которая зависела, вероятно, не от сознания, а от сердечной силы
и здоровья. Затем Москва мылась, удивляясь химии природы,
превращающей обыкновенную скудную пищу (каких только нечистот
Москва не ела в своей жизни!) в розовую чистоту, в цветущие
пространства ее тела. Даже будучи сама собой, Москва Честнова
могла глядеть на себя, как на постороннюю, и любоваться своим
туловищем во время его мытья. Она знала, конечно, что здесь нет
ее заслуг, но здесь есть точная работа прошлых времен и
природы, -- и позже, жуя завтрак, Москва мечтала что-то о
природе -- текущей водою, дующей ветром, беспрерывно
ворочающейся, как в болезненном бреду, своим громадным
терпеливым веществом... Природе надо было обязательно
сочувтвовать -- она столько потрудилась для создания человека,
-- как неимущая женщина, много родившая и теперь уже шатающаяся
от усталости...
младшим инструктором при той же школе. Она теперь обучала
группу парашютистов способу равнодушного прыжка из аэроплана и
спокойствию характера при опускании в гулком пространстве.
напряжения или мужества, она лишь точно, как в детстве,
считала, где"край", т.е. конец техники и начало катастрофы, и
не доводила себя до "края". Но "край" был гораздо дальше, чем
думали, и Москва все время отодвигала его.
пропитанных таким лаком, который скатывал прочь влагу атмосферы
и позволял делать прыжки даже в дождь. Честнову снарядили в два
парашюта -- другой дали в запас. Ее подняли на две тысячи
метров и оттуда попросили броситься на земную поверхность
сквозь вечерний туман, развившийся после дождей.
снизу в нее ударил жесткий вихрь, будто земля была жерлом
могучей воздуходувки, в которой воздух прессуется до твердости
и встает вверх -- прочно, как колонна; Москва почувствовала
себя трубой, продуваемой насквозь, и держала все время рот
открытым, чтобы успевать выдыхать внизывающийся в нее в упор
дикий ветер. Кругом нее было смутно от тумана, земля находилась
еще далеко. Москва начала раскачиваться, не видимая никем из-за
мглы, одинокая и свободная. Затем она вынула папиросу и спички
и хотела зажечь огонь, чтобы закурить, но спичка потухла; тогда
Москва скорчилась, чтобы образовать уютное тихое место около
своей груди, и сразу взорвала все спички в коробке, -- и
огонь,схваченный вихревою тягой, мгновенно поджег горючий лак,
которым были пропитаны шелковые лямки, соединявшие тяжесть
человека с оболочкой парашюта; эти лямки сгорели в ничтожное
мгновение, успев лишь накалиться и рассыпаться в прах, -- куда
делась оболочка, Москва не рассмотрела, так как ветер начал
сжигать кожу на ее лице вследствие жесткой, все более
разгорающейся скорости ее падения вниз.
ее тело, как будто он был не ветер небесного пространства, а
тяжелое мертвое вещество, -- нельзя было представить, чтобы
земля была еще тверже и беспощадней. "Вот какой ты, мир, на
самом деле" -- думала нечаяно Москва Честнова, исчезая сквозь
сумрак тумана вниз. -- Ты мягкий только когда тебя не
трогаешь!" Она дернула кольцо запасного парашюта, увидела землю
аэродрома в сигнальных огнях и закричала от внезапного мучения
-- раскрывшийся парашют рванул ее тело вверх с такой силой, что
Москва почувствовала свои кости, как сплошь заболевшие зубы.
Через две минуты она уже сидела на траве, покрытая парашютом, и
стала выползать оттуда, вытирая слезы, выбитые ветром.
Арканов, не погнувший за десять лет работы ни одного хвостового
крюка, не знавший никогда ни неудачи, ни аварии.
Арканов и другой пилот взяли ее под руки и повели в комнату
отдыха, приветствуя по пути. На прощанье Арканов сказал Москве:
"Нам жалко утратить вас, но кажется мы вас уже потеряли... Вы
понятия не имеете о Воздухофлоте, Москва Ивановна! Воздухофлот
это скромность, а вы -- роскошь! Желаю вам всякого счастья!"
летной работы вследствие того, что атмосфера -- это не цирк для
пускания фейерверков из парашютов.
Честновой писали газеты и журналы; даже за границей полностью
сообщили о прыжке с горящим парашютом и напечатали красивую
фотографию "воздушной комсомолки", но потом это прекратилось, а
Москва вообще не поняла своей славы: что это такое.
