на улицу, хрустящую под шагами редких прохожих. Он, обнажая
лысину от стеганого ватного картуза, сурово крестится на три стороны,
обступающие его бакалею. В одной стороне, направо, розовеет в заре ста-
рое золото кремлевских маковок. В другой - за проломом Китайских ворот -
стоит неизвестного назначения глухой дом: тридцать восемь лет верится
Быхалову - за этим домом восток. В третьей стороне пустует незастроенное
место. Стоял здесь дрянненький, да подсох в жару, да подмок в осень, да
мышки его подгрызли, да из трубы однажды залило, - остатки пожар догрыз.
Виден здесь спокойному оку Быхалова огромный клок зимнего неба.
небо декабря. В нем синие и розовые ленты, словно в Брыкинской галанте-
рее, бегут и ширятся слепительными дугами. Их моет морозное солнце, то-
порщит снежный ветер. Птицы, замедлив взмахи крыл, падают в тех лентах.
Березин Федор
Прозоров Александр
Мурич Виктор
Гюго Виктор
Никитин Юрий
Контровский Владимир