Чтение 3–й страницы книги ~Великое делание, или?~

- Как бы ни сшито, но это настоящая маска, - сказал майор, - маска,
закрывающая нос и рот. Она висела у него на груди?.. Так. Ясно, что он мог
в любой момент вскинуть ее на подбородок, закрыть нос и рот. Все ясно!..

Лейтенант взял маску из рук майора и, надев ее, зашагал по дороге. Вот
он свободно вошел в ту зону, где начиналось действие газа, вот он уже
возле разбитой машины. Через открытую дверцу влез внутрь машины и долго
там оставался. Затем он вылез и зашагал к нам. Он шел теперь быстро, потом
сбросил маску.

- Вы правы, товарищ майор, - сказал он. - В машине лежит большой
баллон, из которого, видимо, вытекал газ. Я плотно прикрутил вентиль.
Сейчас ветер разгонит тот газ, что успел вытечь, и мы сможем осмотреть
машину.

Через полчаса я вместе со всеми вновь подошел к машине, поднял из пыли
мой велосипед и смог наконец вернуться к своим делам. Движение по дороге
было восстановлено. Разбитую машину куда-то увезли пограничники.

Происшествие было настолько странным, что о нем даже трудно было
кому-нибудь толком рассказать. Произошло что-то... Но что именно? Кто
пострадавший? Что за газ находился в баллоне?

Этого человека было очень жаль. Чем-то он показался мне симпатичным.
Ясный, прямой взгляд, черные с проседью волосы, хорошая улыбка. Может
быть, он еще очнется, может быть, еще будет жив? Не хотелось думать, что
этот человек - преступник, диверсант. Не верилось!..

III

Домой я вернулся часов в одиннадцать. Да, Сибиряка не было. Обычно он
меня всегда встречал у калитки. Куда же запропастился песик? Я обошел весь
двор, заглянул в каждый уголок, звал, манил... Пользы от Сибиряка было
немного, но я привык к нему... Я открыл калитку и выглянул за ворота. Но и
на улице собаки не было.

- Вы моего Сибиряка не видели? - спросил я у соседа, который в эту
минуту возился у своих ворот. - Убежал куда-то, бродяга.

- Нет, не видел. А давно он у вас в бегах?

- В пять утра еще крутился здесь. Я как раз отпирал ворота...

- В пять? Плохо дело!.. Я немного попозже встал. Выглянул из окна, а на
том углу, как раз напротив овощного магазина, вижу - фургон стоит синий, с
собачьей будкой. Он, верно, вашего Сибиряка и увез. Номера-то на ошейнике
не было?

- Не было... Жалко собаку!

- Да вы идите, идите, может быть, он еще жив. Рублей десять собачнику
за труды заплатите - отпустит. Ему что, раз хозяин отыскался - отдаст.

Я смутно припомнил, где находится это самое страшное для собак место, и
только уже за городом выбрался на верный путь.

Пожилая женщина, которая старательно мыла порог крайнего в городе
домика - за ним начинались железнодорожные пути, - сказала:

- Собаки где ловленые? Вон за полем домик виднеется. Там их для
института содержат, а каких и убивают.

Последние метры были очень неприятны. Я считал шаги... Вот низенькая
хатка.

Навстречу мне вышел собачник, насмешливо посмотрел на меня. Понял,
зачем я, понял, почему мне не по себе... А вокруг, скажу прямо, было
весьма неприятно. Я, признаться, удивился, как город может такое терпеть у
себя под боком: дышать было просто нечем...

- Собачку вам, значит? Так-так... Не уберегли? Ну что же, чья пропажа -
того и грех.

- Верните мне ее, пожалуйста!

- Вернуть недолго. В другой раз регистрировать будете, номерок вешать,
согласно постановлению. Мы тоже полезное дело делаем.

Он провел меня во двор, в котором стояла распряженная лошадь, уткнувшая
морду в охапку сена. Штук двадцать собак выло и прыгало в нескольких
ящиках-клетках.

- Я теперь больше для науки работаю, - говорил собачник. - Вот уж с
неделю из института не приезжали, а пора бы, собак много собралось... Цыц,
вы! - прикрикнул он на своих пленников. - Так, говорите, маленькая,
серенькая?

Была такая, а как же. Да, вон... Не она?

- Нет, моя поменьше.

- Тогда смотрите, в глубине еще одна.

- Нет, нет...

И в этот момент я увидел Альму. Это была Альма, сомнений нет. Вот она
внимательно посмотрела на меня и бросилась к сетке - узнала.

Когтями она зацепилась за проволоку, и сетка задрожала, загудела.

- Назад! - громко крикнул собачник. - Назад!

- Я возьму ее.

- Так она ж не ваша.

- Все равно. Понравилась мне собака, отдайте!..