небольших комнатах. В этом доме жили летчики, конструкторы,
различные инженеры, философы, экономические теоретики и прочие
профессии. Окна Москвы Честновой выходили поверх окрестных
московских крыш, и вдалеке -- на ослабевшем умирающем конце
пространства видны были какие-то дремучие леса и загадочные
вышки; на заходе солнца там одиноко блестел неизвестный диск,
отражая последний свет на облака и на небо, -- до этой влекущей
страны было километров десять, пятнадцать, но, если выйти из
дома на улицу, Москва Честнова не нашла бы туда дороги...
Освобожденная из воздухофлота, Москва проводила свои вечера
одна, к Божко она больше не ходила, подруг своих не звала. Она
ложилась животом на подоконник, волосы ее свисали вниз, и
слушала, как шумит всемирный город в своей торжественной
энергии и раздается иногда голос человека из гулкой тесноты
бегущих механизмов; подняв голову, Москва видела, как восходит
пустая неимущая луна на погасшее небо, и чувствовала в себе
согревающее течение жизни... Ее воображение работало непрерывно
и еще никогда не уставало, -- она чувствовала в уме
происхождение различных дел и мысленно принимала в них участие;
в одиночестве она наполняла весь мир своим вниманием и следила
за огнем фонарей, чтоб они светили, за гулкими равномерными
ударами паровых копров на Москве-реке, чтоб сваи входили прочно
в глубину, и думала о машинах, день и ночь напрягающихся в
своей силе, чтоб горел свет в темноте, шло чтение книг,
мололась рожь моторами для утреннего хлебопечения, чтоб
нагнеталась вода по трубам в теплый душ танцевальных зал и
происходило зачатье лучшей жизни в горячих и крепких объятиях
людей -- во мраке, уединении, лицом к лицу, в чистом чувстве
объединенного удвоенного счастья. Москве Честновой не столько
хотелось переживать самой эту жизнь, сколько обеспечивать ее --
круглые сутки стоять у тормозного крана паравоза, везя людей
навстречу друг другу, чинить трубу водопровода, вешать
лекарства больным на аналитических весах -- и потухнуть вовремя
лампой над чужим поцелуем, вберя в себя то тепло, которое
только что было светом. Свои интересы она при этом не отвергала
-- ей тоже надо было девать куда-нибудь свое большое тело, --
она их лишь откладывала до более дальнего будущего: она была
терпелива и могла ожидать.
одиночества, ей кричали снизу приветствия прохожие люди, ее
звали куда-то в общий летний сумрак, обещали показать все
аттракционы парка культуры и отдыха и купить цветов и сливочных
тянучек. Москва смеялась им, но молчала и не шла. Позже Москва
видела сверху, как начинали населяться окрестные крыши старых
домов: через чердаки на железные кровли выходили семьи, стелили
одеяла и ложились спать на воздухе, помещая детей между матерью
и отцом; в ущельях же крыш, где-нибудь между пожарным лазом и
трубой, уединялись женихи с невестами и до утра не закрывали
глаз, находясь ниже звезд и выше многолюдства. После полуночи
почти все видимые окна переставали светиться, -- дневной
ударный труд требовал глубокого забвения во сне, -- и шепотом,
не беспокоя сигналами, проходили поздние автомобили; лишь
изредка потухшие окна снова освещались на короткое время -- это
приходили люди с ночных смен, ели что-нибудь, не будя спящих, и
сразу ложились спать; другие же, выспавшись, вставали уходить
на работу -- машинисты турбин и паравозов, радиотехники,
бортмеханики утренних рейсов, научные исследователи и прочие
отдохнувшие.
закрывать. Однажды она застала незнакомого человека, спящего на
полу на своей верхней одежде. Москва подождала, пока проснется
ее усталый гость. Он проснулся и сказал, что будет жить тут в
углу -- больше ему негде. Москва поглядела на этого человека;
ему было лет сорок, на лице его лежали окоченелые рубцы
миновавших войн и кожа имела бурый, обветренный цвет большого
здоровья и доброго сердца, а рыжеватые усы кротко росли над
утомленным ртом.
сказал неизвестный гость, -- но телу нужно покой давать, а
места нету... Я тебя не обижу, считай меня как ничто, вроде
лишнего стола. Ты не звука, ни запаха не услышишь от меня.
Афанасьев Роман
Лукьяненко Сергей
Шилова Юлия
Самойлова Елена
Шилова Юлия
Суворов Виктор