Чтение 3–й страницы книги ~Первое знакомство~

...Ровно в семь утра его можно было видеть в Булонском лесу,
совершающим свою утреннюю верховую прогулку...

...В фиакре с задернутыми на окнах занавесками она приезжала каждый
вечер в его холостяцкую квартиру на Рю де ла Пэ...

...По приезде в Париж они сняли себе под самой крышей три маленькие
комнаты, из окон которых хорошо видны были Сен-Сюльпис и купол Пантеона...

...Тут он вскочил на своего желто-рыжего коня, который без дальнейших
приключений довез его до Сент-Антуанских ворот Парижа...

...Спустившиеся на город сумерки застали нашего героя все еще роющимся
в книгах букинистов на набережной Сены...

...На башне Сен-Жак пробило двенадцать...

Что это? Откуда?

Да ниоткуда. Я просто придумал все это. Даже не придумал, а вытащил
откуда-то из памяти. Оно застряло там, а когда вылезает наружу, кажется
знакомым, как знакомы открытки с видами Эйфелевой башни. Нотр-Дам или
пересеченной мостами Сены. Как фотографии из старой "Нивы" или
французского "Иллюстрасьон". Президент Пуанкаре и Георг V в ландо на
Елисейских полях... Генерал Жоффр принимает парад у Триумфальной арки...
Все это с детства врезалось мне в память. А когда подрос, узнал Утрилло,
Маркэ, Клода Монэ, Тулуз-Лотрека, Ван-Гога - художников, которые любили
или не любили этот город, но не могли не писать его.

Париж - самый "литературный", самый "художнический" из всех городов
мира.

- И вот я стою у окна. И подо мной улица. И называется она Рю
Монталламбер. И внизу машины. А передо мной крыши. С мансардами, трубами,
котами. А за всем этим - Эйфелева башня... Кусочек ее, верхняя часть, и ту
плохо видно - сейчас туман, - но это она.

И мы уже два часа как в Париже. Мы пронеслись в машине по его улицам.
Мы видали уже бельфорского льва и роденовского Бальзака. (Где? Где? Вот
это? - и уже скрылся.) И первых живых "ажанов", и мальчишек-газетчиков
("Франс-суар! Франс-суар!" - хоть уши затыкай), и маленького лифт-боя с
золотыми пуговицами, которому я дал свои первые заграничные чаевые ("давай
чаевые, не жмись..."). А сейчас я стою и смотрю на верхушку Эйфелевой
башни из окна Пон-Рояль-Отеля, расположенного, как сказано в проспекте, "в
самой деловой и в то же время здоровой части города, в районе министерств
и посольств, по соседству с Лувром, Тюильри и Северным вокзалом..."

По соседству... И Нотр-Дам и Дом инвалидов тоже, оказывается, по
соседству! И Сена и Марсово поле! А у меня только вечер, ночь и утро...

Мы идем по набережной Сены. Уже зажглись фонари, отражаются в Сене. И
окна домов отражаются. И каштаны.

Нас трое. Известный академик, раз двадцать уже бывавший в Париже,
переводчик - молодой парень, впервые попавший за границу, и я, в Париже
бывавший и даже живший. Да, да, целых четыре года проживший. Было это,
правда, давно - лет сорок с лишним тому назад, еще "до той войны", как у
нас говорят, - и все-таки это давало мне право считать себя старожилом и
время от времени мимоходом бросать: "А вот за этим мостом будет площадь
Согласия. А если свернуть налево и пойти по Елисейским полям, мы попадем
на площадь Этуаль..."

И, как ни странно, перейдя громадную, в этот час довольно пустынную
площадь Согласия с ее вывезенными из Египта обелисками, с ее фонтанами и
скульптурами городов Франции (одна из них - "Страсбург" - в войну 1914
года в знак траура была скрыта от глаз черным покрывалом) и свернув
налево, мы действительно попали на Елисейские поля.

Кажется, им нет конца. Только где-то очень-очень далеко-далеко, на
самом горизонте, точно крохотная безделушка (а сколько их в Париже, этих
безделушек, - металлических, пластмассовых, стеклянных), озаренная
прожекторами Триумфальная арка.

Идем, идем, очень долго идем, а она все такая же маленькая.

Кончился бульвар - тихий, пустынный (Париж рано ложится спать),
начались витрины. Сплошное стекло, гектары стекла, и за ним, в пустоте
закрытых магазинов, медленно вращаются умопомрачительно сверкающие,
сверхобтекаемые восьми-, десяти- и двенадцатицилиндровые лимузины,
кабриолеты и что-то, чему я не могу даже дать название, - такое оно
длинное и ни на что уж не похожее. А рядом, в витрине поменьше, порхает
какая-то искусственная блестящая птичка, а под ней лениво переливаются на
бархате кольца, браслеты, диадемы и, по-моему, даже короны. Я никогда не
думал о том, как короли и королевы приобретают короны. Получают по
наследству, или им тоже хочется иметь новые, по последней моде? Постоит
вот так, вроде меня, у этой витрины какое-нибудь королевское величество,
потом зайдет внутрь и спросит: "Мужские, пятьдесят второй размер есть?" -
"Пожалуйста".

Но о витринах и магазинах потом. Успеем.