Альма не лаяла, не выла, она молча билась о сетку, время от времени
взглядывая на меня темными с желтым ободком глазами. Потом вздрагивания
клетки стали редкими и, мне показалось, - или это только показалось? -
ритмичными. Мы прислушались. Издалека донеслась музыка - это на пляже
играла радиола. И Альма - я мог в этом поклясться! - трясла сетку в такт
музыке.

- Ученая! - удивился собачник. - Может, из цирка?.. Прибавить бы надо.
За нее мне в институте полста, а то и сотню дали бы.

Я выложил все, что у меня было в карманах - рублей сорок, - и увел
Альму.

Куском веревки я обвязал ее шею, и Альма тащила меня вперед с такой
силой, что я почти бежал. Она старалась поскорее и подальше уйти из этого
страшного места.

Только дома, во дворе, мы перевели дух. Я запер калитку, а Альма обняла
мою ногу передними лапами.

- Ну, Альма, ну... - говорил я ей.

Но она только повизгивала, не отпуская мою ногу. И в этот момент до
моего слуха донесся знакомый лай Сибиряка. Я обошел весь двор, но никак не
мог сообразить, где эта негодная собака, откуда лает. Наконец догадался
отворить дверь сарая. Сибиряк, живой и невредимый, вышел из сарая и,
помахивая хвостом, виновато поглядывал на меня.

- Ах, негодяй, разбойник! Что же ты молчал, когда тебя звали?

По-видимому, Сибиряк забежал в сарай еще с вечера, когда я там работал,
и всю ночь и утро проспал за дровами. И только теперь как ни в чем не
бывало объявился и лакал воду из лужи возле крана, время от времени рыча
на спокойно наблюдавшую за ним Альму.

- Да ты знаешь, псина, что я с ног сбился, тебя разыскивая? -
выговаривал я Сибиряку, но в душе, конечно, не жалел об этом.

То, что я выручил из беды Альму, доставляло мне какое-то необъяснимое
удовлетворение. Да и толку от Сибиряка никакого: захочет - полает, захочет
- спать уляжется, а уж если Альма кого схватит, то пиши пропало! Сторож! Я
любовался Альмой: сильная, стройная, с красивой и гордой посадкой головы.
Не стара ли? Да нет, года три - четыре, не больше...

Все последующие дни я находился в беспокойном состоянии. Каждый день
Альма угощала меня какой-нибудь неожиданностью. Началось с того, что она
показала свою необычайную выучку и понятливость. Для нее ничего не стоило,
нажав на щеколду, открыть калитку или пустить воду из крана, что она
проделывала, мягко взяв в зубы вентиль крана и ловко отвертывая его. В то
же время она была совершенно незнакома с обычным собачьим "словарем".
Когда я кричал ей:

"Альма, фу-фу, Альма!" - она только сильнее лаяла. Это же касалось и
охотничьих выражений: "тубо" и "пиль". Я очень долго возился с ней, пока
она не поняла смысл команды "апорт". Я несколько раз бросал ей палку и
кричал:

"Апорт, Альма, апорт!" Она нехотя подходила к палке, но в пасть ее не
брала.

Только тогда, когда, выведенный из терпения, я наглядно показал ей, что
нужно сделать, и даже сам, встав на четвереньки, взял палку в рот, Альма
немедленно выполнила приказание.

Самым странным было то, что Альма, несомненно очень умная собака,
оставалась равнодушной ко всем знакам одобрения, ко всем подачкам. Я не
видел, чтобы она умильно виляла хвостом. Когда я ее гладил, она не
подставляла голову, как сделала бы это любая другая собака, а стояла
неподвижно, не выражая удовольствия. Ее восторженное состояние, которое я
наблюдал в первый день, когда она спаслась от собачника, больше не
приходило к ней. Она становилась все более и более неспокойной.

Ела она все, но не при мне. Как-то я вынес ей тазик с остатками обеда и
ужина во двор, а сам спрятался за полуоткрытой дверью. Альма взбежала по
ступенькам крыльца и притворила дверь перед самым моим носом.

Она очень любила, когда ее пускали в дом. Именно здесь, в доме,
чувствовалась вся ее выучка. В доме она вела себя как-то особенно
аккуратно.

Спала Альма только днем. Ночью носилась по саду. В хоре собачьих
голосов ее голос был первым. Громкий, ясный, короткий лай Альмы как-то
будоражил всех собак нашей улицы, и они долго не могли успокоиться.

Но вскоре Альма стала исчезать - вначале по ночам" а потом и днем.

Как-то выдался очень жаркий день, и весь город устремился к реке. Мужчины
в сетках и майках, стайки полуголых мальчишек, мамы и бабушки, нагруженные
припасами, взбирались на раскаленную палубу речного трамвая, перевозившего