Чтение 3–й страницы книги ~Жестокость~

Я спросил, как прошла операция.

- Глупо, - сказал Венька и кивнул на убитых. - Ты смотри, что наделал
этот наш припадочный - Иосиф Голубчик...

Я знал, что Венька не любит Голубчика. Но сейчас мне было все-таки
непонятно, почему он сердится. Я еще спросил удивленно, приподняв фонарь
над убитыми:

- Это что, разве Голубчик их наколотил?

- Да нет, - сказал Венька. - Клочкова, вот этого, Коля Соловьев срезал.
Этого вот, - он тронул труп ногой, - кажется, я. А этих - курсанты с
повторкурсов...

- А Голубчик?

Венька ничего не ответил, наклонившись над трупом Зубка.

Зубок лежал на снегу в красивой черной бекеше, отороченной серым
каракулем, в расшитых унтах, без шапки, беловолосый, аккуратно причесанный
на пробор.

Видно было, что шапка, теперь потерянная, приминала прическу до
последней минуты жизни, и поэтому прическа осталась нерастрепанной на
застывшей навсегда голове.

- Ты смотри, куда он ему попал, - расстегнул на мертвом бекешу Венька.
- Прямо в самое сердце. Вот свинья худая! Ну кто его просил убивать
мальчишку? Только бы ему порисоваться перед начальником, показать свое
геройство. Он, припадочный, кого угодно из-за этого убьет. Хоть отца
родного. Лишь бы начальник похвалил его за храбрость. Все время на глаза к
начальнику лезет. Глядите, мол, какой я герой!..

Я понял, что это Голубчик убил Зубка. Но я не мог разделить возмущения
Веньки.

- Тут же не разберешь, в такой горячке, кого убить, кого оставить, -
сказал я. - Если ты не убьешь, тебя убьют...

- Ерунда, - взял у меня фонарь Венька. - Зубка мы свободно могли живьем
захватить. Ты помнишь, как осенью на лесозаводе было? Я же его тогда почти
поймал на крыше. Даже карабин у него из рук выбил. Деваться ему просто
некуда было. Никто бы не поверил, что он спрыгнет с крыши, прямо со
второго этажа. А он даже не задумался - спрыгнул. Очень храбрый мальчишка.
Если б не опилки внизу, он бы насмерть разбился. А он ничего, побежал. Я
его тогда хорошо видел с крыши, как он бежал по двору. Только прихрамывать
стал...

- Все-таки он был уже конченый, если свАзался с бандитами, - сказал я,
чтобы Венька не горевал об убитом. - Клочков же, понятно, имел на него
большое влияние...

- Клочков - это дерьмо, - покосился Венька на труп Клочкова. - Клочков
мог из него только бандита сделать, а мы бы сделали хорошего парня. Просто
мирового парня сделали бы...

- Не думаю, - сказал я.

- Ты что, глупый; что ли? - вдруг как бы удивился Венька, поглядев на
меня. И еще что-то хотел сказать, но из здания на крыльцо вышел Иосиф
Голубчик.

Длинный, худой, чуть сутулый, в кожаной не по росту короткой тужурке, с
короткими рукавами, он шел по снегу в нашу сторону и похлопывал плеткой по
сапогам.

За ним продвигался, распахнув, как крылья, собачью доху, маленький Яков
Узелков с блокнотом и карандашом, почему-то зажатым в зубах.

- Любуетесь? - спросил нас Голубчик, и даже в темноте было заметно, что
он ухмыльнулся.

Мы промолчали.

Узелков вынул изо рта карандаш.

- Покажите мне, который Клочков.

Иосиф Голубчик взял у Веньки фонарь и осветил необыкновенно грузный
труп Клочкова.

- Говорят, не все лошади его выдерживали, - засмеялся Голубчик. - У
него особая лошадь была. Здоровенная! Как битюг. Жалко, ее убили. Она там
и осталась, в Золотой Пади...

- А который его адъютант? - спросил Узелков.

- Вот он, - осветил Зубка Голубчик.

- Это, значит, твоя работа? - оглянулся на него Узелков и снова взял
карандаш в зубы.

- Моя. - Голубчик опять засмеялся.

А Венька Малышев стоял в стороне, как замерзший.

Я подумал: вот сейчас что-нибудь случится. Вот сейчас Венька скажет
что-нибудь Голубчику, и между ними вспыхнет ссора. Но подле нас неожиданно
появился из темноты наш фельдшер Поляков.

- А я тебя ищу, - потянул он Веньку за тулуп. - Пойдем, я тебе переменю
повязку...