Триумфальная арка приближается. Осталось только прорваться сквозь
водоворот машин. Здесь их много. Кажется, что они кружатся так сутки
напролет без всякой цели.

Триумфальная арка. Под аркой могила. В ней лежит человек, которого
никто не знает. В дни национальных торжеств здесь произносят речи. Все
произносят. И Петэн произносил. Только он, лежащий в могиле, молчит...

Триумфальная арка. Памятник великих побед. Двенадцать авеню,
расходящихся во все стороны звездой, напоминают о них. Авеню Ваграм, Иена,
Великой Армии, Фридланд. Авеню Марсо, Ош, Клебер, Карно - великих
полководцев Франции. И менее великих - Мак-Магона и Фоша. Нет только побед
и героев последней войны...

А может, о них, о победах и героях этой последней войны, могут
рассказать те двое парней в коротеньких курточках, подпоясанных ремнями?
Они застыли у изголовья чугунной плиты, на которой написано: "Неизвестному
солдату Франции". Лица их озарены пламенем, горящим на могиле солдата.
Один постарше, другой помоложе - курчавый, черноглазый, очевидно южанин.
Оба, не мигая, смотрят куда-то вперед, мимо нас. Я не помню, было ли у них
в руках оружие. Кажется, нет. Но по всему чувствовалось, что когда-то было
и что они умели с ним обращаться.

Кто они? У того, что постарше, синие точки на лице. Не шахтер ли? Но с
ними нельзя разговаривать: они в почетном карауле. А как хотелось бы
поговорить. Мне кажется, они могли бы кое-что рассказать. О днях
Сопротивления, о спущенных под откос эшелонах, о взорванных мостах, о
маки, о франтирерах - о том, о чем молчат двенадцать авеню.

Но не только с ними хотелось бы мне поговорить. Хотелось бы поговорить
и с другими людьми, теми, которые не в этот день, а в другой, через две
недели - 19 апреля, стояли у этой же могилы. С теми, другими, мне легче
было бы говорить - они знали русский, - но, вероятно, куда труднее было бы
найти с ними общий язык. Этих, других, я так и не увидел. Я о них прочел в
эмигрантской газете "Русская мысль", которую купил в киоске на бульваре
Сен-Жермен, - она висела рядом с московской "Правдой". В небольшом
объявлении на шестой странице сообщалось, что "на торжественную церемонию
возжжения пламени на могиле Неизвестного солдата приглашаются
Преображенцы, Измайловцы, Егеря - офицеры и солдаты 3-го Его
Императорского Величества стрелкового полка, стрелки Императорской
фамилии, кавалергардская семья, все члены Союза русских офицеров -
участников первой мировой войны на французском фронте, в парадной форме,
при всех орденах..."

Именно о них я невольно вспомнил ровно через полгода, стоя над другой
могилой, в другом городе, в моем родном городе.

Восемь генералов бережно и неумело опустили в могилу совсем легонький
гроб. Припали к земле знамена. Грянул салют. О крышку гроба ударились
мерзлые комья земли.

Над крутым днепровским обрывом высится сейчас обелиск - стремительный,
немногословный. У подножия трепещет пламя. Гранитная плита. Под ней
солдат. Никто не знает, кто он. Простой солдат. Тот, что вытянул войну.
Месил фронтовую грязь сапожищами, бил немца, грел озябшие руки у печурки,
стучал в "козла", материл нерадивого старшину, брал города, форсировал
реки. Может, ты с ним и воевал вместе, лежал в одном окопе, докуривал его
цигарку...

Ветер рвет пламя над могилой. Кругом венки - большие, торжественные, с
красными лентами. И маленькие трогательные букетики. Стоит паренек,
рыженький, в ремесленной курточке. Двое морячков в коротеньких бушлатах.
Женщина с ребенком. Стоят, молчат... Каждый думает, вспоминает свое.

Хотелось бы знать, о чем думали и о чем вспоминали измайловцы,
преображенцы, егеря и кавалергарды, стоя в парадной форме, при всех
орденах, над могилой французского солдата.

Если выйти из станции метро Порт-Орлеан и пойти налево, то минут через
двадцать вы дойдете до парка Монсури. В этом парке прошли первые четыре
года моей жизни. Мать, окончившая в свое время Лозаннский университет,
работала тогда в одном из парижских госпиталей, я же в компании двух
других русских мальчиков (родители их эмигрировали из царской России)
пасся в парке Монсури.

И вот спустя сорок два года я иду на встречу со своим детством.

Вышли из метро - я и Лев Михайлович, наш переводчик, - свернули налево.

Я проверяю свою память.

- Вот дойдем до конца парка и свернем налево. И сразу же направо будет
коротенькая улица в несколько домов - Рю Роли.

- Вы это по плану определили, - говорит Лев Михайлович.

- Ладно, определил. Но то, что угловой дом - одиннадцатый, на плане не
сказано. И то, что на углу был магазинчик, тоже не сказано. А в этом
магазинчике продавались леденцы. И там был очень высокий прилавок.
Приходилось становиться на цыпочки и куда-то очень высоко тянуть руку с
монетой...

Проклятая память! Почему она сорок лет хранит в себе магазинчик, где