очутился у меня в руках в труднейшую мою пору и ушел по слякоти на
деревянный Разгуляй, в отсырелое сплетенье старины, наследственности и
молодых обещаний, чтобы, одурев от грачей в мезонине под тополями, вернуться
домой с новой дружбой, то есть с чутьем еще на одну дверь в городе, где их
было тогда еще немного. Пора рассказать, однако, как ко мне попал этот
сборник. Дело в том, что шестью годами раньше, в те декабрьские сумерки,
которые я принимался тут описывать дважды, вместе с бесшумной улицей, всюду
подстерегавшейся таинственными ужимками снежинок, ездил на коленках и я,
помогая маме в уборке отцовских этажерок. Уже пройденная тряпкой и
уторканная с четырех боков печатная требуха правильными рядами возвращалась
на распотрошенные полки, как вдруг из одной стопы, особенно колышливой и
ослушной, вывалилась книжка в серой выгоревшей обложке. По совершенной
случайности я не втиснул ее назад и, подобрав с полу, взял потом к себе.
Прошло много времени, и я успел полюбить книгу, как вскоре и другую,
присоединившуюся к ней и надписанную отцу тою же рукою. Но еще больше
времени прошло, пока я однажды понял, что их автор, Райнер Мария Рильке,
должен быть тем самым немцем, которого давно как-то, летом, мы оставили в
пути на вертящемся отрыве забытого лесного полустанка. Я побежал к отцу
проверять догадку, и он ее подтвердил, недоумевая, почему это так могло меня
взволновать.
Вместе с ее главным лицом я считаю, что настоящего жизнеописания заслуживает
только герой, но история поэта в этом виде вовсе непредставима. Ее пришлось
бы собирать из несущественностей, свидетельствующих об уступках жалости и
принужденью. Всей своей жизни поэт придает такой добровольно крутой наклон,
что ее не может быть в биографической вертикали, где мы ждем ее встретить.
Ее нельзя найти под его именем и надо искать под чужим, в биографическом
столбце его последователей. Чем замкнутее производящая индивидуальность, тем
коллективнее, без всякого иносказания, ее повесть. Область подсознательного
у гения не поддается обмеру. Ее составляет все, что творится с его
читателями и чего он не знает. Я не дарю своих воспоминаний памяти Рильке.
Наоборот, я сам получил их от него в подарок.
6
что к ней приводит, не ставил. Я не сделал этого не только оттого, что,
проснувшись однажды на третьем году ночью, застал весь кругозор залитым ею
более чем на пятнадцать лет вперед и, таким образом, не имел случая пережить
ее проблематику. Но еще и оттого, что она теперь перестает относиться к
нашей теме. Однако того же вопроса в отношении искусства по преимуществу,
искусства в целом, иными словами - в отношении поэзии, мне не обойти. Я не
отвечу на него ни теоретически, ни в достаточно общей форме, но многое из
того, что я расскажу, будет на него ответом, который я могу дать за себя и
своего поэта.
на Неглинке. Вызолотив нашу половину, оно с обеда перебиралось в столовую и
кухню. Квартира была казенная, с комнатами, переделанными из классов. Я
учился в университете. Я читал Гегеля и Канта. Времена были такие, что в
каждую встречу с друзьями разверзались бездны и то один, то другой выступал
с каким-нибудь новоявленным откровеньем.
неотложным. Разбуженный стыдился своего сна, как нечаянно обнаруженной
слабости. К перепугу несчастных домочадцев, считавшихся поголовными
ничтожествами, отправлялись тут же, точно в смежную комнату, в Сокольники, к
переезду Ярославской железной дороги. Я дружил с девушкой из богатого дома.
Всем было ясно, что я ее люблю. В этих прогулках она участвовала только
отвлеченно, на устах более бессонных и приспособленных. Я давал несколько
грошовых уроков, чтоб не брать денег у отца. Летами, с отъездом наших, я
оставался в городе на своем иждивеньи. Иллюзия самостоятельности достигалась
такой умеренностью в пище, что ко всему присоединялся еще и голод и
окончательно превращал ночь в день в пустопорожней квартире. Музыка,
прощанье с которой я только еще откладывал, уже переплеталась у меня с
литературой. Глубина и прелесть Белого и Блока не могли не открыться мне. Их
влияние своеобразно сочеталось с силой, превосходившей простое невежество.
Пятнадцатилетнее воздержание от слова, приносившегося в жертву звуку,
обрекало на оригинальность, как иное увечье обрекает на акробатику. Вместе с
частью моих знакомых я имел отношение к "Мусагету". От других я узнал о
существовании Марбурга: Канта и Гегеля сменили Коген, Наторп и Платон.
мог бы умножить или заменить другими. Однако для моей цели достаточно и
приведенных. Обозначив ими вприкидку, как на расчетном чертеже, мою
тогдашнюю действительность, я тут же и спрошу себя, где и в силу чего из нее
рождалась поэзия. Обдумывать ответ мне долго не придется. Это единственное
чувство, которое память сберегла мне во всей свежести.
