Чтение 3–й страницы книги ~Дворец и лачуга~

канарейка, словно позавидовав пению девочки, принялась свистать во весь
голос, и одновременно в зал вбежала, правда, молодая еще, но очень жирная
собачонка, которая усилила общее веселье визгливым лаем и неуклюжими
прыжками.

Глава вторая,

предназначенная для развлечения дам,

скучающих от безделья

Когда тридцать лет тому назад Фридерик Гофф привел в свой дом молодую
жену, там все было по-иному. Правда, как и теперь, на улице весной была
грязь, а летом пыль, но в огороде зеленели деревья и овощи, в коровнике
мычали коровы, на пруду плавали утки и гуси, а в одной половине нового дома
с восхода и до захода солнца раздавался стук молотков, скрежетание пил и
столярных инструментов.

Теперь пруд высох, обратившись в болото; от веселого, опрятного огорода
остался лишь пустырь, а среди него несколько высохших деревьев.
Хозяйственные строения исчезли, в мастерской уже много лет не открывали
трухлявых дверей и рам, а дом покосился и врос в землю, которая поглощает не
только людей.

У каждой раны на этом памятнике минувшего счастья была своя история.
Печную трубу два года назад разбило молнией, верхушка крыши прогнулась под
тяжестью последнего снега, а скат сломался под ногами скверного мальчишки,
который ловил здесь воробьев. Из полусорванных, трухлявых рам неизвестный
злоумышленник повытаскивал шпингалеты; штукатурку посередине стены пробил
головой какой-то пьяница, и он же, обидевшись на это, поразбивал затем и
стекла в окнах, замененные сейчас дощечками. И, наконец, так как почва со
стороны сада была мягче, дом весь накренился назад, раскорячился и выглядел
так, словно намерен был вот-вот перескочить на другую сторону немощеной
улицы.

Более разрушенная и поэтому запертая половина дома похожа была на
мертвецкую, от которой жилые комнаты были отделены сквозными сенями.

Этих комнат было две, одна за другой и в каждой по два окна - с улицы и
со двора. В первой стояла печь, старый шкаф, кровать за ширмой, несколько
стульев, скамья и швейная машина; кроме того, у входных дверей висела
кропильница с распятием. Во второй комнате стоял топчан с постелью, сундук,
хромоногий стол с табуреткой, всякая металлическая и деревянная рухлядь
загадочных очертаний, токарный станок, на котором Гофф вот уже двадцать лет
заканчивал свою машину, и, наконец, старые стенные часы, медленно отбивающие
свое: так-так-так-так...

В день, когда начинается наше повествование, около шести часов вечера
три человека сидели в первой комнате описанного нами дома: Гофф, его дочь
Констанция и ее девочка лет двух-трех, Элюня.

Разительно похожи были друг на друга девочка и мать. Те же светлые
волосы, те же большие серые впалые глаза, истощенные болезненные лица,
наконец одинаковое платье, изношенное и черное, которое мать носила уже
несколько лет, а дитя бессменно.

Больная женщина шила что-то на руках, больное дитя, сидя у открытого
окна, играло выброшенным колесиком машины, а старик монотонным голосом читал
библию:

- "Был человек в земле Уц, имя его Иов; и был человек этот непорочен,
справедлив и богобоязнен и удалялся от зла".

Старик умолк и глянул в окно. Зеленый тростник колыхался на болотце, от
дуновения ветра вздрагивали сухие ветки мертвых деревьев, а по небу медленно
ползли продолговатые белые облака.

Гофф продолжал:

- "И родились у него семь сыновей и три дочери".

На пустой участок опустилось несколько воробьев, которые искали между
камешками зерен и кричали: чирик! чирик! - на что лягушки из болота отвечали
им: ква-ква-ква! К этим звукам присоединилось доносящееся издали кудахтанье
курицы, сзывающей цыплят.

- "Сыновья его сходились, делая пиры, каждый в своем доме в свой день и
посылали и приглашали трех сестер своих есть и пить с ними".

Гофф отодвинул книгу, оперся головой на руку и пробормотал:

- У меня уже нет сыновей, а моя дочь...

- Отец! - шепнула бледная женщина, с тревогой глядя в лицо отца.

- Дочь и дитя, обе больные, голодные. Да, но где же мне взять? Ах!
Беда!

- Бедя! - повторила играющая крошка.

"Так-так-так-так!" - бездумно поддакивали часы из другой комнаты.

