восторг буржуазное большинство, но молодежь, страстную и непосредственную,
захватывает только проблематическое. Ашенбах ставил проблемы и был
непосредствен, как юноша. Он был оброчным духа, хищнически разрабатывал
залежи, перемалывал зерно, предназначенное для посева, выбалтывал тайны,
брал под подозрение талант, предавал искусство, и покуда его творения
услаждали, живили и возвышали благоговеющих почитателей, он, еще молодой
художник, ошеломлял зеленых юнцов циническими рассуждениями о сомнительной
сущности искусства и служения ему.
окончательнее, чем пряная и горькая прелесть познания. И, конечно,
тяжелодумная, добросовестнейшая основательность юноши поверхностна по
сравнению с многоопытной решимостью зрелого мужа и мастера -- отрицать
знание, бежать его, с высоко поднятой головой чрез него переступать, коль
скоро оно способно умерить, ослабить, обесчестить волю. И разве нашумевший
рассказ "Ничтожный" не был взрывом острой неприязни к непристойному
психологизированию века, который воплощен здесь в образе мягкотелого и
вздорного мерзавца, из бессилия, порочности и этической неполноценности
толкающего свою жену в объятия безбородого юнца, полагая при этом, что
глубина чувств служит оправданием его низости. Могучее слово, презрением
клеймившее презренное, возвещало здесь отход от нравственной
двусмысленности, от всякого сочувствия падению; оно зачеркивало дряблую
сострадательность пресловутого речения "все понять -- значит все простить",
и то, что здесь готовилось, нет, что здесь уже свершилось, было тем "чудом
возрожденного простодушия", о котором немного позднее решительно, хотя и не
без некоей таинственной завуалированности, говорилось в диалоге того же
автора. Странное стечение обстоятельств! А может быть, именно следствием
этого "возрождения", этого нового достоинства и строгости, и стало почти
невероятно обостренное чувство красоты, благородной ясности, простоты и
ровности формы, которое проявилось именно в ту пору и навсегда сообщило его
произведениям не только высокое мастерство, но и классическую стать? Но
нравственная целеустремленность по ту сторону знания, по ту сторону
разрешающего и сдерживающего постижения -- разве она в свою очередь не ведет
к нравственному упрощению мира и души человеческой, а посему к усилению тяги
к злому, подзапретному, нравственно недопустимому? И разве у формы не два
лика? Ведь она одновременно нравственна и безнравственна -- нравственна как
результат и выражение самодисциплины, безнравственна же, более того,
антинравственна, поскольку, в силу самой ее природы, в ней заключено
моральное безразличие, и она всеми способами стремится склонить моральное
начало под свой гордый самодержавный скипетр.
сопровождает доверие масс, широкая известность, может ли оно протекать как
другое, лишенное блеска и не ведающее требований славы? Только безнадежная
богема скучает и чувствует потребность посмеяться над большим талантом,
когда он, прорвав кокон ребяческого беспутства, постигает достоинство духа,
усваивает строгий чин одиночества, поначалу исполненного жестоких мук и
борений, но потом возымевшего почетную власть над людскими сердцами. Сколько
игры, упорства и упоения включает в себя самовыращивание таланта! Нечто
официозно-воспитательное проявилось и в писаниях Густава Ашенбаха в зрелые
годы; в его стиле не было уже ни молодой отваги, ни тонкой игры светотеней,
он сделался образцово-непререкаемым, отшлифованно-традиционным, незыблемым,
даже формальным и формулообразным, так что невольно вспоминалась легенда о
Людовике XIV, под конец жизни будто бы изгнавшем из своей речи все пошлые
слова. В то время ведомство народного просвещения включило избранные
страницы Ашенбаха в школьные хрестоматии. Ему было по сердцу, и он не
ответил отказом, когда некий немецкий государь, только что взошедший на
престол, пожаловал певцу "Фридриха" в день его пятидесятилетия личное
дворянство.
обосноваться он поселился в Мюнхене и с тех пор жил там в почете и уважении,
лишь в редких случаях становящихся уделом духа. Брак, в который он вступил
еще почти юношей с девушкой из профессорской семьи, был расторгнут ее
смертью. У него осталась дочь, теперь уже замужняя. Сына же никогда не было.
Голова его казалась слишком большой по отношению к почти субтильному телу.
Его зачесанные назад волосы, поредевшие на темени и на висках уже совсем
седые, обрамляли высокий, словно рубцами изборожденный лоб. Дужка золотых
очков с неоправленными стеклами врезалась в переносицу крупного, благородно
очерченного носа. Рот у него был большой, то дряблый, то вдруг подтянутый и
узкий; щеки худые, в морщинах; изящно изваянный подбородок переделяла мягкая
черточка.. Большие испытания, казалось, пронеслись над этой часто
страдальчески склоненной набок головой; и все же эти черты были высечены
резцом искусства, а не тяжелой и тревожной жизни. За этим лбом родилась
сверкающая, как молния, реплика в разговоре Вольтера и короля о войне. Эти
усталые глаза с пронизывающим взглядом за стеклами очков видели кровавый ад
лазаретов Семилетней войны. Искусство и там, где речь идет об отдельном
художнике, означает повышенную жизнь. Оно счастливит глубже, пожирает
быстрее. На лице того, кто ему служит, оно оставляет следы воображаемых или
духовных авантюр; даже при внешне монастырской жизни оно порождает такую
избалованность, переутонченность, усталость, нервозное любопытство, какие
едва ли гложет породить жизнь, самая бурная, полная страстей и наслаждений.
