постигла судьба черного пепла -- оно опять стало печальным, как только он,
быстро вытащив руку из кармана, увидел три монеты по два су.
Ради святой Екатерины! (итал. )) Хоть одно су на хлеб!
лохмотья, протянул руку к этому человеку, чтобы выпросить у него последний
грош.
нищий, робкий, болезненный, исстрадавшийся, в жалком тряпье, сказал грубым и
глухим голосом:
не просил, -- быть может, на мертвенном этом лице он заметил признаки нужды
более острой, чем его собственная.
набережной, чтобы продолжать путь вдоль домов: он больше не мог выносить
душераздирающий вид Сены.
эстампов, этот полумертвец увидел, как из роскошного экипажа выходит молодая
женщина. Он залюбовался очаровательной особой, беленькое личико которой
красиво окаймлял атлас нарядной шляпы. Его пленил стройный ее стан,
грациозные движения. Спускаясь с подножки, она слегка приподняла платье, и
видна была ее нога, тонкие контуры которой отлично обрисовывал белый, туго
натянутый чулок. Молодая женщина вошла в магазин и занялась покупкой
альбомов, коллекций литографий; она заплатила несколько золотых, они
блеснули и звякнули на конторке. Молодой человек, прикинувшись, что
рассматривает выставленные у входа гравюры, устремил на прекрасную
незнакомку самый пронизывающий взгляд, какой только способен бросить
мужчина, и ответом ему был тог беззаботный взор, которым случайно окидывают
прохожих. С его стороны то было прощание с любовью, с женщиной! Но этот
последний, страстный призыв не был понят, не взволновал сердца
легкомысленной женщины, не заставил ее ни покраснеть, ни опустить глаза. Что
он для нее значил? Еще один восхищенный взгляд, еще одно возбужденное ею
желание, и вечером она самодовольно скажет: "Сегодня я была премиленькой".
Молодой человек отошел к другому окну и не обернулся, когда незнакомка
садилась в экипаж. Лошади тронули, и этот последний образ роскоши и
изящества померк, как должна была померкнуть и его жизнь. Он пошел вялой
походкой вдоль магазинов, без особого интереса рассматривая образцы товаров
в витринах. Когда кончились лавки, он стал разглядывать Лувр, Академию,
башни Собора богоматери, башни Дворца правосудия, мост Искусств. Все эти
сооружения, казалось, принимали унылый вид, отражая серые тона неба, бледные
просветы между туч, которые придавали какой-то гневный облик Парижу,
подверженному, подобно хорошенькой женщине, необъяснимо капризным сменам
уродства и красоты. Сама природа как будто задумала привести умирающего в
состояние скорбного экстаза. Весь во власти тлетворной силы, чье
расслабляющее действие находит себе посредника во флюидах, пробегающих по
нашим нервам, он чувствовал, что его организм неприметно становится как бы
текучим. Муки этой агонии сообщили всему волнообразное движение: людей,
здания он видел сквозь туман, где все колыхалось. Ему хотелось избавиться от
раздражающего воздействия мира физического, и он направился к лавке
древностей, чтобы дать пищу своим чувствам или хотя бы дождаться там ночи,
прицениваясь к произведениям искусства. Так, идя на эшафот, преступник
старается собраться с духом и, не доверяя своим силам, спрашивает
чего-нибудь подкрепляющего; однако сознание близкой смерти на мгновение
вернуло молодому человеку самоуверенность герцогини, имеющей двух
любовников, и он вошел в лавку редкостей с видом независимым, с той
застывшей улыбкой на устах, какая бывает у пьяниц. Да и не был ли он пьян от
жизни или, быть может, от близкой смерти? Вскоре у него опять началось
головокружение, и все вдруг показалось ему окрашенным в странные цвета и
одушевленным легким движением. Несомненно, это объяснялось неправильным
обращением крови, то бурлившей в его жилах, как водопад, то струившейся
спокойно и вяло, как тепловатая вода. Он заявил, что желает осмотреть залы и
поискать, не найдется ли там каких-нибудь редкостей на его вкус. Молодой
рыжеволосый приказчик с полными румяными щеками, в картузе из выдры поручил
присмотреть за лавкой старухе крестьянке, своего рода Калибану[*] женского пола, занятой чисткой изразцовой печи, настоящего
чуда искусства, порожденного гением Бернара Палисси; затем он сказал
незнакомцу небрежным тоном"
потрудитесь подняться наверх, и я покажу вам прекраснейшие мумии из Каира,
вазы с инкрустациями, резное черное дерево -- подлинный Ренессанс, все
только что получено, высшего качества.
чичероне, эти глупо-торгашеские фразы были ему противны, как мелочные
приставания, которыми умы ограниченные убивают человека гениального; однако,
решив нести свой крест до конца, он делах вид, что слушает проводника, и
отвечал ему жестами или односложными словами; но постепенно он отвоевал себе
право идти молча и безбоязненно отдался последним своим размышлениям,
которые были ужасны. Он был поэтом, и душа его случайно нашла себе обильную
пищу: ему предстояло еще при жизни увидеть прах двадцати миров.
