худ и узок в плечах, со впалою грудью; лицо тоже узкое,
до странности длинное, точно вытянутое и заостренное
книзу, старообразное и болезненное, со смугло-желтым
цветом кожи, как у людей, страдающих печенью; рот очень
маленький и жалобный, детский; непомерно большой, точно
лысый, крутой и круглый лоб, обрамленный жидкими ко-
сицами длинных, прямых черных волос. Такие лица бы-
вают у монастырских служек и сельских дьячков. Но ког-
да он улыбался, глаза его сияли умом и добротою. Лицо
сразу молодело и хорошело, как будто освещалось тихим
внутренним светом. В эти минуты напоминал он деда сво-
его, Тишайшего царя Алексея Михайловича в молодости.
Теперь, в грязном шлафроке, в стоптанных туфлях на
босу ногу, заспанный, небритый, с пухом на волосах, он
мало похож был на сына Петра. С похмелья после вче-
рашней попойки проспал весь день и встал недавно, только
перед самым вечером. Через дверь, отворенную в соседнюю
комнату, видна была неубранная постель со смятыми
огромными пуховиками и несвежим бельем.
На рабочем столе, за которым он сидел, валялись в
беспорядке заржавевшие и запыленные математические
инструменты, старинная сломанная кадиленка с ладаном,
табачная терка, пеньковые пипки, коробочка из-под пуд-
ры для волос, служившая пепельницей; вороха бумаг и гру-
ды книг в таком же беспорядке: рукописные заметки ко
всемирной Летописи Барония покрывала куча картузного
табаку; на странице раскрытой, растерзанной, с оборван-
ным корешком, Книги, именуемой Геометрия или Земле-
мерие радиксом и циркулем к научению мудролюбивых
тщателей, лежал недоеденный соленый огурец; на оловян-
ной тарелке - обглоданная кость и липкая от померан-
цевой настойки рюмка, в которой билась и жужжала муха.
И по стенам с ободранными, замаранными шпалерами
из темно-зеленой травчатой клеенки, и по закоптелому
потолку, и по тусклым стеклам окон, не выставленных,
несмотря на жаркий конец июня,- всюду густыми чер-
ными роями жужжали, кишели и ползали мухи.
Мухи жужжали над ним. Он вспомнил драку, которой
кончилась вчерашняя попойка. Жибанда ударил Засыпку,
Засыпка - Захлюстку, и отец Ад и Грач с Молохом сва-
лились под стол; это были прозвища, данные царевичем
его собутыльникам, "за домовную издевку". И сам он,
Алексей Грешный - тоже прозвище - кого-то бил и драл
за волосы, но кого именно, не помнил. Тогда было смеш-
но, а теперь гадко и стыдно.
Голова разбаливалась. Выпить бы еще померанцевой,
опохмелиться. Да лень встать, позвать слугу, лень дви-
нуться. А сейчас надо одеваться, напяливать узкий мун-
дирный кафтан, надевать шпагу, тяжелый парик, от кото-
рого еще сильнее болит голова, и ехать в Летний сад на
маскарадное сборище, где велено быть всем "под жестоким
штрафом".
Со двора доносились голоса детей, игравших в вере-
вочку и в стрякотки-блякотки. Больной взъерошенный
чижик в клетке под окном изредка чирикал жалобно.
Маятник высоких, стоячих, с курантным боем, английских
часов - давнишний подарок отца - тикал однообразно.