прогулки продержали в Мюнхене объятого жаждой странствий Ашенбаха. Наконец
он велел привести в порядок загородный дом к своему приезду через месяц и во
второй половине мая отбыл с ночным поездом в Триест, где остановился на
сутки, чтобы следующим утром сесть на пароход, идущий в Полу.
вдобавок, чтоб до него было рукой подать, то избрал для своего временного
жительства остров в Адриатическом море, неподалеку от берегов Истрии,
который в последние годы стал пользоваться широкой известностью; остров с
красиво изрезанной линией скал в открытом море и с населением, одетым в
живописные лохмотья и изъясняющимся на языке, странно чуждом нашему слуху.
Однако дожди, тяжелый влажный воздух и провинциальное, состоящее из одних
австрийцев общество в отеле, равно как и невозможность тихого душевного
общения с морем, даруемого только ласковым песчаным берегом, раздражали его.
Вскоре он убедился, что сделал неправильный выбор. Куда его тянет, он точно
не знал, и вопрос "так где же?" для него оставался открытым. Он принялся
изучать рейсы пароходных линий, ищущим взором вглядывался в дали, как вдруг
нежданно и непреложно перед ним возникла цель путешествия. Если за одну ночь
хочешь достичь сказочно небывалого, несравнимого, куда направиться? О, это
ясно! Зачем он здесь? Конечно же он ошибся. Туда и надо ехать сразу. Больше
он уже не будет медлить с отъездом со злополучного острова. Через полторы
недели после прибытия быстрая моторка в тумане раннего утра уже увозила
Ашенбаха и его багаж к Военной гавани, где он ступил на землю лишь затем,
чтобы тотчас же подняться по трапу на мокрую палубу парохода, уже
разводившего пары для отплытия в Венецию.
копоти, мрачное. В похожей на пещеру искусственно освещенной каюте, куда
тотчас же провел Ашенбаха учтиво скаливший зубы горбатый, неопрятный матрос,
за столом, в шапке набекрень и с огрызком сигары в зубах, сидел человек с
физиономией старомодного директора цирка, украшенной козлиной бородкой, и,
не переставая ухмыляться, деловито записывал фамилии пассажиров, пункт
назначения и выдавал билеты. "В Венецию", -- повторил он за Ашенбахом и,
вытянув руку, обмакнул перо в кашеобразные остатки чернил на дне наклонно
стоящей чернильницы. "В Венецию, первый класс! Прошу!" Он нацарапал
несколько размашистых каракуль, посыпал написанное голубым песком, подождал,
покуда он сбежит в глиняную чашку, сложил бумагу желтыми костлявыми пальцами
и снова принялся писать. "Отлично выбранная цель путешествия, -- болтал он
при этом. -- Ах, Венеция! Что за город! Город неотразимого очарования для
человека образованного -- в силу своей истории, да и нынешней прелести
тоже!" В округлой быстроте его движений и пустой болтовне, ее
сопровождавшей, было что-то одурманивающее и отвлекающее; он словно бы
старался поколебать решение пассажира ехать в Венецию. Деньги он принял
торопливо и с ловкостью крупье выбросил сдачу на суконную, всю в пятнах
обивку стола. "Приятно развлекаться, сударь, -- присовокупил он с
театральным поклоном. -- Считаю за честь вам в этом способствовать... Прошу,
господа!.." -- тут же крикнул он, взмахнув рукою, словно от пассажиров отбою
не было, хотя никто, кроме Ашенбаха, уже не брал билетов. Ашенбах вернулся
на палубу.
собравшуюся на набережной посмотреть, как отваливает пароход, и на
пассажиров, уже взошедших на борт. Те, кто ехал во втором классе -- мужчины
и женщины, -- скопились на нижней палубе, используя в качестве сидений свои
узлы и чемоданы. На верхней стояли кучкой молодые люди, по-видимому
приказчики из Полы, весьма возбужденные предстоявшей им поездкой в Италию.:
Явно гордясь собою и предстоявшим плаванием, они болтали, смеялись и,
перегнувшись через перила, кричали насмешливые словечки товарищам, которые с
портфелями под мышкой спешили по набережной в свои конторы, грозя
тросточками счастливчикам на борту. Один из них, в светло-желтом, чересчур
модном костюме, с красным галстуком и лихо отогнутыми полями шляпы,
Посняков Андрей
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Сертаков Виталий
Корнев Павел
Акунин Борис