Чтение 3–й страницы книги ~Интересная жизнь~

выходил. Но нельзя же постоянно, всю жизнь просидеть за каменной оградой
своего училища, когда в городе столько интересных мест. Два монастыря -
мужской и женский, - где у ворот и внутри толстостенных зданий всегда
толпятся богомольцы-странники, от которых веет чем-то таинственным. И тут
же недалеко от сквера - ночлежный дом, или просто ночлежка, тоже для
странников, но немножко других, уже сильно обтрепанных, рваных, сердитых.

Мальчику хотелось если не поговорить с этими людьми, то хотя бы
походить среди них, послушать, о чем они говорят, узнать, что случилось с
ними, отчего они такие пришибленные.

Все интересно было маленькому Бурденко. И величественные, как сказочные
дворцы, каменные конюшни Общества любителей конского бега. И канатный и
мыловаренный заводы. И спичечная фабрика. И маслобойня. Везде хотелось
побывать.

Конечно, путешествия такие по городу были не очень безопасны. Где и
собаки нападут, которых в Пензе водилось немало. Но всего опаснее были
мальчишки.

На всякий случай приходилось носить в кармане тяжелую гайку на крепкой
веревочке или лучше на длинной цепочке. Такая гайка всегда могла
пригодиться и на улице, и в училище, и в общежитии. Она защищала и от
многочисленных, в трапезной, любителей чужого сахара.

Не было только никакой возможности защищаться от вшей. Вши буквально
заедали воспитанников, хотя каждую неделю полагалось стричься и посещать
баню.

- Только гигиена убивает вошь, - провозглашал трубным голосом гигант
протодьякон, учитель пения. - Гигиена - начало и конец всему.

- Вранье, - доверительно говорил, сплевывая, старшеклассник Гусь,
обучая в нужнике младших товарищей курению. - Вошь ни от чего-нибудь, а
только от тоски. Вот когда кто перестанет тосковать по дому, того и вошь
перестанет беспокоить...

А маленького Бурденко всего больше беспокоили домашние дела.

Помещик Воейков наконец уволил отца. Всему семейству пришлось переехать
в Пензу, где на Песках дедушка Карп Федорович купил небольшой домик.

Дедушка по-прежнему надсадно кашлял, кряхтел, готовился к смерти, но не
оставлял своих хлопотливых дел подотчетного приказчика у купца Четверикова
в городе Верхнем Ломове. Там же, в Верхнем Ломове, на берегу реки, на
пустоши, он с бабушкой по-прежнему в меру сил обрабатывал "хохлацкий
огород", выращивая редкостных сортов малину и вишню, смородину и
крыжовник, шпанскую клубнику и яблони.

Дом в Пензе, на Песках, дедушка купил не для себя, а для семейства
сына, говоря с укором все одно и то же:

- Нет, не веселят меня дела. И, главное, впереди, я гляжу, не на что
надеяться. Не на что уповать. Худает наш род в потомках, иссякает, чахнет,
хотя вы уже не крепостные...

- Ах, оставьте, папаша, вы этот ваш постоянный прискорбный разговор, -
раздражался снова Нил Карпович. - Слава богу, вы уж который год не
крепостной. И можно было бы только радоваться, благодаря судьбу.

- Вот и радуюсь, - говорил дедушка. - Очень радуюсь, что не крепостной.
И хочу наверстать, что упущено было. Хоть пред смертью хочу наверстать. Но
не вижу помощников. Вот разве внуки окрепнут. На Николушку большая моя
надежда. И домик этот я купил для того, чтобы внукам моим хотя бы на
первых порах была какая-то опора. Ведь им покуда надеяться не на что. Даже
при живом отце...

Уехав из Каменки, отец долго ходил без работы.

Поэтому, еще не окончив духовного училища, пятнадцатилетний Бурденко,
чтобы поддержать семью, как и старшие братья - Иван и Владимир, вынужден
был давать уроки купеческим детям, месить холодную осеннюю грязь озябшими
ногами в худых башмаках, шагая из одного конца Пензы в другой, то с горы,
то на гору.

- ...А пензенская грязь особая, вязкая, - вспоминал Бурденко в
старости. - Чернозем! Но я никогда не жалел, что мне пришлось еще в раннем
возрасте так старательно месить ее, работая репетитором. - И улыбался. -
Лучше усваиваешь знания, когда их надо тут же кому-то передать. Но
все-таки слишком вязкая грязь была в Пензе... И нестерпимо холодная
глубокой осенью, если башмаки никогда не просыхают...

БОЛЬШОЕ СУЧКОВАТОЕ ПОЛЕНО

Не очень хотел Бурденко после духовного училища поступить в духовную
семинарию. Может быть, думалось, бросить учение, приобрести какую-нибудь
простую специальность, стать, допустим, конторщиком или приказчиком? И к
тому же ведь можно и дальше давать уроки по арифметике, по грамматике. И
семья все время будет сыта, если работать непрерывно и регулярно получать
жалованье.

