Чтение 3–й страницы книги ~Слушай песню ветра~

тоже на спасательном круге.
-- Женщина-то хорошая?
-- Ну, естественно.
Я отхлебнул пива и покачал головой.
-- Дурь какая-то.
-- Нет, ты дальше слушай. Значит, мы с ней вместе болтаемся в океане и разговариваем
за жизнь. Откуда мы и куда, какие у нас увлечения, с кем мы раньше спали, что по
телевизору смотрели, какие вчера сны видели и так далее. А потом пиво пьем.
-- Погоди... Откуда пиво-то?
Крыса немного подумал.
-- Оно тоже там плавало. В банках. На теплоходе столовая была, и оно оттуда
высыпалось. И еще сардины в масле. Нормально, по-моему?
-- Ага.
-- И тут начинает светать. Что делать будем? -- спрашивает она меня. Я, говорит, хочу
сплавать туда, где наверняка есть остров. А я ей говорю: острова-то, может, никакого и
нету! Лучше уж здесь плавать да пиво пить, а там, глядишь, и самолет прилетит
спасательный. Но она меня не слушает и уплывает одна.
Крыса вздохнул и выпил пива.
-- Женщина через два дня и две ночи добирается до своего острова. А меня,
похмельного, спасает самолет. И через несколько лет мы с ней случайно встречаемся в
маленьком баре где-то среди новостроек.
-- И опять пьете пиво, да?
-- Грустная история, правда?
-- Грустнее некуда...

6.

В романе Крысы я бы отметил два положительных момента. Во-первых, там нет сцен
секса, а во-вторых, никто не умер. Ни к чему заставлять людей помирать или спать с
женщинами -- они этим заняты и без того. Такая порода.

*

-- Ты думаешь, я была неправа? -- спросила она.
Крыса отхлебнул пива и медленно покачал головой:
-- Вообще говоря, все неправы.
-- Почему ты так думаешь?
Крыса хмыкнул и облизал верхнюю губу. Ответа не последовало.
-- У меня чуть руки не отвалились, пока я доплыла до этого острова! Думала, помру, до
того худо было. И одна мысль свербила: а ну как ты прав, а я не права? Почему я мучиться
должна, а ты там болтаешься в воде и в ус не дуешь?
Она издала нервный смешок и меланхолично прикрыла рукой глаза. Крыса неуверенно
и бесцельно шарил по своим карманам. Первый раз за три года ему дико хотелось курить.
-- Ты желала моей смерти?
-- Ну, как... Немножко.
-- Точно "немножко"?
-- Я не помню...
Потянулось молчание. Крыса ощутил необходимость его нарушить.
-- Знаешь что? Люди не рождаются одинаковыми.
-- Кто это сказал?
-- Джон Ф. Кеннеди.

7.

В детстве я был ужасно молчаливым ребенком. До того молчаливым, что родители
встревожились и отвели меня к знакомому психиатру.
Доктор жил на холме, в доме с видом на море. Я сел на диван в залитой солнцем
приемной. Средних лет хозяйка, демонстрируя изысканные манеры, принесла мне холодный
апельсиновый сок и два пончика. Стараясь не просыпать песок на колени, я съел
полпончика и выпил весь сок.
"Еще будешь пить?" -- спросил доктор. Я помотал головой. В приемной мы с ним
были одни. С портрета на стене на меня укоризненно глядел Моцарт, похожий на
боязливого кота.
-- Давным-давно, -- начал доктор, -- жил-был добрый козел...
Какое вступление! Я закрыл глаза и попытался представить доброго козла.
-- У козла на шее висели тяжелые металлические часы. Он так с ними везде и ходил.
Ходил и пыхтел. Причем мало того, что они были такие тяжелые -- они еще и не работали.
Пришел как-то к козлу знакомый заяц и говорит: "Слушай, козел! И чего ты все таскаешь
эти ломаные часы? Они ж тяжелые, да и толку с них никакого." "Тяжелые-то тяжелые, --
отвечает козел, -- да ведь я к ним привык. Хоть они и вправду тяжелые, да к тому же не
работают."
Доктор хлебнул своего апельсинового сока и с улыбкой посмотрел на меня. Я молча
ждал продолжения.
-- И вот однажды заяц преподнес козлу на день рожденья небольшую коробочку,
перевязанную лентой. А в коробочке были новенькие, блестящие, необыкновенно легкие и
отлично работающие часы. Козел ужасно обрадовался, повесил их на шею и побежал всем
показывать.
Здесь сказка неожиданно кончилась.
-- Ты козел. Я заяц. Часы -- твоя душа.
Я почувствовал себя обманутым и покорно кивнул.
Раз в неделю, во второй половине воскресенья, пересаживаясь с поезда на автобус, я
добирался до докторского дома, где в ходе лечения потреблял кофейные рулеты, яблочные
пироги, сладкие плюшки и медовые рогалики. Через год такой терапии я был вынужден
обратиться к дантисту.

