Чтение 3–й страницы книги ~В сердце моем~

словно шапочка. "Этой шапочке, - подумал я, - место в пыльном углу музея
рядом с убором из перьев, каким украшали себя дикари". Под действием всяких
притирок и красок волосы миссис Блумфилд совсем омертвели, и хотя ее
прическа, возможно, сделала бы честь изобретательному дикарю, она вряд ли
могла украсить современную женщину.

- Заходите, - сказала она.

Миссис Блумфилд ввела меня в гостиную, где возвышалась гипсовая статуя
женщины в развевающихся одеждах, с амфорой на плече; и начала выспрашивать
меня тоном человека, ведущего дружескую беседу. Ей хотелось бы побольше
узнать обо мне, сказала она. Вполне естественно, что трое джентльменов, в
обществе которых я буду находиться, интересуются личностью нового
квартиранта; они считают само собой разумеющимся, что он должен быть
джентльменом. Она убеждена, что я отвечаю всем требованиям, которые она
предъявляет к своим жильцам, но дело в том, что семейная атмосфера, которую
она старается поддерживать в пансионе, во. многом зависит от
благожелательного интереса всех постояльцев друг к другу.

- Безусловно, безусловно, - счел нужным пробормотать я, чувствуя себя
персонажем из романа Джейн Остин.

Манера разговаривать, да и внешность миссис Блумфилд создавали у меня
впечатление, будто я участвую в сценке из какого-то давнишнего романа, и я
решил поселиться в пансионе, хотя бы ради того, чтобы дочитать этот роман до
развязки.

Она показала мне мою комнату - клетушку по соседству с кухней, но плата
оказалась невысока, а комната, где я в то время жил, была еще хуже. Мне уже
удалось рассеять ее сомнения насчет моих костылей, которые, должно быть,
казались ей неподходящим для джентльмена средством передвижения. Однако ее
усилия окольными путями выяснить, в каком колледже я учился, не увенчались
успехом. Метод, при помощи которого она определяла степень образованности
человека, был предельно прост и основывался на предположении, что чем выше
плата за учение, тем выше и уровень знаний.

Поняв это, я сказал ей, что получил образование в государственной
школе. Это был тяжелый удар, поскольку такое обучение говорило о моей
бедности, а бедность жильцов была угрозой ее хитроумным планам избежать
этого удела самой.

Она сделала последнюю попытку оправдать решение принять меня в число
своих постояльцев.

- Полагаю, мистер Маршалл, что ваши родители - люди состоятельные, -
сказала она, провожая меня к выходу.

- Вполне, - ответил я.

В ответ она улыбнулась.

Вскоре мне стало ясно, что пансион миссис Блумфилд - удручающее место.
Тут строго соблюдались все стандартные правила хорошего тона, всячески
поощрялись все условности светского поведения, но не было и следа заботы
друг о друге, взаимного уважения и сочувствия - всего того, на чем должны
основываться отношения между людьми.

Мы - вчетвером - сидели за одним столом. Мы были джентльменами -
согласно объявлению. Рядом со мной сидел молодой человек лет двадцати с
небольшим. Он был архитектором, говорил высоким, немного жеманным голосом и,
если утро было холодным, обязательно произносил: "Следовало бы надеть
сегодня шерстяное белье".

Сидевший напротив него банковский служащий говорил только для того,
чтобы не молчать.

"Жизнь реальна, жизнь серьезна, - не могила ее цель", - вдруг ни с того
ни с сего произносил он среди мрачного молчания, царившего обычно за нашим
столом во время завтрака.

Это наблюдение не требовало ответа, хотя подчас, услышав его, инженер,
сидевший напротив меня, поднимал голову и внимательно вглядывался в
говорившего.

Инженер обладал красивой внешностью, был приятен в обхождении, вид у
него был живой и энергичный.

- Я очень люблю женщин, - как-то сказал он мне, - и как мне кажется,
пользуюсь взаимностью.

В пансионе был еще и пятый жилец, но наш стол не считал его
джентльменом. Его звали мистер Томас Фелкон. Это был тупой, не допускающий
возражений, человек, защищенный собственным невежеством от сомнения в своей
правоте. Он никогда не испытывал потребности выслушать других, он сам все
знал.

Мистер Фелкон полагал, что уважение должно выражаться в страхе, и тем
не менее он презирал людей, которые его боялись. Гнев и презрение росли в
нем по мере того, как он убеждался, что одерживает над кем-то верх. Чужая
слабость вызывала у него желание похорохориться и доказать собственную силу,
если же перед ним пасовали, он становился резким и неприятным.

Миссис Блумфилд обычно подготавливала каждого нового жильца к вспышкам
гнева мистера Фелкона и к его дурным манерам.

