Чтение 3–й страницы книги ~Через кладбище~

- Там на каждом шагу немцы, - жарко шепчет Клавка. - Я там летом была.
И меня там тоже на базаре вдруг начали обыскивать. Но я так спрятала этот
"вальтер"...

- Куда же ты его спрятала?

- Не важно, - краснеет Клавка, краснеет, как вспыхивает. - Возьми,
возьми, Михась.

Михась ставит пустую миску на траву:

- Не надо мне ничего, Клавка. И никакого пистолета...

- Ну скажи: Клавочка. Все Клавка и Клавка. Скажи: Клавочка. Хочешь, я
тебя поцелую?

- Да иди ты, - теряется Михась. - Для чего это вдруг?

- Грубый ты какой. А я почему-то всегда тебя жалею. И всегда тебя жду,
когда ты на операции. И даже боюсь иногда, что ты не вернешься. Когда вы
на той неделе ходили на Блатин подрывать эшелон, ставили какую-то новую
мину, без шнурка, я, ты знаешь, три ночи не спала. Я еще тогда хотела тебя
поцеловать, когда ты вернулся. Но ты... помнишь, я подошла к тебе, а ты
даже не обратил никакого внимания.

- А для чего я должен обращать?

- Ну неужели ты ничего не понимаешь, не осознаешь? Неужели ты не
чувствуешь, что где-то есть человек, который тебя... жалеет?

- А для чего меня жалеть? Что я - инвалид какой-нибудь?

- А разве только инвалидов жалеют? Но все равно я тебя поцелую...

Клавка вдруг так сильно обняла, так крепко сдавила его шею, что ему
стало душно и он не смог бы ее оторвать от себя.

Она поцеловала его не в губы, а сперва в один глаз, потом в другой.

- Это я целую тебя на память. Чтобы ты вспомнил меня, если тебе будет
плохо. И если ты вспомнишь меня, ты не пропадешь нигде и никогда. Ни при
каких обстоятельствах.

- Ты что, ворожея? - спросил Михась. - Или просто - суеверная?

- Я счастливая, - облизала пухлые губы Клавка. - Усваиваешь, я -
счастливая? И я люблю тебя. И ты никогда нигде не пропадешь. Я ручаюсь...

- А документы ты мне выдала, ты считаешь, хорошие?

- Печать плохая, - вздохнула Клавка. - Но Константин Савельич правильно
сказал - зажми ее вот так пальцем.

Бородатый мужик, сидевший под кустом в отдалении, наелся.

Михась видел, как он корочкой протер внутри миски и дожевывал эту
корочку, солидно оглаживая бороду.

Вот наконец мужик встал и пошел к костру, - должно быть, сдавать пустую
миску Лиде.

Михась слушал торопливую, взволнованную речь Клавки, не вникая во все
слова. Напряженно ждал, когда бородатый направится от костра к лошади,
белевшей за кустарником.

Там за орешником, за липами, между дубов и ясеней, пролегла неширокая
длинная просека, по которой и поедет сейчас Михась.

Мужик сдал свою миску, попрощался с Лидой за руку и зашагал в сторону
просеки.

И Михась, застегнув ворот рубашки, вскинув на одно плечо лямку мешка,
пошел за мужиком, стесненным голосом говоря Клавке на ходу:

- Ты уж, пожалуйста, я тебя прошу, больше не иди за мной. Мне,
понимаешь, просто неудобно. Все увидят. Нехорошо...

- Ну и пусть увидят.

- Нет, мне, знаешь, Клава, все-таки неудобно...

И прибавил шагу, стараясь поскорее уйти от Клавки и освободиться от
внезапного волнения, сообщенного этой рыженькой, с виду невзрачной
девушкой, которую и в самом деле он раньше не очень замечал.

На какое-то мгновение ему вдруг стало неясно, куда и зачем он сейчас
идет. Только знал и чувствовал, что ему надо спешить.

- Пашкевич, погоди! Погоди, Пашкевич!

Михась оглянулся и с удивлением и даже с испугом увидел мелькавшую
среди кустов - с той стороны, где землянки медсанбата, - белую,
свежевыбритую и блестящую голову Казакова.

Михась хотел было выпрямиться, взять руки по швам, но мешок соскользнул
с плеча и упал.

Михась наклонился, чтобы поднять его. А когда выпрямился, Казаков уже
стоял рядом.

Низкорослый живоглазый Казаков смотрел так пронзительно и строго, будто
ему уже известно, чем только что занимался партизан Пашкевич Михась вон на
той поляне. И усы Казакова, черные, неожиданные на бледном лице, казалось,
недовольно топорщились.

- Я сейчас еду в Жухаловичи, - в легком замешательстве произнес Михась.

- Я знаю, - кивнул Казаков и расстегнул воротник кожаного пальто.
Видимо, быстро шел и ему стало жарко. - Мне уже докладывал Мамлота. Это
полезное дело. Но только вот что. Надо как-то уломать старика, чтобы он
допустил еще двух-трех наших парней. Дело бы, разумеется, пошло быстрее. И
насчет транспорта надо подумать. Ну сколько ты можешь один унести?
Килограмм десять, от силы пятнадцать.