Только тут я узнал, что Венька ранен. Вот, оказывается, почему он надел
тулуп внакидку.

- И сильно тебя стукнули? В какое место?

- Да ерунда! - поморщился Венька. - Плечо немножко ободрало около шеи.

- Хорошенькое немножко! - сказал Поляков. - Крови сколько вытекло, пока
сделали перевязку.

Венька пошел за Поляковым в нашу крошечную, рядом с баней, амбулаторию,
которую мы называли "предбанником".

- Вениамин! - закричал Узелков. - Я потом должен с тобой поговорить.
Мне очень важно выяснить некоторые подробности. Ты мне должен объяснить
подробно...

- Ты и сам хорошо придумаешь, - слабо улыбнулся Венька. - Тебя учить не
надо.

В коридоре на зеленой садовой скамейке под охраной милиционеров сидели
семь арестованных - семь косматых, давно не бритых и не стриженных мужиков
в нагольных полушубках и огромных, еще обледеневших броднях, какие носили
в старое время водовозы.

Я стал вызывать их в дежурку по очереди, чтобы произвести
предварительный допрос. На специальных бланках я записывал их фамилии,
имена и отчества, возраст, национальность, место рождения и все, что
положено записывать в таких случаях.

Они охотно отвечали на вопросы, просили закурить и, закурив, благодатно
почесывались, распространяя по всей дежурке и коридору удушливый запах
плохо дубленной и мокрой от снега овчины.

Еще несколько часов назад представлявшие отупело грозную и беспощадную
силу, они походили сейчас, пожалуй, на усталых ямщиков, готовящихся к
ночлегу где-нибудь на близком к тракту постоялом дворе. Поэтому я не
испытывал к ним никакой враждебности.

Только один раз я вышел из себя - когда в дежурку ввели пожилого, но с
виду все еще могучего мужика, буйно заросшего рыжей щетиной, из которой
высовывался вздернутый нос с нервно трепещущими ноздрями и светились
яростью небольшие, прищуренные, медвежьи глаза.

- Фамилия?

- Чего?

- Фамилия как твоя?

- Это для чего?

- Ты мне не задавай тут вопросов! - строго сказал я. - Теперь уж мы
тебе будем задавать вопросы. Садись.

- Сяду.

Он уселся так, что венский стул заскрипел под ним.

- Так как твоя фамилия?

- Моя-то?

- Твоя. Ты дурака тут не разыгрывай, - предупредил я. - Мы быстро из
тебя всю твою бандитскую дурь вытрясем.

- Гляди-кось, какой герой! - хрипло, простуженно засмеялся и закашлялся
рыжий. Потом сплюнул на пол и прикрыл плевок броднем. - Материно молоко у
тебя на губах еще не обсохло, губошлеп ушастый, а ты туда же - грозишься.
А вдруг я, - он кивнул на чугунную пепельницу, стоявшую на столе, - вдруг
я возьму энту вот вещь да шаркну тебя по башке? Что тогда? Какой будет
разговор?

Я отодвинул пепельницу к себе под локоть.

- Оберегаешься? - опять хрипло засмеялся рыжий. - Ну, это не худо.
Береженого сам бог бережет.

Я встал из-за стола.

- Ты будешь говорить фамилию?

- А ты что, вроде испугать меня хочешь? - насмешливо спросил рыжий и
тоже встал. - Ну-ка, испугай! Я погляжу, как ты умеешь...

Из соседней комнаты вышел Коля Соловьев. У него после операции в
Золотой Пади разболелись зубы и чуть вспухла щека. Но он не уходил домой,
потому что начальник хотел еще сегодня провести подробный разбор операции
и всем велел остаться.

- Ты чего, рыжий, шеперишься? - заговорил Коля тихим, домашним голосом.
- Тебя, как путного, развязали, а ты шеперишься.

- Он завидует своему атаману, - кивнул я на окна. - Торопится на тот
свет, на Хрустяковское кладбище, поближе к богу...

- Щенки! - обвел нас ненавидящим взором рыжий. - Платит вам казна
жалованье, а вы ну в точности щенки!

И, опять усевшись на стул, закрыл глаза: не желаю, мол, я не только
разговаривать с вами, но и смотреть на вас не желаю.

Венька Малышев заглянул в дежурку, спросил меня:

- Начальник не звонил?

- Нет еще.

- Ты этих где размещаешь?

- В восьмой.

- Она пустая?

- Пустая.

Венька вошел в дежурку и сел недалеко от рыжего на лавку.

- Ну что, кум, о чем вдруг опять заскучал, задумался?