словно распирало от важности только что узнанной тайны, мною уже всецело
владело одно желание: удивить, поразить. Однако, очутившись в кругу семьи,
я не посмел и рта открыть.
отец, помещалась на Интендантском бульваре на третьем этаже. Летними
вечерами грохот экипажей на мостовой, звонки электрического трамвая,
пущенного только в этом году, заглушали наши голоса. За две недели,
проведенные в деревне, отец снова успел приобрести свой обычный здоровый
цвет лица и теперь, когда впереди уже маячили летние каникулы, находился в
прекрасном расположении духа. Однако после замечания своей супруги ему
пришлось встать из-за стола и надеть галстук-бабочку и черный пиджак. В
городе она не терпела ни малейшей небрежности в одежде, к которой папа
привык в Ларжюзоне.
воротничке, доходившем чуть ли не до ушей, над ее крупной физиономией с
большими матовыми щеками высилась гора взбитых волос, прикрытых еле
заметной сеточкой. Глаза у нее были черные, пристальные, жесткие, зато
губы вечно улыбались, хотя она редко показывала свои длинные желтые
расшатанные зубы с точечками золотых пломб. Двойной подбородок придавал ей
величественный вид, и это впечатление величественности еще подчеркивала
посадка головы, неторопливая поступь, зычный голос матери-командирши.
управлять некоей общиной. После смерти отца, барона Майара, бывшего при
Империи префектом в Жиронде, Брижит пожертвовала большую часть своего
состояния на покупку и приведение в порядок маленького монастыря в
окрестностях Лурда; по ее мысли, там должны были найти себе приют
великосветские девицы и устав предполагался совсем новый, отчасти
вдохновленный духовным наставником Брижит аббатом Маржи, но, прежде чем
восстановительные работы были доведены до конца, аббат и его духовная дочь
разругались.
в юности просто ради практики работал у одного стряпчего в Бордо и неплохо
разбирался в кляузных вопросах. Он убедил Брижит не затевать скандального
и заранее обреченного на провал процесса. В свою очередь отец охотно
советовался с ней по вопросам хозяйства, которое переживало немалые
трудности, столь трагически разрешенные смертью моей матери.
глубокую близость между моим отцом и Брижит Майар, лишь с трудом мог
понять, что заставило эти два столь различных во всем существа соединить
свои судьбы. Рядом с этой внушительной дамой, с этой желчной мадам
Ментенон, наш бедный большеглазый папа казался чуть жалким, слишком у него
был слабый и добрый вид, и говорил он с запинкой, и рот у него был, как у
типичного гурмана, чересчур длинные усы, казалось, специально созданы для
того, чтобы окунать их кончики в аперитивы и соусы, даже цвет лица выдавал
его страсть к чревоугодию.
выплыло наружу дело Пюибаро, сидела моя сестра. Мишель тогда было
четырнадцать лет. Все дружно считали, что кожа у нее слишком смуглая,
нижняя челюсть слишком тяжелая, лоб слишком низкий и зарос волосами. Зато
глаза были великолепные, и, когда она улыбалась, в крупном рту сверкали
белоснежные зубы, и все это привлекало к ней сердца; руки, правда, слишком
мускулистые для такой юной особы, зато Мишель на законном основании
гордилась своими ножками и охотно показывала их, хотя наша мачеха уже
обрядила ее в полудлинные платья.
долготерпения и почти при любой стычке первая ретировалась под натиском
этой весьма агрессивной девицы. "Мой долг, - любила она повторять, - коли
уж я не имею на девочку никакого влияния, мой долг, повторяю, - любой
ценой поддерживать мир семейного очага". Она торжествовала, так как
воспитательницы из Сакре-Кер тоже ничего не могли поделать с Мишель, "с
этой вспыльчивой девочкой, которая вечно всем противоречит", - говорила
она отцу, а он возражал: "Да нет же, нет, дорогая, не нужно ничего
драматизировать! Правда, она упрямица, пошла характером в мою матушку,
вспыхивает как спичка... Но при хорошем муже все образуется..."