- Нет, может, и двадцать, двадцать пять унесу.

- Ну, это едва ли. Да и, разумеется, не надо попусту рисковать. Сколько
всего он может выплавить?

- Не знаю, врать не хочу. Думаю, если никто не помешает, полтонны
сделает. Прошлый раз я насчитал у него пять могил. Но у него их, наверное,
больше.

- Огромное дело, - погладил себя Казаков по голому черепу. - Если он
даже сделает двести - триста килограмм, мы ему пару овец подарим. И еще
чего-нибудь из еды. Если он нуждается.

- Он гордый. Он ничего не возьмет.

- Все мы гордые, но кормиться надо, - пошевелил усами Казаков, будто
изобразив улыбку. И чуть склонил голову, прислушиваясь. - Чуешь, как он
опять пошел?

И Михась услышал отдаленный стук колес по рельсам.

- Осень, далеко слышно.

- Душа болит, - неожиданно вздохнул постоянно суровый Казаков. - Почти
неделю бездействуем. А его надо опять на рельсах бить. Разумеется, за тол
мы ничего сейчас не пожалеем. Если надо, этот мужик, - кивнул Казаков в
сторону просеки, - может прямо сюда все доставить. Попробуем, разумеется,
в крайнем случае здесь выплавлять. Это золотой мужик, вполне надежный. Ты
с ним сговорись. Он все, что хочешь, сделает. Смекалистый... Но,
разумеется, без толку там куда не надо не лезь. Главное - разведай.
Условься. Поставим дело. Пошлем людей, транспорт. Наладим ему питание,
охрану, чтобы было, разумеется, с размахом. Иди. Желаю тебе.

Казаков не пожал Михасю руку, не похлопал его по плечу. Все это не
положено и ни к чему. Но когда Михась повернулся, пошел, Казаков вдруг
сдернул с него теплую, ворсистую кепку и спросил почти сердито:

- А этот гречневый блин зачем на голове носишь? Ведь не холодно.
Неужели хочешь лысым стать?

Многие знали, что не старый еще Казаков сильно переживает из-за своей
лысины. Он убежден, что, если не носить кепку или шапку, если все время
подставлять лысину дождю и ветру, холоду и солнцу, она в конце концов,
сама защищая себя, покроется волосами.

Так это или не так, но Казаков в это верил. И никто не смеялся. Если
человек в этакой кутерьме заботится о волосах, стало быть, надеется
сохранить голову.

Михась спрятал кепку за пазуху.

3

Бородатый мужик долго и как-то напряженно молчал, пока они проезжали
узкую, длинную, изгибистую просеку.

И Михась молчал, сидя спиной к вознице и свесив ноги, как в воду, в
сырой и мозглый туман, ползущий с ближайших болот. Он забыл, казалось, обо
всем - и о Клавке, и о Мамлоте, и даже о разговоре с Казаковым. Думал
только о том, что его ожидает впереди, в этих Жухаловичах, знакомых с
детства и таких загадочно тревожных теперь.

О Клавке неожиданно напомнил бородатый:

- Девчонка рыженькая хорошая. Шустрая, как белка. Уцепилась - беда, нет
спасения: "Дядечка, покушайте, пожалуйста". - "Да нет, говорю, не хочу.
Дома покушаю. Не желаю, мол, объедать партизанов". А она одно что:
"Покушайте да покушайте, хоть попробуйте маленько, какая баранина, отбитая
у немцев". Ну, сел. Правильно, еда царская. Оторваться нельзя. Наелся, как
дурак на именинах. Теперь можно доехать хоть до самого-самого. Хотя бы
даже и до Берлина...

Михасю были приятны слова о Клавке. Но задело упоминание о Берлине.
Вернее, подозрительным показался оттенок и спокойствие, с каким мужик
произнес "можно доехать". И Красная Армия и партизаны стремятся в Берлин,
хотят дойти до Берлина, но именно дойти с боями, с грохотом, а не доехать.
Доехать до Берлина могут те, кого сейчас насильно туда везут, или те, кто
связал судьбу свою с Гитлером и кто считает теперь Берлин центром земли. И
мечтает побывать там, в Берлине, где будто бы идет, невзирая на войну,
веселая, сытая жизнь, если верить немецким газетам на русском языке.

Михась не верит этим газетам. И никогда не поверит. И чтобы, как
говорится, прощупать на всякий случай настроение мужика, спросил:

- А может, нам, гражданин, лучше уж до Москвы доехать?

- Нет, молодой человек, до Москвы нам сейчас далеко, - замотал головой
возница. - Не прорваться. А Берлин - вон он. Все поезда туда идут...

И эти слова не понравились Михасю.

Телегу потряхивало на невидимых выбоинах и буераках.

Наконец выехали на хорошо укатанный большак, глянцевито поблескивавший
сквозь туман под нежарким осенним солнцем.