Чтение 3–й страницы книги ~Бедный Авросимов~

ничего никому не говорил ни таковаго..." - и даже разбрызгивая иногда
чернила: "...ниже малейше подобнаго сему..."

Авросимову фраза понравилась, когда в паузу он оглядел ее всю сверху
донизу опытным глазом. Но если "никогда, ничего и никому", то зачем же он
здесь? Пестель... Лютеранского вероисповедания... Немец... Дорого ли ему
соврать? "Никогда и нигде не был членом никакого таковаго злодейскаго
тайнаго опщества..." Авросимов и не заметил, как под шумок и собственное
словцо вкатил, а именно - "злодейскаго" - так понесло перо, что и не
остановишь.

- Нет, нет, нет, - сказал Пестель, - об этом я и не слыхивал...

Будучи человеком прилежным, наш герой первоначально намеревался в
точности, то есть троекратно, воспроизвести на бумаге услышанное отрицание,
но, глянув оцепенело на круглое, с маленькими глазками лицо Пестеля, весь
возмутился от неприязни к этому лицу и решительно оставил отрицание в
единственном числе.

"Нет никогда ничего таковаго не рассказывал, ибо никогда подобных мыслей
не дер[23] жал в преступной своей голове...." - записал Авросимов, и ему
захотелось крикнуть что-нибудь оскорбительное в ответ на эту заведомую ложь,
но он сдержал себя усилием воли и еще ниже пригнулся к листу, хотя сомнения,
вспыхнувшие в нем после того, как Пестеля усадили в кресло, не утихли, а,
напротив, возгорелись сильнее и жарче.

"...Что же касается до денег взаймы, то я неоднократна разным своим
знакомым таковыя давал и ничего в том не считаю дурного..."

И впрямь, чего ж дурного? Прошлым летом Авросимов сам давал взаймы соседу
Кириллову триста рублей ассигнациями до Рождества, хотя матушка и обижалась,
а он все же дал, памятуя о доброте соседа и о его выручках, что, по нынешним
временам, большая редкость. И как вы, матушка, этого не понимаете!

"...но чтобы я давал на прогоны для курьера опщества, то сего никогда не
бывало, ибо ни к какому такавому опществу не принадлежал..."

Боровков не подходил, значит, был доволен. Да и сам Авросимов был доволен
собой, скача пером по бумаге и ощущая себя приобщенным к важному делу, хотя
в темечке все что-то ныло едва-едва, словно бы кто сзади стоял молча. Скорее
всего, это из памяти не выходила прекрасная незнакомка, которая, вот
ей-богу, не могла исчезнуть навсегда со своим [24] призывным взглядом... А к
тому же еще этот Пестель покачивался перед глазами, стоило только голову
поднять, и тихое его "никогда, ничего, никому, нигде", тупое и монотонное,
раздражало понемногу. А ведь скажи он "да" да поплачь, покайся - все бы уже
кончилось. Как эти вчерашние да третьевошние, что друг на друга валили
торопливо, хотя перед правым судом правду молвить - не позор, а честь...
"...Тайных бумаг я никаких никагда нигде не прятыл..." Ну вот, ну вот... "В
генваре сего года я ездел в Киев не с членами тайнаго опщества, а са сваими
друзьями..." Друзей имел! А они-то, друзья... И вдруг он вспомнил отчетливо,
что это о Пестеле все дни разговор шел! А как же? Эти все, что на улице
грозны были, а здесь слезы лили, ведь они Пестеля называли! Он, Авросимов,
все дума!: фамилия-то не русская какая-то, прости господи! Он ведь все никак
записать ее не мог, нервничал... Теперь вспомнил. Они все как сговорились,
его поминали да торопились этак-то, Авросимов даже подумал: "Чего это они
немца какого-то поминают все? Нашли, разбойники, козла..." А вышло, что
немец-то - вот он! Пестель. Павел Иванович. Да ко всему и не очень-то
виноватый. Вон ему кресло подкатили...

И в этот момент наш герой вздрогнул, потому что Пестель произнес
несколько в повышенном тоне и даже раздраженно:

- Я еще раз повторяю, что ни к какому [25] тайному обществу не
принадлежал и ничего не знаю... Не знаю.

И, сказав это, он слегка поворотился в сторону нашего героя и неожиданно
увидел его за маленьким столиком, в углу, полусогбенным над тетрадью; увидел
его глаза, удивленные и полные ненависти, и подумал: "Какой, однако, волчий
взгляд", - и снова сел ровно, как и сидел.

"Нет, - подумал Авросимов, - я тебе не поддамся, выдюжу".

И выдюжил, и очень обрадовался, что может с чистою совестью смотреть в
лицо цареубийце, не моргая и ничего не боясь, хотя как бы оно там вышло,
попади Авросимов в полк к сему злодею, а не сиди он в комнате, где все -
противу одного... Выдюжил бы? А вот ей-богу! Все равно... Крикнул бы
разбойнику...

Авросимов поднял глаза. Члены Комитета переговаривались о чем-то между
собой. Пестель снова неотрывно смотрел в глаза Авросимову. Ах, знакомые
черты у злодея!

"Молодой человек, - подумал Пестель. - Что он понимает? По крайней мере,
сочувствия - ни на грош. Как страшно... Возьми мы верх (и он усмехнулся
горько), каково ему было бы?.."

Авросимову мгновенная усмешка на лице Пестеля не понравилась никак.

"Слава богу, что они почти ничего не знают, - подумал в этот миг Пестель.
- Судя по [26] вопросам, они только еще ищут веревочку. Да вряд ли им это
удастся... Ах, только бы не размякнуть! Только бы это кресло не принять за
проявление истинных чувств..."