отставанья более косных и их нагроможденья позади, на глубоком горизонте
воспоминанья.
она опережала солнце. Но так как это выдавалось очень редко, то можно
сказать, что с постоянным превосходством, почти всегда соперничая с любовью,
двигалось вперед то, что, вызолотив один бок дома, принималось бронзировать
другой, что смывало погодой погоду и вращало тяжелый ворот четырех времен
года. А в хвосте, на отступах разной дальности, плелись остальные ряды. Я
часто слышал свист тоски, не с меня начавшейся. Постигая меня с тылу, он
пугал и жалобил. Он исходил из оторвавшегося обихода и не то грозил
затормозить действительность, не то молил примкнуть его к живому воздуху,
успевшему зайти тем временем далеко вперед. В этой оглядке и заключалось то,
что зовется вдохновеньем. К особенной яркости, ввиду дали своего отката,
звали наиболее отечные, нетворческие части существованья. Еще сильнее
действовали неодушевленные предметы. Это были натурщики натюрморта, отрасли,
наиболее излюбленной художниками. Копясь в последнем отдалении живой
вселенной и находясь в неподвижности, они давали наиполнейшее понятие о
движущемся целом, как всякий кажущийся нам контрастом предел. Их
расположение обозначало границу, за которой удивленью и состраданью нечего
делать. Там работала наука, отыскивая атомные основания реальности.
действительность из первой, взяв ее за вершки, как за волоса, то для
манипуляций, к которым она сама взывала, требовалось брать ее изображенье,
как это делает алгебра, стесненная такой же одноплоскостностью в отношении
величины. Однако это изображенье тогда казалось мне выходом из затруднения,
а не самоцелью. Цель же я видел всегда в пересадке изображения с холодных
осей на горячие, в пуске отжитого вслед и в нагонку жизни. Без особых
отличий от того, что думаю и сейчас, я рассуждал тогда так. Людей мы
изображаем, чтобы накинуть на них погоду. Погоду, или, что одно и то же,
природу, - чтобы на нее накинуть нашу страсть. Мы втаскиваем вседневность в
прозу ради поэзии. Мы вовлекаем прозу в поэзию ради музыки. Так, в
широчайшем значении слова, называл я искусство, поставленное по часам
живого, бьющего поколеньями, рода.
протекала моя жизнь. Душевный напор всегда отбрасывал его в глубину
описанной перспективы. Там, отдуваясь, топтались облака, и, расталкивая их
толпу, висел поперек неба сплывшийся дым несметных печей. Там линиями, точно
вдоль набережных, окунались подъездами в снег разрушавшиеся дома. Там утлую
невзрачность прозябанья перебирали тихими гитарными щипками пьянства, и,
сварясь за бутылкой вкрутую, раскрасневшиеся степенницы выходили с
качающимися мужьями под ночной прибой извозчиков, точно из гогочущей горячки
шаек в березовую прохладу предбанника. Там травились и горели, обливали
разлучниц кислотой, выезжали в атласе к венцу и закладывали меха в ломбарде.
Там втихомолку перемигивались лаковые ухмылки рассыхавшегося уклада и в
ожиданьи моего часа усаживались, разложа учебники, мои питомцы-второгодники,
ярко накрашенные малоумьем, как шафраном. Там также сотнею аудиторий гудел и
замирал серо-зеленый, полузаплеванный университет.
поднимали головы в обращении к хорам и потолочным сводам. Головы студентов
отделялись от тужурок и на длинных шнурах повисали четными дружками к
зеленым абажурам.
у меня неизменно учащалось сердцебиенье. Покажись я тогда врачу, он
предположил бы, что у меня малярия. Однако эти приступы хронической
нетерпеливости лечению хиной не поддавались. Эту странную испарину вызывала
упрямая аляповатость этих миров, их отечная, ничем изнутри в свою пользу не
издержанная наглядность. Они жили и двигались, точно позируя. Объединяя их в
какое-то поселенье, среди них мысленно высилась антенна повальной
предопределенности. Лихорадка нападала именно у основанья этого
воображаемого шеста. Ее порождали токи, которые эта мачта посылала на
противоположный полюс. Собеседуя с далекою мачтой гениальности, она вызывала
из ее краев в свой поселок какого-то нового Бальзака. Однако стоило отойти
от рокового шеста подальше, как наступало мгновенное успокоенье.
профессор в типы не годился. Он читал с настоящим талантом, выраставшим по
мере того, как рос его предмет. Время не обижалось на него. Оно не рвалось
вон из его утверждений, не скакало в отдушины, не бросалось опрометью к
дверям. Оно не задувало дыма назад в борова и, сорвавшись с крыши, не
хваталось за крюк уносящегося во вьюгу трамвайного прицепа. Нет, с головой
уйдя в английское средневековье или Робеспьеров конвент, оно увлекало за
собой и нас, а с нами и все, что нам могло вообразиться живого за высокими
университетскими окнами, выведенными у самых карнизов.
Посняков Андрей
Зыков Виталий
Шилова Юлия
Херберт Фрэнк
Шилова Юлия
Шилова Юлия