Чтение 3–й страницы книги ~Собака, которая не хотела быть просто собакой~

Жертвы слишком поздно обнаруживали, что мчится-то он именно на них.

Еще большее недоумение вызывало то обстоятельство, что его задние ноги
двигались медленнее, чем передние. Теоретически это удавалось объяснить тем,
что задние ноги были намного длиннее передних, но после такого объяснения
все же не исчезало тревожное впечатление, что передняя часть тела Матта
медленно и неумолимо отрывается от запаздывающей задней.

И, несмотря на все странности, Матт в общем не принадлежал к заурядным
дворняжкам. У него была красивая, шелковистая черная с белыми пятнами
шерсть, лежащая роскошными "штанами" на ногах. Хвост длинный, гибкий и
выразительный. Хотя уши были довольно большими и висячими, голова --
лобастой и выпуклой. Черная маска покрывала всю морду, за исключением носа
картошкой. Нос был чисто-белым. Матт не был по-настоящему красивым, но
обладал презабавным чувством обостренного достоинства -- чертой характера,
так отличавшей Авраама Линкольна и герцога Веллингтона.

Посторонних приводила в замешательство непостижимая находчивость нашей
собаки. Матт был так убежден в том, что он не просто собака, что ему
каким-то непостижимым образом удавалось убедить в этом людей.

В один ужасно холодный день в январе мама пошла в город сделать
несколько послерождественских покупок, и Матт сопровождал ее. Она оставила
его на улице перед универмагом Компании Гудзонова залива. Уже в те первые
месяцы пребывания у нас Матт проникся глубоким отвращением к некоторым
вещам, в частности, он терпеть не мог этой знаменитой Компании джентльменов
-- искателей приключений -- и за мамой не пошел. Мама находилась в
универмаге без малого час, и все это время покинутый Матт дрожал па ветру;
ветер пытался смести его с тротуара, как снежинку.

Когда мама наконец появилась, Матт уже позабыл, что добровольно остался
на улице, и затаил обиду на предумышленное равнодушие к его особе со стороны
моей мамы. Он решил выразить свое неудовольствие, а когда он дулся, то
становился непокорным. Никакие слова из тех, которые мама обычно
употребляла, не могли побудить его встать с холодного бетона и сопровождать
ее домой. Мама умоляла. Матт не обращал на нее никакого внимания и
сосредоточенно смотрел на запотевшие окна кафе "Стар" на противоположной
стороне улицы.

Ни он, ни она не обращали внимания на толпу, образовавшуюся вокруг них.
Тут были трое мужчин в причудливых зимних одеяниях, полисмен в куртке на
бизоньем меху и зубной врач из соседней поликлиники. Невзирая на холод, эти
незнакомые люди стояли и с возрастающим интересом наблюдали, как
мама-приказывает, а Матт решительно отказывается слушаться, утробно ворча и
слегка обнажив верхние зубы. Оба начинали раздражаться, и тон их восклицаний
становился все более резким.

Именно в этот момент дантист потерял ощущение реальности происходящего.
Он шагнул вперед и обратился к Матту как мужчина к мужчине.

-- Послушай, старина, будь разумным! -- сказал он укоризненно.

Матт ответил глухим презрительным ворчанием, и это окончательно вывело
из равновесия полисмена.

-- Что здесь происходит? -- спросил он. Мама объяснила:

-- Он не хочет идти домой. Не хочет, и все! Полисмен был человеком
действия. Рукой в перчатке он помахал перед носом Матта.

-- Ты разве не видишь, что даме холодно?-- спросил он строго.

Матт выпучил глаза и зевнул. Полисмен потерял самообладание.

-- Послушай-ка, -- закричал он, -- ты сейчас же пойдешь, или, клянусь,
я тебя арестую!

К счастью, в этот момент папа и Эрдли проезжали мимо. Папа и раньше уже
бывал свидетелем подобных перепалок между Маттом и мамой; он сразу же принял
решительные меры: схватил обоих в охапку и затолкал на переднее сиденье
Эрдли. Папа не мешкал, так как не имел ни малейшего желания быть свидетелем
реакции рослого полисмена и почтенного дантиста, когда они осознают, что
всерьез спорили на людной улице с собакой.

Спорить с Маттом было почти всегда бесполезно. С возрастом он стал
более голосистым и еще более упрямым. Когда его просили сделать что-то, чего
ему не хотелось делать, он начинал ворчать. Если настаивали, -- ворчание
усиливалось и звучало то высоко, то глухо. Это не было рычанием, и в нем не
было ничего грозного. Это было ни на что не похожее упрямое гудение.

Случилось так, что в ту первую зиму на Западе папа писал роман и
моментально раздражался, когда ему мешали во время работы над рукописью.

Однажды вечером он сидел в гостиной, сгорбившись над портативной
пишущей машинкой. Его лицо вытянулось и осунулось от сосредоточенности, но
на бумаге мало что появлялось. Почувствовав напряженность момента, мама и я
благоразумно перебрались на кухню, а Матт остался в гостиной и спал у
пылавшего камина.