- Не обращайте внимания на настроения мистера Фелкона, - уговаривала
она меня чуть ли не шепотом и волнуясь, словно речь шла о важном деле. - Он
вовсе не думает того, что говорит. На самом деле это милейший человек. У
него очень хорошая служба на монетном дворе, он занимает там важный пост.
Мне не хотелось бы, чтобы он обиделся. Он снимает у меня комнату уже много
лет. К нему только надо привыкнуть.

Сначала я приписывал эти ее увещевания боязни лишиться выгодного
жильца, но уже через неделю понял, что он ее любовник. Каждый вечер,
облачившись в халат и надев войлочные туфли, он входил в ее комнату с
номером "Геральда" в руках. В полночь он выходил оттуда, все с той же
газетой, и шел по коридору к себе в комнату; половицы скрипели под ним.

Он был ее любовником, и все же она его боялась. Она робела в его
присутствии, все время старалась задобрить его. Они ели за одним столом и за
едой всегда разговаривали. Он понижал голос, обращаясь к ней, но хотя слов
нельзя было разобрать, было понятно, что он говорит с ней повелительным
тоном.

В его присутствии я постоянно был настороже, старался по возможности
избегать его, но и мне не удалось избежать столкновения с ним. Моя явная
неспособность к самозащите, должно быть, будила в нем желание держать меня в
страхе.

Моя комнатка находилась рядом с кухней в крыле дома, к которому под
прямым углом примыкала та часть пансиона, где были расположены спальни. Из
своего окна я видел три других окна, причем среднее было окно комнаты
мистера Фелкона.

Иногда, одеваясь, я напевал какой-нибудь мотив, чтобы разогнать
овладевавшее мной по утрам дурное настроение. Моя кровать стояла под окном,
и мое пение было слышно в других спальнях.

Однажды утром, когда я напевал таким образом, из окна комнаты мистера
Фелкона послышался грозный окрик.

- Сию же минуту замолчи, болван! - бушевал Фелкон. - Как ты смеешь
будить меня своим кошачьим визгом? У тебя голос как пила. Замолчи сейчас же,
или я с тобой разделаюсь, черт возьми!

В первый момент я растерялся - до такой степени фантастическим,
невозможным показался мне этот поток брани... Чьи бы то ни было
оскорбительные выходки действовали на меня парализующе, и мне требовалось
время, чтобы приспособиться к перемене в отношениях, которые я считал
установившимися. Смысл брошенного оскорбления доходил до меня не сразу,
возмущение нарастало медленно, как бы неохотно, и когда я наконец осознавал,
что же, собственно, произошло, было уже слишком поздно предпринимать
что-либо в свою защиту. Так случилось и теперь. Я неподвижно сидел на краю
кровати с брюками в руках и пытался собраться с мыслями.

Меня оскорбили. И сделал это человек, которого я презирал. Надо было
немедленно отомстить, отругать его как следует, пригрозить силой, обрушить
на него всю свою ярость, заставить съежиться от страха в своей комнате. Я
поспешно натянул брюки и высунул голову в окно.

- Молчать! - крикнул я голосом, который - я надеялся - не уступал по
силе и неистовству голосу Фелкона.

Но немного погодя, уже заканчивая свой туалет, я решил, что кричал
чересчур пронзительно, с натугой в голосе. Далеко до Фелкона, очень далеко.
Если нечто подобное повторится - нужно будет кричать не так громко, но так
подобрать слова, чтобы все сразу поняли, какой он отъявленный негодяй.

Утешившись этой мыслью, я вышел к завтраку; когда я принялся за свое
яйцо всмятку, взволнованная миссис Блумфилд наклонилась надо мной и стала
просить меня забыть этот инцидент, но ни в коем случае не петь больше по
утрам.

Я решил обсудить этот случай с инженером, но он так и не вышел
завтракать. Миссис Блумфилд сказала, что он выехал накануне вечером и что
она подыскивает в качестве жильца нового джентльмена.

Черт бы побрал всех этих джентльменов, подумал я с раздражением,
полагая, что инженер мог бы по меньшей мере предупредить меня о своем
отъезде. Я был уверен, что он выехал из-за Фелкона; поругав его сообща,
можно было, по крайней мере, отвести душу.

Я принял решение подыскать другой пансион, но неделя шла за неделей, и
все оставалось по-старому. Случилось, однако, так, что мне пришлось выехать
без промедления.

Я повязывал галстук перед стоявшим на комоде зеркалом. Было около
восьми; в этот вечер я собирался на собрание Ассоциации коренных
австралийцев, где должен был выступить в прениях.

В пансионе все было тихо. Никого из жильцов не было, и мне казалось,
что я остался дома один. Мне и в голову не приходило, что миссис Блумфилд
находится в кухне, но неожиданно дверь отворилась, и она вошла ко мне в
комнату.

Она что-то сказала, я не разобрал что именно. Но мне послышался в ее
словах какой-то грязный намек. Она сделала шаг и подняла руки, чтобы обнять
меня. Я отпрянул от нее, вцепился в костыли и в два прыжка оказался у двери.
Еще прыжок - и я был уже в кухне.