которой теснились все творения, божеские и человеческие. Чучела крокодилов,
боа, обезьян улыбались церковным витражам, как бы порывались укусить
мраморные бюсты, погнаться за лакированными вещицами, вскарабкаться на
люстры. Севрская ваза, на которой г-жа Жакото изобразила Наполеона,
находилась рядом со сфинксом, посвященным Сезострису[*].
Начало мира и вчерашние события сочетались здесь причудливо благодушно.
Кухонный вертел лежал на ковчежце для мощей, республиканская сабля -- на
средневековой пищали. Г-жа Дюбарри с пастели Латура, со звездой на голове,
нагая и окруженная облаками, казалось, с жадным любопытством рассматривала
индийский чубук и старалась угадать назначение его спиралей, змеившихся по
направлению к ней. Орудия смерти -- кинжалы, диковинные пистолеты, оружие с
секретным затвором -- чередовались с предметами житейского обихода:
фарфоровыми мисками, саксонскими тарелками, прозрачными китайскими чашками,
античными соловками, средневековыми коробочками для сластей. Корабль из
слоновой кости на всех парусах плыл по спине неподвижной черепахи.
Пневматическая машина лезла в самый глаз императору Августу, сохранявшему
царственное бесстрастие. Несколько портретов французских купеческих старшин
и голландских бургомистров, столь же бесчувственных теперь, как и при жизни,
возвышались над этим хаосом древности, бросая на него тусклые и холодные
взгляды. Все страны, казалось, принесли сюда какой-нибудь обломок своих
знаний, образчик своих искусств. То было подобие философской мусорной
свалки, где ни в чем не было недостатка -- ни в трубке мира дикаря, ни в
зеленой с золотом туфельке из сераля, ни в мавританском ятагане, ни в
татарском идоле. Здесь было все, вплоть до солдатского кисета, вплоть до
церковной дароносицы, вплоть до плюмажа, некогда украшавшего балдахин
какого-то трона. А благодаря множеству причудливых бликов, возникавших из
смешения оттенков, из резкого контраста света и тени, эту чудовищную картину
оживляли тысячи разнообразнейших световых явлений. Ухо, казалось, слышало
прерванные крики, ум улавливал неоконченные драмы, глаз различал не вполне
угасшие огни. Вдобавок на все эти предметы набросила свой легкий покров
неистребимая пыль, что придавало их углам и разнообразным изгибам необычайно
живописный вид.
шедевры искусства, памятники былых царств, разгула, здравомыслия и безумия,
незнакомец сравнил сперва с многогранным зеркалом, каждая грань которого
отображает целый мир. Получив это общее, туманное впечатление, он захотел
сосредоточиться на чем-нибудь приятном, но, рассматривая все вокруг,
размышляя, мечтая, подпал под власть лихорадки, которую вызвал, быть может,
голод, терзавший ему внутренности. Мысли о судьбе целых народов и отдельных
личностей, засвидетельствованной пережившими их трудами человеческих рук,
погрузили молодого человека в дремотное оцепенение; желание, которое привело
его в эту лавку, исполнилось: он нашел выход из реальной жизни, поднялся по
ступенькам в мир идеальный, достиг волшебных дворцов экстаза, где вселенная
явилась ему в осколках и отблесках, как некогда перед очами апостола Иоанна
на Патмосе пронеслось, пылая, грядущее.
сияющих, отдаленных и близких, встало перед ним толпами, мириадами,
поколениями. Окостеневший, таинственный Египет поднялся из песков в виде
мумии, обвитой черными пеленами, за ней последовали фараоны, погребавшие
целые народы, чтобы построить себе гробницу, и Моисей, и евреи, и пустыня,
-- он прозревал мир древний и торжественный. Свежая и пленительная мраморная
статуя на витой колонне, блистая белизной, говорила ему о сладострастных
мифах Греции и Ионии. Ах, кто бы на его месте не улыбнулся, увидев на
красном фоне глиняной, тонкой лепки этрусской вазы юную смуглую девушку,
пляшущую перед богом Приапом, которого она радостно приветствовала? А рядом
латинская царица нежно ласкала химеру! Всеми причудами императорского Рима
веяло здесь, вызывая в воображении ванну, ложе, туалет беспечной,
мечтательной Юлии, ожидающей своего Тибулла. Голова Цицерона, обладавшая
силой арабских талисманов, приводила на память свободный Рим и раскрывала
перед молодым пришельцем страницы Тита Ливия. Он созерцал: "Senatus
populusque romanus" (Римский сенат и народ (лат. )); консул, ликторы, тоги,
окаймленные пурпуром, борьба на форуме, разгневанный народ -- все мелькало
перед ним, как туманные видения сна. Наконец, Рим христианский одержал верх
над этими образами. Живопись отверзла небеса, и он узрел деву Марию, парящую
в золотом облаке среди ангелов, затмевающую свет солнца; она, эта
возрожденная Ева, выслушивала жалобы несчастных и кротко им улыбалась. Когда
он коснулся мозаики, сложенной из кусочков лавы Везувия и Этны, его душа
перенеслась в жаркую и золотистую Италию; он присутствовал на оргиях Борджа,
скитался по Абруццским горам, жаждал любви итальянок, проникался страстью к
Березин Федор
Посняков Андрей
Доценко Виктор
Березин Федор
Никитин Юрий
Фазиль Искандер