- Да ты что, с ума сошел?! - возмутился вдруг отец, как раз в это время
нашедший работу. - Нет, нет и нет. Надо продолжать образование. Были бы мы
побогаче, можно было бы определить и тебя, как сестер, в гимназию. Это,
конечно, лучше. Но духовная семинария - это тоже неплохо. Все готовое -
одежда, харчи, общежитие. И человеком станешь.

- Попом?

- А что же, - почему-то несколько неуверенно говорил родитель. - И в
попы не всякий может по нынешним временам. Без образования теперь уже
нигде нельзя. Как говорится, век пара и электричества. Вот я сейчас прочел
в "Ниве"...

Но сын не очень внимательно слушал, что родитель прочел в "Ниве". Сын
вспомнил отца Амвросия из города Верхнего Ломова, который жил по соседству
с домом дедушки.

Через забор, бывало, ребята - чаще всего летом - видели и слышали почти
одно и то же:

- Это ты чего принесла? Яйца? Сколько?.. Неси, неси обратно. Ни за что
не пойду. Я же священник, пойми ты, дурья голова, а не шарманщик
какой-нибудь. Три десятка, и ни одного яйца меньше. И гривенник деньгами.
Ты же унижаешь мой сан, пойми. Неужели ты думаешь, что я могу крестить
твоего младенца-за какой-то десяток яиц?!

Ребята на разные лады переигрывали подобные речи и, выпячивая животы,
показывали, как ходит по двору отец Амвросий, похожий на борова. Был,
правда, и другой священник - отец Алексей, родной брат матери, красивый и
молодой, умный и начитанный, в щегольской шелковой рясе.

- Сан священника, к прискорбию, крайне запятнан ныне разными мздоимцами
и невеждами духовного звания, - говорил он, поигрывая большим серебряным
крестом, висевшим у него на груди. - Но самая идея христианства не может
быть запачкана. Во все века она прекрасна и лучезарна. И никогда не будет
затоптана. Ни при каких обстоятельствах. Ведь нет задачи у людей более
благородной, чем деятельная и неустанная проповедь общечеловеческой
взаимной любви.

Не было, однако, этой "взаимной любви" не только в стенах духовного
училища, но и в духовной семинарии, куда определился Бурденко в 1891 году.

Все поведение и учащих и учащихся и здесь было пронизано откровенной
грубостью. И никакими строгостями, никакими наказаниями нельзя было
внушить учащимся уважения к учащим. Да строгостью, наверно, и вообще
ничего нельзя внушить.

- ...Позднее, уже в зрелом возрасте, я часто возвращался в
воспоминаниях к этим годам, - говорил Бурденко. - И чаще всего мне
вспоминались плохие, недобрые люди, такие, например, как Троицкий,
протоиерей и преподаватель истории, который годился бы, пожалуй, в
тюремные надзиратели или в полицейские. Хотя постоянная болезненная злоба
едва ли нужна и там. Любимыми словами протоиерея были "кузькина мать". Он
употреблял их по всякому поводу: и читая лекции и грозя воспитанникам:
"Вот вызову сейчас инспектора, он покажет вам кузькину мать".

Однако Троицкий был не самым невежественным из преподавателей. И не
самым злым.

Злее всех был инспектор, старавшийся запугать семинаристов, подавить в
них чувство собственного достоинства и добиться рабского повиновения во
всем. Ни рукописных журналов, ни самодеятельных кружков, ни малейшего
проявления духовной самостоятельности. Все это строжайше истреблял в
семинарии инспектор Успенский, насаждая ябедничество и взаимную
подозрительность.

И под стать инспектору был духовный священник Овсов. Исповедуя
семинаристов, естественно, по одному, он к губам каждого подставлял
волосатое свое ухо и спрашивал:

- А не было ли между вами, скажи, голубок, чего-нибудь такого говорено
про инспектора Успенского? Покайся, голубчик любезный, покуда господь не
покарал тебя, не опустил на беспечную твою башку суровую свою десницу.
Покайся, не пожалеешь. И мало этого - будешь вознагражден - и здесь и там,
- показывал он пальцем в потолок.

Однажды священник Овсов действовал на исповеди по прямому поручению
полиции, которая никак не могла дознаться, кто же скинул из окна третьего
этажа большое сосновое полено на проходившего внизу по тротуару инспектора
Успенского.

Полено сбило только шляпу с инспектора. А ведь могло и убить.

Бурденко долго стоял в толпе семинаристов и почти с ужасом рассматривал
тяжелое, суковатое полено, лежавшее у самого подъезда семинарии, у
лакированных сапог грузного полицеймейстера, возвышавшегося здесь сейчас в
сумерках, как грозное изваяние. В покушении на инспектора полицеймейстер
увидел "признаки потрясения основ" и прибыл для строжайшего расследования,
приказав три дня не выпускать семинаристов из здания семинарии.

Это событие соединилось в памяти Бурденко с тем далеким, ошеломившим
его еще в раннем детстве убийством императора Александра Второго. Но, к
удивлению своему, на этот раз молодой человек был только испуган, но не