зрения. Слава ее жизни, да и весь ее смысл - было смотреть на вещи с самой
высшей точки. Тот вечер, когда разразилось дело Пюибаро, был субботний. Мы
услышали гул толпы на Интендантском бульваре, там после вечерней зори
маршировали солдаты. Папа и Мишель вышли на балкон и оперлись о перила, а
я стоял чуть подальше, рядом с мачехой. Острокрылые стрижи носились над
самыми крышами. Движение на улицах прекратилось. От стен еще сочился
дневной зной, только изредка ветерок приносил запах лип, и наконец он
завладевал всем городом, как в прежние времена, еще до того, как появились
автобусы; тогда на улицах пахло лошадьми, мокрой мостовой, цирком. Я
боролся против искушения выдать тайну господина Пюибаро, но уже знал, что
сдамся. Мачеха методично расспрашивала меня об экзаменах. Она хотела
знать, какие вопросы были заданы по каждому предмету и как я на эти
вопросы отвечал. Я догадывался, что интересуется она моими экзаменами лишь
по обязанности, а думает совсем о другом. Однако говорила она о том, о чем
говорила мне уже сотни раз: при любых обстоятельствах жизни и в своих
отношениях с людьми она не ведает колебаний, знает, как себя вести, что
сказать. Я решился:
знаю, имею ли я право...
огонек интереса.
правило, которому ты обязан слепо следовать: ничего никогда не скрывай от
своей второй матери, от той, на которой лежит миссия воспитывать тебя.
жадно спросила: - А о ком идет речь? О твоей сестре?
самых тяжких прегрешениях. Я отрицательно покачал головой: нет, речь идет
не о Мишель, а о господине Пюибаро и Октавии Тронш.
и не замечал поэтому, что мачеха просто неспособна говорить на эту тему
хладнокровно и сразу же впадает в состояние транса. Я начал было
рассказывать ей о письме и о приписке на обратной стороне конверта, но она
прервала меня:
Октавии, которая уже сейчас играет не последнюю роль в частной школе и
надеется рано или поздно стать директрисой. И мое право, да нет, прямой
мой долг знать буквально все, что ее касается... Так или иначе, письмо я
все равно прочту, - добавила она уже спокойнее.
Пюибаро, ведь он так меня любит? Мачеха дала мне понять, что ей вовсе
незачем ссылаться на меня и что она сама сумеет добиться от Октавии
нужного признания.
таким достойным людям, как господин Пюибаро, который, впрочем, если на то
будет его воля, может вернуться к светской жизни. Пока у нас нет
доказательств противного, мы обязаны расценивать его поступок лишь как
неосторожность. Я давно считала, что его чересчур болезненная
жалостливость рано или поздно приведет к какому-нибудь необдуманному шагу,
но благодаря тебе я смогу теперь вовремя вмешаться... - И она добавила
вполголоса, сцепив зубы, во внезапном порыве бешенства: - Октавия... Как
вам это понравится! Все они сучонки...
солдата музыкальной команды на берете вместо полагающегося помпона
поблескивала электрическая лампочка, и это новшество приводило горожан в
восторг. Мачеха вернулась в гостиную, а я остался стоять на балконе над
толпой, опершись о перила. Мальчишки и девчонки бежали за солдатами,
детвора держалась за руки и перерезала шоссе живой цепью криков и хохота.
Я уже ослабел и поддался чувству стыда и страха: что же будет с несчастным
Пюибаро? Я еще не мог понять всей глубины его отцовского инстинкта, когда
он в дортуаре склонялся над моей постелью, подтыкал со всех сторон одеяло,
целовал меня в лоб. Но я отлично понимал, что нынешним вечером я предал,
предал человека до того обездоленного, что он в тринадцатилетнем мальчике
ищет прибежища от своего одиночества. Я вспомнил вдруг "Мальчика-шпиона"
Альфонса Доде, вспомнил, как твердил немецкий солдат маленькому Стену:
"Некарашо! Некарашо!" Значит, то, что я сделал, плохо? Мачеха уверяет, что
я только выполнил свои долг... Но откуда же тогда эти угрызения совести?
зажигали из-за мошкары, а сидеть с закрытыми окнами было слишком душно).
Смутный инстинкт подсказывал мне, что я должен во искупление содеянного
сделать что-нибудь доброе: я стал говорить с ней о Мирбеле, попросил ее
походатайствовать за него перед священником из Балюзака. Я смотрел на ее
большое лицо, казавшееся в сумерках бледным пятном; уже совсем стемнело, и
мачеха отложила книгу, она сидела не шевелясь, выпятив грудь, следуя
давнишней привычке, вынесенной еще из монастыря, где запрещалось
прислоняться к спинке стула. (Вспоминаю, кстати, что она никогда не клала
нога на ногу.) Я знал, что мачеха почти не слушает меня, так как все мысли