Из комнат верхнего жилья слышались унылые бесконеч-
ные гаммы, которые разыгрывала на дребезжащем, ста-
реньком немецком клавесине жена Алексея, кронприн-
цесса София, Шарлотта, дочь Вольфенбюттельского герцо-
га. Он вдруг вспомнил, как вчера, пьяный, ругал ее Жи-
банде и Захлюстке: "Вот жену мне на шею чертовку навя-
зали: как-де к ней ни приду; все сердитует и не хочет со
мною говорить. Этакая фря немецкая!"-"Не хорошо,-
подумал он.- Много я пьяный лишних слов говорю, а
потом себя очень зазираю"... И чем она виновата, что ее
почти ребенком насильно выдали за него? И какая она
фря? Больная, одинокая, покинутая всеми на чужой сто-
роне, такая же несчастная, как он. И она его любит - мо-
жет быть, она одна только и любит его. Он вспомнил, как
они намедни поссорились. Она закричала: "Последний
сапожник в Германии лучше обращается со своею женою,
чем вы!" Он злобно пожал плечами: "Возвращайтесь же
с Богом в Германию!.."-"Да, если бы я не была..."-
и не кончила, заплакала, указывая на свой живот - она
была беременна. Как сейчас, видит он эти припухшие,
бледно-голубые глаза и слезы, которые, смывая пудру -
только что бедняжка нарочно для него припудрилась -
струятся по некрасивому, со следами оспы, чопорному,
еще более подурневшему и похудевшему от беременности
и такому жалкому, детски-беспомощному лицу. Ведь он и
сам любит ее, или, по крайней мере, жалеет по временам
внезапною и безнадежною, острою до боли, нестерпимою
жалостью. Зачем же он мучит ее? Как не грешно ему,
не стыдно? Даст он за нее ответ Богу.
Мухи одолели его. Косой, горячий, красный луч захо-
дящего солнца, ударяя прямо в окно, резал глаза.
Он передвинул, наконец, кресло, повернулся спиною
к окну и уставился глазами в печку. Это была огромная,
с резными столбиками, узорчатыми впадинками и уступчи-
ками, голландская печь из русских кафельных изразцов,
скованных по углам медными гвоздиками. Густыми крас-
но-зелеными и темно-фиолетовыми красками по белому
полю выведены были разные затейливые звери, птицы,
люди, растения - и под каждой фигуркой славянскими
буквами надпись. В багровом луче краски горели с вол-
шебною яркостью. И в тысячный раз с тупым любопытст-
вом царевич разглядывал эти фигурки и перечитывал
надписи. Мужик с балалайкой: музыку умножаю-, чело-
век в кресле с книгою: пользую себя-, тюльпан расцве-
тающий: дух его сладок, старик на коленях перед кра-
савицей: не хочу старого любити; чета, сидящая под ку-
стами: совет наш благ с тобою, и березинская баба, и фран-
цузские комедианты, и попы, китайский с японским, и
Диана, и сказочная птица Малкофея.
А мухи все жужжат, жужжат; и маятник тикает; и
чижик уныло пищит; и гаммы доносятся сверху, и крики
детей со двора. И острый, красный луч солнца тупеет,
темнеет. И разноцветные фигурки движутся. Французские
комедианты играют в чехарду с березинскою бабою; япон-
ский поп подмигивает птице Малкофее. И все путается,
глаза слипаются. И если бы не эта огромная липкая черная
муха, которая уже не в рюмке, а в голове его жужжит и ще-
кочет, то все было бы хорошо, спокойно, и ничего бы не
было, кроме тихой, темной, красной мглы.
Вдруг он вздрогнул весь и очнулся. "Смилуйся, батюш-
ка, надежда Российская!" - прозвучало в нем с потря-
сающей силою. Он оглянул неряшливую комнату, себя
самого - и, как режущий глаза, багровый луч солнца,
залил ему лицо, обжег его стыд. Хороша "надежда Рос-
сийская!" Водка, сон, лень, ложь, грязь и этот вечный
подлый страх перед батюшкой.
Неужели поздно? Неужели кончено? Стряхнуть бы
все это, уйти, бежать! "Пострадать за слово Христово,-
прозвучали в нем опять слова Докукина.-: Человеку по-
велено от Бога самовластну быть". О да, скорее к ним,
пока еще не поздно! Они зовут и ждут его, "таинствен-
ные мученики".
Он вскочил, как будто в самом деле хотел куда-то
бежать, что-то решить, что-то сделать безвозвратное -
и замер весь в ожидании, прислушиваясь.
В тишине загудели медным, медленным, певучим
гулом курантного боя часы. Пробило девять, и когда по-
следний удар затих, дверь тихонько скрипнула, и в нее
просунулась голова камердинера, старика Ивана Афа-
насьича Большого.
- Ехать пора. Одеваться прикажете?-проворчал
он, по своему обыкновению, с такою злобною угрюмостью,