Женщина опустила руки.

- Лучше всего быть воробьем, - бормотал старик. - Воробей улетает прочь
от пустых закромов, но человеку никуда не деться от своего несчастья... о
нет! Воробьята щебечут по целым дням, а мои дети кашляют... Нет, не
справиться мне...

- Батюшка! Родной мой батюшка! Не говорите же так! Зачем себя мучить? -
умоляла дочь.

Старик махнул рукой.

- Что делать, когда дурные мысли сами лезут в голову?

- Батюшка, думайте о чем-нибудь другом. Такой хороший день, солнце
пригревает.

- Но наша печка уже давно холодна. Да и на завтра нет ничего.

- Есть еще рубль, батюшка. Поиграйте немного с Элей...

- Элюня больна, о боже! - вздохнул Гофф.

- О, ляля! О, ляля! - закричал ребенок, протягивая ручки за окно.

- Что она болтает? - воскликнул, смеясь, Гофф. - Вот так ляля... Ну-ну!

- Это не ляля, Элюня, это коза, - сказала мать.

- Козя, - повторила девочка.

Лицо старика прояснилось; он пересел со стула на скамью и взял ребенка
на руки, говоря:

- Зови ее, Элюня, зови так: козя, козя, бе-е!

- Козя, - повторило дитя, хлопая в ладошки.

- Козя... бе-бе! - кричал старик.

- Бе! - отвечала коза.

- Ха-ха-ха! - рассмеялся Гофф и снова заблеял.

Коза опять ответила.

- Скажи спасибо, Элюня, козе, что она отвечает, - вмешалась мать.

- Сибо, козя, сибо! - благодарила Элюня, подпрыгивая на руках
восхищенного деда.

- Попроси, Элюня, козю, чтобы она привела тебе козленка!

- Изленка, - повторило дитя.

Коза тряхнула хвостом, мотнула несколько раз бородой и ушла, а на ее
место прилетела стайка воробьев.

- А кысь! - крикнула Элюня.

- А кышь! - вторил дед.

- Скажи, Элюня: воробьи, - учила мать.

- Бобоби! - повторил ребенок.

Дед прямо-таки трясся от смеха; грусть на его лице и в его сердце
рассеялась.

- Ну, зови, Элюня: воробей! - говорил старик.

- Болебей!

- Что за ребенок! Что за ребенок! - восхищался дед.

- Попроси, Элюня, деда, чтоб отдал маме челнок, - вставила мать.

- Тельнот! - ответила Элюня.

- Какой челнок? - спросил старик.

- От моей машины, что вы, батюшка, собирались починить.

- Починить? Ну, значит, и починю.

- Батюшка, милый, пусть ее лучше слесарь починит, - умоляла дочь.

Старик помрачнел.

- Думаешь, я не сумею?

- Но...

- Ты думаешь, - продолжал он, все более сердясь, - что старый
сумасшедший уже ничего не может, кроме как возиться со своей глупой, как вы
ее называете, машиной?

- Разве я когда-нибудь так говорила?

- Бубу! - крикнула девочка.

Лицо старика снова прояснилось; увидев это, мать сказала:

- Проси, Элюня, деду, проси: дай, деда, дай...

- Дяй, деда, дяй! - повторила Элюня.

- Ха-ха-ха! - смеялся старик, отирая выступившие на глазах слезы, - так
и быть, отдам уж вам, отдам, раз "дяй"!

В глазах бедной женщины блеснула радость. Быть может, ей подумалось,
что починенная машина вернет здоровье ее ребенку и даст хлеб всем им.

- Где же челнок, батюшка?

- Сейчас принесу, - ответил Гофф и, посадив ребенка на скамью, вышел в
другую комнату.

- Сегодня господь бог к нам милостив, - шепнула женщина.

Минуту спустя старик вернулся и, отдавая челнок, сказал:

- Ты права, Костуся, это не моя работа. Уж лучше я примусь за свою
машину, а когда кончу ее...

На лице дочери появилось выражение тревожного ожидания. Старик заметил
это и продолжал:

- Ты опять думаешь, что я брежу? Но не бойся, теперь меня это уже не
раздражает, даже не задевает. Достаточно одного доброго слова, чтобы
вознаградить за все, а доброе слово мне сказали вон там, видишь, во дворце.
Теперь можете болтать, что вам угодно.

Он стал ходить по комнате.

- Обещал, что придет ко мне и окажет мне протекцию, пусть только я