Матт не умел спать беззвучно. Он храпел с особым присвистом, а так как
он был собакой, которая в сновидениях активно действует, то, когда он мчался
по прерии в погоне за кроликом, всхрапывание у него часто перемежалось с
пронзительным тявканьем.

В тот вечер ему, должно быть, везло. Возможно, он преследовал старого
или больного кролика, а может быть, кролик поскользнулся и упал.

Во всяком случае Матт схватил его, напряженное преследование
закончилось, и гостиная туг же огласилась урчанием и чавканьем.

Творческое настроение папы было грубо прервано. Он вышел из себя и
заорал:

-- Убирайся, несносная тварь!

Матт, непочтительно разбуженный как раз в момент победы, приподнял
верхнюю губу и приготовился спорить.

Папа был вне себя.

-- Я сказал: вон, ты, живая молотилка! Упрямое ворчание Матта сразу же
стало громче. Мы с мамой на кухне вздрогнули от ужасной догадки и молча
посмотрели друг на друга.

Звук разбитого стекла подтвердил наши опасения, когда увесистый том
энциклопедии грохнулся в стену столовой, пролетев сквозь стеклянную дверь.
Матт появился на кухне почти одновременно с этим звуком. Даже не взглянув в
нашу сторону, он с шумом скатился по лестнице в погреб, всем своим видом
выражая негодование.

Папа тут же раскаялся. Он поспешил за Маттом в погреб, и мы услышали,
как он извинялся, -- безрезультатно. Три долгих дня Матт просто не замечал
папу. Физическое насилие вместо убеждения было, по мнению Матта, самым
страшным пороком.

Очень рано у нашего пса развилась еще одна несносная привычка, от
которой он так и не избавился. Когда упрямое ворчание не помогало уклониться
от исполнения какой-нибудь неприятной обязанности, он притворялся глухим. В
этих случаях я терял самообладание и, наклонившись так, что мне удавалось
поднять одно из его длинных ушей, кричал ему мои приказания голосом
валькирии 8. Но Матт поворачивал ко мне свою
морду с таким выражением, что, казалось, он вот-вот вежливо, с несносным
спокойствием спросит: "Извините. Вы что-то сказали?"

Мы не могли предпринять никаких эффективных мер, чтобы излечить Матта
от раздражающей нас привычки, так как точно такая же привычка была у моего
дедушки со стороны папы, который иногда навещал нас. Дедушка бывал абсолютно
глух ко всему, что требовало с его стороны каких-нибудь усилий. Однако он
мог услышать и среагировать на слово "виски", даже если бы его произнесли
шепотом в запертой спальне тремя этажами выше того уютного кресла, в котором
он обычно сидел.

Читателю уже ясно, что Матт был собакой, нелегкой для совместного
проживания. Но непреклонность, из-за которой с ним было так трудно
справляться, в еще большей степени затрудняла, а иногда делала фактически
невозможным его собственное общение с окружающим миром. Упрямство ставило
его в разные трагикомические положения на протяжении всей его жизни. Но к
несчастью, его борьба с капризницей судьбой не была только его личной
борьбой. В свое неразумное сопротивление требованиям самой жизни он
неизбежно вовлекал и тех, кто его окружал, причем часто это вело к
катастрофическим последствиям.

Где бы Матт ни проходил, он оставлял по себе неизгладимые воспоминания,
то о возмутительных, весьма ярких происшествиях, то о происшествиях туманных
и непонятных, почти фантастических. В нем сидел дух Дон Кихота. Вот в такой
атмосфере моя семья и я жили более десяти лет.

Тоска сизая

Матта возмущало многое, его частое негодование было нам не в диковинку,
но особо запомнилось его бешеное возмущение, связанное с невинным
пристрастием моего папы к чистейшему английскому языку. Библиотекарь,
писатель, начитаннейший человек, папа был воинствующим защитником святости
письменного и устного слова, и, когда он сталкивался с неправильным
употреблением слов, возмущение его не знало границ.

Но постольку поскольку североамериканцы говорят именно так, как и
положено говорить североамериканцам, у папы частенько были все основания
гневаться. Один раз я сам видел, как он с презрением отвернулся от
представителя так называемой новой аристократии, известного бизнесмена,
услышав, что бедняга собирается "занемедлить" выпуск нового продукта. Папа
считал, что такого рода языковая нелепость -- непростительна. Для оценки
стиля авторов рекламных объявлений у папы просто не находилось слов.

Он испытывал к рекламному стилю такую неприязнь, что популярные журналы
редко допускались в наш дом. Маму отсутствие этих журналов мало огорчало; но
вы не можете себе представить, какие неприятности обрушивались на наши
головы, если папа случайно обнаруживал экземпляр журнала "Друг женщин" 9, спрятанный за диванными подушками в
гостиной. Потрясая возмутительной книжицей, папа разражался обвинительной
речью и осыпал своих невольных слушателей целым градом язвительных
предсказаний о том, что грозит народу, допускающему такое поругание святого
святых -- родной речи. Такие случаи бывали, к счастью, редки, но время от
времени, когда один из нас забывал об осторожности, это повторялось. Именно
в результате одного такого инцидента Матт затосковал.