-- Цивилизация есть передача информации, -- говорил мой доктор. -- Если ты чего-то
не можешь выразить, то этого "чего-то" как бы не существует. Вроде и есть, а на самом
деле нет. Вот, скажем, ты проголодался. Стоит тебе сказать: "Есть хочу!", как я сразу дам
тебе плюшку. Бери. (Я взял.) А если ничего не скажешь, то не будет тебе плюшек. (С видом
злодея он спрятал тарелку с плюшками под стол.) Ноль! Понял? Говорить ты не желаешь.
Но кушать-то хочется! И вот ты пытаешься выразить это без слов. На языке жестов.
Попробуй.
Я схватился за живот и изобразил на лице страдание. "Это у тебя несварение желудка!"
-- засмеялся доктор.
Несварение желудка...

Потом мы с ним вели Непринужденный Разговор.
-- Ну-ка, расскажи мне что-нибудь про кошек. Что угодно.
Я вертел головой, изображая раздумье.
-- Ну, что тебе первое в голову приходит?
-- Четвероногое животное...
-- Так это слон!
-- Гораздо меньше...
-- Ладно, что еще?
-- Живет у людей в домах. Когда есть настроение, мышей ловит.
-- А что ест?
-- Рыбу.
-- А колбасу?
-- Колбасу тоже...
В таком вот духе.
Доктор говорил правильно. Цивилизация есть передача информации. Когда станет
нечего выражать и передавать, цивилизация закончится. Щелк! -- и выключилась.

Весной, когда мне исполнилось 14 лет, случилась удивительная вещь. Я вдруг начал
говорить -- да так, будто плотину прорвало. Что именно я говорил, теперь не вспомнить,
но три месяца я трещал без умолку, словно восполняя четырнадцать лет молчания. А когда
в середине июля закончил, то температура у меня поднялась до сорока градусов, и я три дня
не ходил в школу. Потом температура спала, и я наконец стал ни молчуном, ни болтуном --
просто нормальным парнем.

8.

Я проснулся в шестом часу утра -- видимо, от жажды. Просыпаясь в чужом доме, я
всегда чувствую себя, как запиханная в неподходящее тело душа. Не утерпев, я встал с узкой
кровати, подошел к простенькой раковине у двери, выпил, как лошадь, несколько стаканов
воды и вернулся в кровать.
В распахнутом окне виднелся кусочек моря. Только что выглянувшее солнце блестками
отражалось в играющих волнах. Вглядевшись, можно было различить несколько
грязноватых грузовых судов -- казалось, плавать им до смерти надоело. День обещал быть
жарким. Окрестные дома все еще спали -- если что и слышалось, то только редкий стук
железнодорожных рельсов, да еле различимая мелодия радиогимнастики.
Не одеваясь, я привалился к спинке кровати, закурил и посмотрел на лежащую рядом
девушку. Все ее тело было освещено солнцем, проникавшим в комнату из южного окна.
Сбросив с себя легкое одеяло, она сладко спала. Дыхание время от времени становилось
глубоким, правильной формы грудь вздымалась и опадала. Яркий загар только начинал
понемногу сходить, и отчетливые следы от купальника причудливо белели, напоминая
распадающуюся плоть.
Я докурил и минут десять пытался вспомнить, как ее зовут. Безуспешно. Самое главное,
не удавалось вспомнить, знал ли я вообще когда-нибудь ее имя. Бросив эти попытки, я
зевнул и еще раз на нее посмотрел. Она выглядела чуть моложе двадцати и была скорее
худа, чем наоборот. Растянутой ладонью я измерил ее рост. Ладонь поместилась восемь раз,
и до пятки еще осталось расстояние в большой палец. Примерно 158 сантиметров.
Под правой грудью находилось родимое пятно с десятииеновую монету, похожее на
пролитый соус. Мелкие волосы на лобке росли резво, как речная осока после наводнения. В
довершение всего на ее левой руке было только четыре пальца.