Он думал так и разглядывал членов Комитета с тоской и отвращением. У
графа Татищева - обрюзгшее лицо и меланхолия в каждом жесте, но он умеет
изворачиваться, ибо понимает, что от его председательского умения зависит
успех следствия, от которого, в свою очередь, зависит и его собственная
судьба, хотя, впрочем, это общеизвестно с давних времен... Генерал Левашов
очень старается, не очень задумываясь - для чего. Генерал Чернышев - старый
знакомец - открыт, распахнут весь. Ему бы волю - он бы и до пыток
додумался...

Комитет был весь как на ладони перед Павлом Ивановичем. Почтенные мужи,
кабы не пустые лица. Воистину - машина, способная вопрошать, вопрошать,
вопрошать!.. И, развивая это представление, он вдруг поджался весь, и
бледность покрыла его щеки, и обреченность внезапная овладела его душой и
телом.

"Доищутся! - вдруг понял он, поверил в это, не в силах отвести взора от
их белых, покрытых морщинами масок. - Докопаются. Не упустят. Не упустят".

Губы графа Татищева дрогнули, расползлись, и военный министр, не глядя на
Пестеля, неохотно спросил: [27]

- Кто из офицеров вашего полка был принят в члены общества собственно
вами?

Пестель откинулся в кресле, лицо его выразило муку.

- Я уже утверждал, - выдавил он хрипло, - что не принадлежал ни к какому
тайному обществу, а следовательно, не мог никого в оное принимать...

"Никого никуда никогда не принемал, - торопливо привычно проскользило
перо Авросимова по листу, - ибо сам не был членом никакого опщества".

- Я уверен, - сказал Пестель, вглядываясь в лицо председателя, - что
никто из этих офицеров не сможет по совести меня опровергнуть...

Члены Комитета оставались неподвижны.

"Им не за что ухватиться!" - с сомнением подумал Пестель.

"Дурак! - чуть было не крикнул Авросимов из-за своего столика. - Не твои
ли офицеры, разбойник, все эти дни тебя честят? Ай-яй-яй, не лги, не лги...
Все ведь известно. И их сиятельство все ведь знают, да хотят в смысле
снисхождения услышать ответ по правде. Он тебе участь облегчает, злодею. А
ты заладил свое: никогда, ничего, нигде, никому..."

Пестель живо поворотился к Авросимову, словно услышал течение его мыслей,
и настороженное что-то в лице молодого писца поразило его. [28]

"Как он преобразился, - подумал Павел Иванович в волнении. - У него хоть
щеки розовые, не в пример этим. На него хоть смотреть можно... Ах, не слабею
ли я? Не к жалости ли обращаюсь?.. Или он мне сигнал подает?"

"Отворотись ты от меня, враг! - воскликнул про себя Авросимов. - Мутишь
ты меня всего..."

Генерал Левашов на аккуратном листке, заранее приготовленном, нацарапал
торопливо: "Не пора ли объявить очную ставку, дабы ускорить ход дела?"

Военный министр на таком же листке вывел ленивую строку: "Поспешность в
сем деле вредна. Должно утвердить преступника в полном нашем неведении. Зато
раскрытие карт повергнет его в такое отчаяние, что хоть веревки вяжи".

Генерал Левашов кивнул удовлетворенно, не снимая белой морщинистой маски.

Авросимов почистил перо о рыжие свои кудри и подумал, что высокие чины
могли бы вполне Пестеля загнать в угол, и тем более их неторопливость
вызывала недоумение, хотя наш герой робел даже мысленно представить себе
пусть самое легкое противоречие меж собою и Комитетом.

Долгий день начал томить его, и он с каждым часом со все большим
удовольствием и тревогой предвкушал окончание работы, и как он пойдет через
мост, колеблемый волной, и [29] как, облачившись в мягкий сюртук, накинет
шубу и пойдет прохаживаться возле ворот с независимым видом, но с тайной
надеждой повстречать ту самую, утрешнюю. Не женское это дело самой
подбиваться - так Богом устроено, а уж коли подбивается, значит, подкатило,
и надобно усилия дамы облегчить. Ведь не каждый день подобные выезды
привозят к нашим воротам, милостивый государь, такую красоту, и это надо
уметь ценить. А как же? Тем более что вся эта история страсть как интригует,
и, покуда не дознаешься, до той поры покоя не будет. И в молодые лета это не
позор.

"Какой он ни злодей, а все ж таки человек, - вдруг подумал Авросимов,
глянув, как Пестель, в волнении наверно, обкусывает ногти. - И против
Бонапарта воевал. И даже сам князь Кутузов пожаловал ему золотую шпагу "за
храбрость" на поле сражения! Ах, злодей, злодей!"

Но вот робкий, как мираж, облик незнакомки вспыхнул в его сознании с
новой силой, словно озарился, и Авросимов удивительно отчетливо представил
себе, как он стремительно подсаживает ее в карету и как уже на ходу
впрыгивает сам, так лихо, изящно, что она вскрикивает и всплескивает руками
от страха за него и "Ах!.." Но он смеется и усаживается рядом, а серые в
яблоках несут, несут... Дальше-то что? Он рассказывает ей, [30] глядя в ее
полные ужаса глаза, как его дядя, отставной штабс-капитан Артамон
Михайлович, выхватил шпагу на глазах у государя и этой самой шпагой по
толпе, по сборищу! Какие они?.. Носы сизые, как у Ерофеича, взгляд тусклый,
щетина зверская через все лицо, а он, дядя, шпагой, шпагой... По лицам, по